***
Малефисента не спешила появляться. Твари кормили Филиппа. Он и не знал, что можно жить вот так — чтобы жизнь проносилась, ничего не происходило, а ты просто тратил время. Малефисента сказала, что оставляет Филиппа наедине с его мыслями, и эти мысли — всё, что у него теперь осталось. Он думал об Авроре и о том, что она того не стоит. Он думал, о том, что всего этого не случилось бы, держись он подальше от лесного домика и слушайся он отца. Он думал, что, быть может, Малефисента всё равно нашла бы его, прежде чем он добрался бы до Авроры. Он начинал верить в слова о неотвратимости судьбы: Филипп неизбежно оказался бы здесь, этим всё должно было закончиться. Малефисента ждала его с тех самых пор, как он встретил Аврору, а может и того раньше… Эта темница ждала его с тех самых пор, как Филипп появился на свет. Он ненавидел темницу, ненавидел Малефисенту… И ждал её возращения. Она ведь сказала, что разговор продолжится! Он готовил речь, собираясь выплеснуть всю свою ненависть. И вот она, наконец, явилась, предстала перед ним, смиряя проницательным, пронизывающим взглядом, а он не смог выдавить из себя и слова. Кажется, она даже стала выше с момента последней встречи, а может, её одеяния стали пышнее. Само присутствие Малефисенты подавляло, и Филипп моргнул, заметив, что его глаза слезятся, и, если он хотя бы на миг потеряет бдительность, он разрыдается. — Теперь ты готов говорить, принц? — спросила она. Его голос осип. Он не говорил ни с кем, кроме тварей… Долгими днями, а может, неделями, но твари ни разу ему не ответили. — Я сказал правду. Я не люблю её. Ты должна меня отпустить. Во всём, что ты со мной делаешь, нет никакого смысла. — Смысл в том, что ты уйдёшь и подаришь ей поцелуй, — ответила Малефисента. — Я не могу позволить случиться этому раньше срока. Но твоё пребывание здесь будет тебе не в тягость, Филипп, ибо я не желаю причинять тебе боль. Почему? Зачем она врёт ему в глаза, притворяясь милостивой, а сама упивается его страданиями? Филипп сказал: — Для тебя это просто развлечение. Малефисента ответила: — Уж прости старухе её забавы. — Я не люблю Аврору. Я любил Дикую Розу. Она была другой, и я даже не знаю, кем она была! Как я могу любить Аврору?! — у него голова шла кругом. — Пожалуйста, дай мне поесть. — Тебя накормят через пару часов. Но меня тревожит то, как жестоко ты отзываешься о своей любви. С таким настроем ты не протянешь и сотни лет! — Малефисента цокнула языком и глянула на ворона. — Правда, мой питомец? Ворон каркнул. — У меня болят запястья, — бессмысленно пробормотал Филипп, понимая, что ей всё равно, вот только жаловаться здесь было некому. А запястья и вправду болели. Наручники натирали, кожа под ними начинала шелушиться и отслаиваться. Появились язвы. Сам вес наручников и цепей давил на его руки. — А эта жалоба уже более резонна, — отозвалась Малефисента. Она потянулась к нему, коснулась рукой его запястья, прикладывая скипетр к его ранам. Он вздрогнул от внезапной боли, а затем взглянул на раны, видя, как они заживают. Малефисента проделала то же и с другим его запястьем. Он уставился на свои исчезнувшие раны, а затем перевёл взгляд на Малефисенту. — Почему?.. — Я же сказала, что не желаю твоих страданий. Это проверка на терпение в любви, а не на терпимость к боли, — улыбка Малефисенты казалась мягкой, а глаза её лучились великодушием. — Если ты испытываешь физическую боль, скажи об этом моим прислужникам. Дело поправимое. — Твоя магия сильна, — сказал Филипп. Не так много творимых ею чудес он видел, разве что особое зрение и… это. «Это» впечатляло куда больше, чем её зрение. — Я ценный друг, — ответила Малефисента. — И почему все выбирают ссориться со мной? — Я этого не выбирал. — Конечно не выбирал, — согласилась Малефисента. — Поэтому, принц, я друг тебе… Мой милый принц. Она подняла его лицо за подбородок, и на этот раз он не дёрнулся от её прикосновения. Её руки сухие, бледные, но всё ещё тёплые, теплее всего в этом богом забытом месте. Она поцеловала его в лоб, а он даже не съёжился. — У нас так много противоречий, но я всё равно позабочусь о тебе. Какая жалость, что ты запросто можешь умереть у меня на попечении. И вот она впервые признала, что он едва ли вправду протянет столетие. — У нас нет противоречий. Я не… — Тс-с, — она отпустила его лицо, и Филипп вовремя взял себя в руки, чтобы не потянуться к ней, когда она отошла. — Оставим эти разговоры. Больше не будем делать вид, будто ты не любишь Аврору. Мы ведь друзья, а друзья друг другу не лгут. Я ведь не лгу тебе, верно? Я рассказала тебе обо всём, что сделаю с тобой, и объяснила, почему. Я честна. Она снова уходила. — Ты любишь Аврору, но я тебя за это не виню. — Постой! — голос Филиппа казался жалким даже ему. — Пожалуйста! Подожди!***
