Мара шепчет

Когда Блэйд входит в Обитель, каменные львы прожигают его глазами. Есть нечто живое в жёлтом огне внутри их век, звериное, как будто они в самом деле знают, что их предназначение — охранять Обитель, а не только украшать её. Он опускает взгляд под их неусыпным надзором — из уважения к их долгу и их создателю. Спустя мгновения минует неоконченную партию в космические сянци, мерцающую голограммой на полу, и поднимается на подиум Божественного предвидения. Обильная россыпь звёзд сверкает в фиолетово-синем небе за окном на потолке. Туман виньеткой прикипает к панорамному окну, плотный и сизый, в не тронутом им небе — ни проплывающего ялика, ни пролетающей робоптахи, лишь звёзды и луна, белые как снег. Блэйд останавливается, вдыхая свежесть и благовония. Запах теплом и сладостью касается носа, знакомый по ночам, проведённым в покоях Цзин Юаня: вплетённый лентой в его волосы, осевший патиной в ложбинке под ухом. Взгляд невольно скользит к стеллажам, где висят гуань дао, копья и щиты. Узнавание стремительное и язвящее — Блэйд хмыкает: слабые экземпляры, сотни лет назад выкованные им ради практики, не заслуживающие места ни в чьей-либо руке, ни в чьём-либо в кабинете, но выставленные на обозрение так, будто являются последним достижением ремесленников Лофу. Пальцы покалывает в желании старом как мир: он бы сделал лучше; сейчас он бы мог заставить Обитель божественного предвидения диковинками, достойными самих Эонов. Сжимает ладони в кулаки, вспоминая: его руки больше не способны держать ничего, кроме клинка. Насильно уводит взгляд к Цзин Юаню, сидящему на диване в центре. Луна и звёзды, застывшие за его спиной, очерчивают белые волосы серебром, заостряют правильные черты. Свиток со светящимися голубыми иероглифами покоится в его руке. Он читает, согнув ногу в колене и облокотившись на неё, оперев щёку о кулак, будто мальчишка, склонившийся над «Искусством баталий» в полуденный час. Столько лет прошло, и ничего не изменилось. Зрение мутится — Блэйд морщится, лишь в последний миг не позволяя себе поднести руку к голове. (Слабость, порождающая вереницу сочувствующих взглядов, от которых всегда тошно и зло.) Мара шепчет на ухо: «Ты один несёшь наказание за них всех». Зрение проясняется, и голос Мары щекочущим, назойливым эхом затихает в голове. Блэйд преодолевает последний ряд ступеней и опускается на стол, накрывая фалдами сюртука бумаги и папки. Цзин Юань перед ним так и не отрывает взгляда от свитка. На миг повисает молчание. — На постах нет стражи, — холодно замечает Блэйд, складывая руки на груди. — В столь поздний час им лучше находится с семьёй, чем у дверей Обители. И я... — Голос Цзин Юаня становится мягче, лукавее: — предполагал, что ты можешь зайти. Блэйд хмыкает; странное чувство: он всегда был тем, кто отвечает на вопросы, а не задаёт их. — Чем ты занят? — Составляю рапорт о проникновении Охотников за Стеллароном на Лофу. Рано или поздно адмирал пожелает узнать подробности вашего прихода и вашего исчезновения, и я предпочитаю озаботиться этим заранее. — Интересно, что ты напишешь о причине моего побега из Дома кандалов. Цзин Юань устало усмехается. Наконец поднимает на Блэйда глаза, а после зевает, прикрывая рот кулаком, и сонливо моргает. Тени ложатся на его веки, старя на сотню лет. Неправильно и горько. — Я думал об этом, — негромко произносит он, улыбаясь краем губ. — Заводская неисправность в работе наручников, внедрение в ряды Облачных рыцарей других Охотников за Стеллароном, или, быть может... — Как всегда, всё, кроме правды. — Не уверен, что адмирал оценит подобную преданность старым друзьям среди его подчинённых. Тем более, если под «старыми друзьями» скрываются межгалактические преступники, награда за поимку которых увеличивается с каждым днём. Улыбка Цзин Юаня становится вымученной — краткий, принудительный подъём в уголке губ, замерший, померкший взгляд. Блэйд опускает руки на стол и смотрит