Когда он ревёт, кровь течет из под век,
Когда он смеётся, у него не все на месте -
Он уже не человек.
Он уже не человек.
Он уже не человек...
Тяжелый камень тянет ослабевшую руку вниз своей неподъемной ношей, когда он приближается со спины к брату. —Ублюдок! — он хочет завопить во всю глотку, но из горла не доносится ни звука. Только жалкое какое-то, хриплое сипение, будто кровь и слезы перекрыли дыхательные пути, отрезали доступ к кислороду. Неужели он вот так умрёт? Здесь, посреди выжженной земли, брошенный друзьями и родным братом? Последний все еще мечется вокруг единорожьего выродка, суетится, рану непослушными, ватными пальцами пытаясь зажать. —Почему он? Почему не я?! — он вновь пытается крикнуть. И вновь не издает ничего, кроме влажного хрипа откуда-то из глубин легких, превратившихся в гнилую губку - грязную и высохшую, как и его душа. Снова на втором месте. Снова есть кто-то, кто всегда будет важнее него. Он давится не то лаем, не то рыданиями, и из последних сил заносит над головой булыжник. Спотыкаясь, бредет к брату, и непроизвольное рычание вырывается изо рта. Тот оборачивается в последний момент, чтобы посмотреть на него с шоком в широко раскрытых, испуганных глазах цвета патоки. Он поднимает над головой свое импровизированное орудие возмездия, и издает наконец пронзительный, нечеловеческий крик: вместо нормальной членораздельной речи. Перед тем, как поскользнуться в луже крови и выронить из деревянных пальцев камень, он успевает заметить только жалость и сожаление в глазах напротив. Он теряет сознание в мёртвой, пропахшей гарью и железом земле, захлебываясь в собственной крови и рвоте.***
Мой брат Каин за армейский порядок - и за железную власть,
Каин тяжко контужен и не спит на кровати, потому что боится упасть...
—Что же ты наделал, — Горди шепчет, едкие слезы глотая, пока меняет брату повязки. Даже по прошествии недели ему все еще тяжело смотреть на изуродованнное лицо, когда-то такое красивое. Теперь правая его половина гноилась струпьями и ошметками отжившей кожи, с проглядывающими кое-где слоями мышц. Горди не может сдержать всхлипа, глядя на это. Азулин не произнес ни слова с тех пор, как Горди принес его на себе домой. В их старый детский дом, обветшалый и полуразрушенный... Но такой родной. Молчал он и тогда, когда брат его раздевал и усаживал в ванную, чтобы смыть грязь, рвоту и кровь с изможденного тела. Молчал, когда тот переодевал его в чистое нижнее белье после очередного ночного инцидента. Это гробовое молчание не действовало бы так на нервы, если бы только Азулин при этом не смотрел так отрешенно. Так безэмоционально. Так... Пусто. —Помнишь, как мы ловили жуков вон в той канаве? Ты тогда еще опрокинул меня в грязь, и мы потом прятали от родителей испачканную одежду? Помнишь? — спрашивает с надеждой. Ответом ему выступает только мертвая тишина и такой же мертвый взгляд брата. —А игрушку эту помнишь? — он машет у него перед носом небольшим медведем в супергеройском плаще, — я отдал ее тебе после того, как ты поставил мне фингал под глазом, потому что хотел ее себе. Азулин молчит, неотрывно таращась ему куда-то в район грудной клетки. Горди вздыхает и выходит из комнаты, предварительно уложив несопротивляющегося брата спать. Только отойдя на достаточное расстояние, он устало опускается на ближайшее кресло и закрывает лицо руками. И беззвучно кричит, чтобы не разбудить младшего.И когда он выходит в двенадцать часов пьяный из безалкогольного бара,
Лунный свет станет красным на десантном ноже, занесенном для слепого удара.
Он едва успевает перехватить его руку с острой железкой, и машинальным ударом он отбрасывает его в сторону. Удар выходит весьма смазанным (хоть Горди, вопреки всеобщему мнению, все же умел драться) - но Азулину хватает и этого. Он отлетает на пару шагов и сворачивается на полу, выронив из пальцев нож. Кашляя, его брат трясется все сильнее в еле сдерживаемых рыданиях, его конечности будто живут отдельной жизнью от хозяина: пальцы целой руки скребут по полу, оставляя длинные царапины. Перебинтованный обрубок другой колотит по доскам. Ноги елозят по тому же полу, как длинные паучьи лапы в начищенных армейских сапогах. Со все нарастающим страхом Горди понимает, что тело его брата сейчас напоминает умирающую сороконожку. Сбивчиво извиняясь, он опускается перед ним на колени, и убирает нож как можно дальше. Мысленно он делает себе пометку убрать вообще все острое и потенциально опасное из пределов досягаемости... Готовить еду можно и пластиковыми приборами. Горди опасливо протягивает руку, он касается синих волос корчащегося в конвульсиях Азулина. Перебирает между пальцев пряди, массируя кожу головы: и тот почти сразу замирает. Настороженный. Растерянный. Горди подтаскивает его ближе и прислоняет его голову к своей груди.Мой брат Каин, он все же мне брат...