В следующий её визит они уже не говорили об Авроре. Она поведала ему о других заботах: управление замком Малефисенты, война, какую затеял с ней союз менее могущественных фей, реакция соседних королевств на то, что замок принцессы Авроры, по-видимому, теперь закрыт. Он впервые спросил: «а что же с моей семьёй?». Возможно, потому что ему впервые пришло на ум, что уж она-то знает ответ, а может потому, что теперь она точно расскажет правду. Она лукаво ухмылялась: — Твой отец в ярости. Он думает, ты сбежал с крестьянской девицей, опозорив честь королевской семьи. О, видел бы ты, какие он закатывает истерики! Твой отец уверен, что ты сбежал невесть куда, и тебя теперь не нагнать. Её глаза сверкнули, она села рядом с Филиппом и прошептала ему на ухо: — Он прав. Филипп хотел отстраниться, но и близость её ему была по нраву. Он понятия не имел, с какой стати похитительница избрала с ним путь душевной близости, но это всё, о чём он мог просить. — Как королевство? — О, да как всегда. Ещё не повержено. Хаос тут, хаос там, но, в целом, порядок, — она взъерошила его волосы. — Когда достигнешь моих лет, ты заметишь, что мир, в общем-то, скучное место. Всё, что имеет ценность — это честь и развлечения. Истории развлекают, но честь жизненно необходима. Что же ещё остаётся старухе вроде меня? Едва ли она была старухой. Может, дело в волшебстве, но, пусть она и не выглядела юной, Малефисента вовсе не походила на женщину в летах. И без чести (Филипп вообще-то думал, что чести у неё нет) она обладала могуществом, богатством в целый замок, магией, верностью ручных тварей и определённой силой характера, какой он никогда и ни в ком прежде не замечал… Господством, искажённым лёгкой гениальностью. Но он, конечно, вслух такого не сказал. Вместо этого он произнёс: — То, что ты со мной делаешь, бесчестно. — Мне надоело спорить о твоём плене, Филипп. Это не интересно и не приятно никому из нас, — она успокаивающе приобняла его. — Давай поговорим о других вещах. Будь наши разговоры более приятными, я бы навещала тебя куда чаще. Итак, с этих пор каждый её визит Филипп пытался затевать как можно более непринуждённую беседу. Поначалу такое даётся непросто, если всё, что тебя окружает — сплошь тьма и камень. Ему и не о чем было говорить, но он мог слушать. Он расспрашивал её о прошлом, и она рассказывала истории о волшебном народце — истории многовекового прошлого, о былом веселье, о тех диких временах, когда они владели всей землёй, не зная вражды, и днях нынешних, полных соперничества. О людях, погибших за то, что разочаровали Малефисенту. Поначалу эти истории приводили Филиппа в ужас, но время шло, и он ловил себя на всё меньшем сочувствии к её жертвам и всё возрастающем интересе к тому обстоятельству, что она всегда оказывалась на высоте. Неизбежно, бесповоротно. Её могущество было неукротимо долгие века, и, рассуждая об этом таким образом, он больше не чувствовал вины за то, что пал перед ней. Филипп оказался всего лишь очередным персонажем одной из её историй. Его прошлое не имеет значения, его личность никому не интересна, важна лишь роль, которую он теперь играет. К тому же, она обещала, что, рассказывая эту историю в будущем, она будет добра к нему в своём рассказе. — В конце концов, ты герой, — говорила она. — И ты хороший мальчик. В лучшие времена, ты служил бы мне, как один из моих людей, но люди мне больше не служат. Ты много раз слышал о человеческом вероломстве. Да, он об этом слышал. — Теперь обо всём заботятся мои твари. Они заслуживают доверия. Но в старые времена ты мог бы встать на мою сторону… Какая жалость! И он понятия не имел, верно ли её понял.***