исподлобья, медленно напоминая: — Ты отпустил меня не потому, что когда-то я был твоим другом. Ты отпустил меня потому, что я был тебе нужен для исполнения плана. Память тотчас воскрешает перед взглядом прутья Дома кандалов. Темноту и холод, ноющие плечи и онемевшие от бездействия пальцы; запах железа и Мары — запах знакомый, как дом. То, как он сидел на полу темницы со связанными за спиной руками, пока Цзин Юань возвышался над ним, властно чеканя слова, обращённые не к другу, но к преступнику. В тот момент Блэйд ненавидел его; ненавидел за то, что Цзин Юань стоял, заложив руки за спину, точно заключенных здесь было двое, и за то, что в его глазах не было ни капли осуждения — лишь застарелая тоска. (Она рассеялась глубокой ночью, когда Блэйд встретил Цзин Юаня в его саду и вжал спиной в тысячелетний гинкго. Лунный свет струился по листьям и покоился в золоте одежд, пока ветер зверел в травах и цветах у их ног. «Я надеялся, что ты вернёшься», — прошептал тогда Цзин Юань с мягкой улыбкой и облегчением во взгляде, словно Блэйд не прижимал меч к его горлу. Даже луна, казалось, смеялась над ними в ту ночь.) Цзин Юань спокойно отвечает: — Моё положение обязывает меня руководствоваться здравым смыслом. В противном случае я бы в тот же день отправил тебя к адмиралу на Суд семерых. Смех щекочет горло. Столько уверенности в чертах и голосе, в неотрывном взгляде — не знал бы Блэйд его сотни лет, не видел бы его никем, помимо Божественного предвидения Лофу, поверил бы без труда. Как же забавно, что Цзин Юань до сих пор этого не понял. — Лжёшь, — довольно и зло ухмыляется Блэйд. — Ты оставил бы меня себе. Спрятал бы в катакомбах под Домом кандалов и потратил бы века, надеясь найти лекарство от Мары. — И после паузы мрачно добавляет: — Веря, что это что-то исправит. Цзин Юань опускает глаза на свиток. Мара смеётся в голове звоном клинка: «Мальчишка! Он правда думал, что в его руках мир!» Мальчишка. Мальчишка думал, что, заполучив весь мир, он сможет молча наблюдать за ним, даже тогда, когда этот мир начнёт охватывать пламя. И где они теперь. Блэйд поджимает губы, сцепляя пальцы на краю стола. Спустя время Цзин Юань вздыхает: — Зачем ты пришёл, Блэйд? Неужели только ради того, чтобы сыграть со мной в «правду и ложь»? Боюсь, Кафка была бы куда лучшим оппонентом, чем я. — Я хотел проверить, не затупился ли Сон звёздных искр, — бесстрастно отвечает Блэйд. А после плавно разводит ноги и продолжает, не сводя взгляда с Цзин Юаня, — тот, уловив движение, вновь поднимает глаза: — Но теперь вижу, что тебе пора отдохнуть. В золотых глазах мелькает искра. Не столько голод, сколько интерес, но Блэйду ли не знать, как быстро одно сменяется другим. — Пожалуй, ты прав. Мне уже давно стоило отвлечься. Цзин Юань лениво откладывает свиток на диван и, потянувшись, делает шаг, вставая перед Блэйдом и затмевая луну. Его лицо непроницаемо, как и полагается генералу Альянса, и даже усталость не рушит безукоризненную выправку. В его тени кажется, что Блэйд снова закован в кандалы. Но спустя миг Цзин Юань опускается на колени, не отрывая от Блэйда глаз, — и низ живота отзывается приятным волнением. Улыбка закрадывается в край губ: порочная картина, желанная многими — врагами, приятелями, незнакомцами — и недоступная никому, кроме него. Цзин Юань кладёт ладони на его колени, неспешно поднимаясь к бёдрам и избегая бинтов. Смотрит снизу вверх, мягко и ненастойчиво, точно любуясь, и тяжёлые тени покидают его веки. Ещё одна вещь, оставшаяся неизменной. Закрывая глаза, Цзин Юань прижимается щекой к левому бедру и по-кошачьи трётся: как когда-то под сенью гинкго в притворном сне прижимался к плечу Инсина, затаивая дыхание, а едва Инсин хотел уйти из-под касания — от затёкшей ли спины, или от необходимости возвращаться в кузницу, — вздрагивал и, будто только-только проснувшись, отпрядывал и извинялся за беспокойство и неловкость. После второго раза Инсин начал принимать эту