Каким бы он ни был, брат мой Каин.
Я открыл ему дверь - он вернулся назад,
Потому что он болен и неприкаян.
Азулин по-прежнему молчит. Покорно глотает еду, принесенную братом, иногда - с ложки. Слушает, как тот читает ему их детские книжки вслух, потому что других у них с тех пор так и не было. Безучастно смотрит на карандаши, принесенные, чтобы восстановить мелкую моторику. Но - молчит. "С твоим братом что-то не так." Он хорошо помнит эти слова матери. Тогда она смотрела растерянно, как Азулин протыкает с ожесточенностью игольной спицей пойманную божью коровку, а потом печально опустила голову. Горди не знал, что с ним конкретно не так и почему маму так это беспокоит. Ему просто нравилось играть и дурачиться с младшим братишкой - и сейчас, приводя его в вертикальное положение, чтоб покормить, он вспоминает эти слова. Он думает, глядя на клюющего носом Азулина, что ему нет до этого дела. Правильно это или нет - решать уже не ему. Он свой выбор сделал.Он ловит в воздухе духов рукой, но натыкается только на нас.
Мой брат Каин, он всех нас погубит - потому что у Каина больше нет глаз.
Горди беззвучно стискивает зубы и дышит часто-часто, чтобы не разрыдаться. Казалось бы, после всего, что он видел на войне, у него должны были атрофироваться всякие чувства. Особенно при осознании того, что в кровавой, жесткой бойне, унесшей жизни тысяч ее участников, была прямая вина его брата. Он и правда хотел бы ничего не чувствовать - да только не может. Не может ничего не чувствовать, глядя, как Азулин колесом в кровати выгибается, натягивая веревки, удерживающие его в горизонтальном положении. Не может спокойно видеть разинутый в беспомощной агонии рот, который выплевывает животные, страшные звуки вместо нормальной речи. Не может равнодушно смотреть в пустые, как чёрные дыры, провалы вместо аквамариновых когда-то глаз. Эти его глаза, считает Горди, были главным достоинством его брата. В детстве он часами смотрел на его безмятежное лицо, засыпая рядышком в одной кровати, и думал о том, как здорово было бы иметь такие же. Яркие. Чистые. Прозрачные, как вода в речке у дома, где они ловили рыбу. Как небо в солнечный день, когда мама выводила их на прогулку. Глаза ангела, который на проверку оказался сущим дьяволом. И все же, Горди не может никак отделаться от ощущения, что это все неправда. Не может такого быть, чтобы вот так вот запросто сделаться злом во плоти. Монстром, которым пугают непослушных детей. Военным преступником и садистом. Не может ведь, да? Горди заставляет себя посмотреть на пустые глазницы брата. Азулин с полузадушенным хрипом тянет к лицу единственную оставшуюся ладонь, и культя правой руки инстинктивно следует вслед за ней. Он пытается потереть место, где раньше находились его глазные яблоки, но Горди не дает: как можно мягче отводит руку в сторону, а потом поглаживает его по волосам в попытке успокоить. "Ему до сих пор больно", — с ужасом проносится мысль. Даже несмотря на то, что Азулин вырезал себе оставшийся глаз месяц назад в порыве психоза, ему по-прежнему больно. Горди сглатывает и старается не смотреть на место на стене, где раньше висело зеркало. Именно осколком от него его брат изрезал здоровую половину лица, а после Горди нашел его, истекающего кровью и мочой, среди битых осколков. А в этих осколках была частица его брата. Небесно-голубой, чистый глаз мертвой точкой застыл на дощатом полу, и Горди тогда закричал исступленно, в панике. Не столько от зрелища вырванного с корнем глазного яблока, нет. Сколько от непривычной, безмятежной расслабленности в его глубине. Когда этот глаз еще принадлежал Азулину, он никогда не видел в нем ничего, кроме злобы и жестокости. Именно это Азулин и видел в зеркале - вместе с уродливым, обезображенным лицом, отражающим (или отражавшим?) его гнилую душу. А потому решил сделать так, чтобы никогда больше этого не видеть. Горди моргает, избавляясь от непрошенных воспоминаний, и притягивает брата ближе, укладывает к себе на колени и обнимает крепко. Он знал, что Азулин ненавидит любые проявления заботы - но теперь тот даже не шевелится, вяло позволяя взять себя на руки. Только губы дрожат, потрескавшиеся и опухшие, пока старший брат шепчет ему на ухо, бережно покачивая из стороны в сторону: "Все хорошо. Я с тобой, здесь и сейчас. Это главное, братик." Осталось ли в его брате хоть что-нибудь человеческое?.. Или, ослепленный ненавистью - буквально - он потерял не только способность говорить, но и чувствовать что-то, кроме опустошающей злобы? Горди не знает. Не хочет знать, если то пошло. Он только знает, что Азулин - все еще его брат, и останется им до самой смерти. Чья именно эта будет смерть... Покажет лишь время.