— Я не люблю её, — начал он в очередной раз ни с того ни с сего, посреди беседы. Много воды утекло с тех пор, как этот вопрос здесь кого-то беспокоил, но она лишь гладила его по голове, будто в очередной раз завела разговор о том, каким очаровательным, пусть и крайне неудачным, находит это его увлечение. А он ничего не мог с собой поделать. Она смотрела на него холодно, без привычной изумлённой улыбки. — Филипп… — Я почти не думаю о ней, — продолжал он. — Как я могу любить её? — Ты можешь не думать о ней сейчас, ведь это не принесёт тебе никакой пользы, но как только ты выйдешь на свободу, сразу осознаешь свою роль. Настоящую любовь подавить не так легко, как ты думаешь. — Я не люблю её, — повторил он, уставившись в её холодные глаза и пытаясь найти в её взгляде хотя бы намёк на веру. Веры в её глазах не было, и его губы скривились. Он заплакал. Малефисента отстранилась, поражённая. Кажется, это был первый раз, когда ему действительно удалось её удивить. Она села рядом с Филиппом, принимаясь гладить его по спине. — Долго ты продержался, милый принц. Плачь, если хочешь. Даже принцы иногда плачут, попадая мне в руки. Но тебе не стоит оплакивать тщетность своей любви. Авроре понравится то, что ты её дождался, и однажды вы будете вместе. Он задыхался. — Я не… Я не плачу по ней! Как я могу?! Она его успокаивала. — Я не люблю её. Мне плевать на неё. Я люблю тебя. Её рука, гладящая Филиппа по спине, застыла. Не в первый раз он обдумывал эти слова. Иногда, в своё одиночестве, он думал, как бы мог доставить Малефисенте удовольствие, когда она вновь придёт, или как бы мог доставить ей удовольствие, встреться они иначе. Она ему снилась. Каждая его мысль была окрашена Малефисентой. Если это не любовь, то что же? По сравнению с глубиной этих переживаний, мимолётная привязанность к Авроре выглядела по-детски. Малефисента не отвечала, и он поднял взгляд, моргая, выжидающе глядя на неё широко раскрытыми глазами. Он вспоминал истории о её прошлых любовниках, о том, как она всегда представляла мужчину героем, любовником-соблазнителем. Он потянулся к ней, поцеловал её холодные, твёрдые губы, не ощущая ничего, кроме соли собственных слёз. Она взяла его за подбородок тощими пальцами и поцеловала в ответ, нежно и неторопливо, а затем отстранилась, улыбаясь. — Нежный принц, неужели ты подарил свой первый поцелуй старухе? Он крутил цепи, сковавшие его: — Что ещё я могу тебе дать? Малефисента расхохоталась, откинув голову, а затем сузила глаза: — Не думай, что этим ты выторгуешь себе свободу. Назовёшься моим — никуда не уйдёшь. Этого ли он хотел? Он не был уверен. Он знал лишь, что ей невыносимо и дальше говорить, будто Филипп влюблён в Аврору, когда это совсем не так. Он ни капли не был влюблён в Аврору! Она сказала, понизив голос: — Вижу, ты не возражаешь, ведь так? Она опустила взгляд на его пах, и Филипп в смятении прикрылся руками. Казалось совершенно неприемлемым отвечать таким образом на поцелуй дамы, тем более колдуньи. Малефисента с её разговорами о рыцарстве едва ли одобрит. А в каком же ужасе будет двор, узнав, что Филиппа возбуждают подобные вещи! Это очень неправильно, но что же он может поделать, так страстно её желая! — Хочешь новую роль в этой истории? Вместо всего ты желаешь стать моим любовником? — Малефисента склонила голову набок. — Не знаю, как будет развиваться эта история. Наверняка нас ждёт не один сюжетный поворот. Она улыбнулась: — Этого ли ты желаешь? Он не знал, что отвечать. Он хотел выбраться из подземелий. Он хотел, чтобы Малефисента ценила его, а не насмехалась над ним. Он хотел никогда больше не видеть Аврору. Он хотел свободы. Он хотел поцеловать её снова, и чтобы на этот раз поцелуй длился дольше, и чтобы Малефисента говорила, как он хорош, что он принадлежит ей, а не рассказывала о его скором старении и смерти. Он кивнул, потому что это казалось самым безопасным ответом. — Славно, Филипп. Я над этим подумаю. Тебе известно, что я тобой увлечена. Возможно, мы сможем перебраться в спальню получше, и тогда посмотрим, что из этого выйдет, — улыбка сползла с её лица. — Если даже после этого ты любишь её, то знай: я могу сделать вещи куда худшие, чем сто лет заточения в подземельях. Он в этом не сомневался, но любовь к Авроре была от него так далека, будто подобных чувств и быть не могло. Малефисента направилась к двери. Вновь оставляя его, она даже не подумала о втором поцелуе. — Мы ещё поговорим об этом, а пока помечтай о своём светлом будущем. Впрочем, я не уверена, что в этой истории тебя можно назвать героем.