заготовленную, точно выверенную речь с такой же заготовленной ухмылкой. Так смешно было спорить с ним, невыносимым бессмертным юнцом, будучи представителем маложивущего вида, а после видеть, как этот юнец жмётся к нему при любой возможности и ищет его прикосновения, самолично создавая предлоги. Теперь, спустя столько лет, когда Цзин Юань льнёт к нему с тем же юношеским пылом, это кажется злой шуткой. По бёдрам запоздало расползается жар. Медленно отстранившись, Цзин Юань ослабляет нефритовую застёжку на ремне, и тянет тот на себя, наматывая на руку. В его движениях — завораживающая размеренность, за которой приятно наблюдать, предвкушая то, что будет дальше. Наконец Цзин Юань откладывает ремень на край стола. Накрывает правую ладонь Блэйда, упирающуюся в стол. Касается большим пальцем сухожилий на запястье, оглаживает полукругом, а после оттягивает край перчатки, поднимая внимательный взгляд к его глазам. — Позволишь? Смешок сам рвётся из горла. Блэйд убирает перебинтованной рукой прядь Цзин Юаня за ухо и низко шепчет: — В твоём положении, генерал, нужно приказывать, а не просить разрешения. — В моём положении... — с печальной усмешкой повторяет тот, слегка склонив голову навстречу ладони, — нужно довольствоваться тем, что имеешь, а не пытаться поймать то, что неспособен удержать. Беря руку Блэйда, Цзин Юань осторожно стягивает перчатку — палец за пальцем — и кладёт её к ремню, так и не отпустив запястье. Поддерживает ладонь своей и, прикрыв глаза, целует пальцы, ведёт кончиком тёплого носа по иссечённой шрамами линии жизни. Нежность, не предназначенная ни рукам убийцы, ни рукам кузнеца; больше подходящая для лисьей госпожи или старейшины видьядхара, привыкшего к благоговению в каждом обращённом к нему слове и жесте. (Он всегда был слишком осторожен. Даже когда нужно было взять силой то, что по праву его.) В груди замирает чувство, как остриё — над сердцем. Едва оно становится невыносимым, как Цзин Юань открывает глаза и осторожно отпускает его руку. Заводит ладони под сюртук и находит бинты над подвздошными костями. Блэйд менял их перед приходом в Обитель — крови быть не должно: раны затянулись ещё поутру, оставив после себя воспалённые струпья, но Цзин Юань всё равно застывает, как в первый раз. Раздражение скребёт в солнечном сплетении. — Даже не думай говорить об этом, — шипит Блэйд. Цзин Юань глухо отвечает: — ...я и не собирался. «Очередная ложь. Он так любит тебе лгать». Переходит к брюкам, умело расправляясь с застёжками. Спускает бельё и гладит, зарождая желание, — неспешно, аккуратно, но уверенно, точно зная, как сделать так, чтобы низ живота налился тяжестью. Его чуткий взгляд не покидает лица Блэйда ни на мгновение — сам Блэйд поднимает глаза к звёздам за спиной Цзин Юаня, изредка жмурясь до белых вспышек на веках. Когда хватка становится особенно крепкой, Блэйд с удовлетворением вздыхает. Цзин Юань сдавливает его бедро левой рукой, не давая пошевелиться. Обхватывает основание другой ладонью — петля на пальце чужеродно вжимается в распалённую кожу, и от этого желание становится лишь сильнее. После этого Цзин Юань замирает, заставляя Блэйда с досадой взглянуть на него. Предвкушение спаивается с нетерпением и отражается на лице: Цзин Юань вдруг улыбается ему совершенно по-ребячески, насмешливо и сыто. А затем склоняет голову, блеснув напоследок взглядом из-под пушистых ресниц, и ласково прижимается губами к краю. Блэйд вдавливает пальцы в выступ стола. Глупец — так подставляться. И кому? Межгалактическому преступнику, убийце, поражённому безумием и вечной жизнью, — кто увидел бы, решил, что генерал Лофу Сяньчжоу сошёл с ума, проклят, подчинён чужой воле силой, подобной Шёпоту духа. Блэйд не может оторвать от него глаз. Цзин Юань лижет его, толкается языком, — бёдра подкидывает, и из горла вырывается краткий звук; жалкий и постыдный. Лицо вмиг обдаёт жаром, как от кузнечных мехов, а от желания сводит внутренности. Довольный, Цзин Юань лукаво улыбается, и молниевые разряды вспыхивают в его радужке. Блэйд вгрызается в него взглядом, без слов предупреждая: «Не смей», и тот, не теряя улыбки, опускает глаза. С нежностью в чертах размыкает губы и медленно вбирает в себя до тех пор, пока не касается собственных пальцев. От ощущения влажной, обволакивающей теплоты его рта Блэйд выдыхает сквозь зубы. Глупец. Целая жизнь прошла, а он всё так же на его ладони. (Столько лет... столько лет, пока у Блэйда не было времени, были только его смерти и чужие жизни, отобранные им в кровавом бреду.) Под языком Цзин Юаня собираются все нервные окончания. Его тёплое дыхание волной щекочет пах, заставляет жар с лица перекинуться на шею и грудь. Блэйд тянется расстегнуть воротник, когда ровный ряд зубов невесомо, дразняще прижимается к коже. Блэйд застывает, и пальцы лишь оцарапывают пуговицы. В животе сворачивается узел, он сглатывает, и под горящим, как у львиных статуй, взглядом сдёргивает застёжки — но прохладнее не становится, как если бы сам воздух раскалился между ними. Цзин Юань удовлетворённо фыркает, а после закрывает глаза и ведёт головой вверх и вниз, плотно сжимая губы. Обитель вмиг затапливает влажными, липкими звуками, смешанными с громким и частыми вздохами. Найдя ритм, Цзин Юань опускает вторую руку на бедро. Тело Блэйда отзывается на прикосновение мелкой дрожью — Цзин Юань сдавливает неповреждённое бедро на границе боли и удовольствия. Блэйд рвано выдыхает. Боль заостряет чувства, как водный камень — клинок; боль — то, что он действительно заслужил. В благодарность он кладёт правую ладонь на голову Цзин Юаня, и тот издаёт звук, похожий на урчание. Подумав, тянется к его хвосту, расплетает узел и вытягивает ленту. Белые волосы рассыпаются по плечам и спине Цзин Юаня, цепляются за оплечье, переливаются, точно снег на свету. В этом есть что-то по-особенному откровенное и сокровенное: как в пылу сражения увидеть солнечный луч, запутавшийся в его ресницах. Что-то, что Блэйд никогда не должен был узнать. Он отводит взгляд, плотно наматывая ленту на свою ладонь; скрывая под атласом мозоли и рубцы, беспорядочные и безобразные. Спустя мгновения зарывается пальцами в волосы, массируя и оттягивая, и Цзин Юань глухо стонет — его горло упоительно вибрирует, заставляя пальцы на ногах поджиматься. Волосы у него такие же, какими были, когда щекотали шею Инсина под сенью жёлтого гинкго: мягкие и лёгкие, как птичий пух. Воспоминания пожирают разум, подобно болезни. О том, как Цзин Юань сидел на подоконнике в его кузнице, играя с зябликами или читая свитки об особенностях ковки инопланетных металлов, будто ему это было интересно, и как его пальцы мазнули по пальцам Инсина, когда тот вручил ему Сон звёздных искр (с зябликом на древке: он отлил его на рассвете, в одном легкомысленном, нелепом порыве, когда прирученные Цзин Юанем птицы вдруг слетелись к окну и радостно защебетали, словно отыскав себе в кузнице дом); как в последние годы существования квинтета Цзин Юань не отводил от него взгляда, пригубливая чашу с вином, и, прикрывая глаза, улыбался особенно тёплой улыбкой, даже когда Инсин обрушивал на него свои самые острые уколы. …безрассудный бессмертный мальчишка: чего он хотел, когда всё, что Инсин мог ему дать, — это угасание маложивущего вида. Грудь обжигает злостью. Вот где они были: среди улыбок и солнца, птичьего щебета и травяных песен, а теперь не осталось ничего, ничего, кроме пепелища, на котором Цзин Юань цепляется за удушливый дым. Вместо того, чтобы покончить с этим раз и навсегда. Мара клокочет в крови: «Если он так слаб, то почему бы не попробовать тебе?» Затягивает взгляд алым, точно игривая любовница накидывает ленту на веки. И нежно шепчет: «Убей». Убей. Убей. Мурлычет на ухо: «Ты ведь этого хочешь». Блэйд стискивает волосы и резко насаживает горло Цзин Юаня на себя. Цзин Юань дёргается, мычит, пытается отстраниться, впиваясь в бёдра до тупой боли, но Блэйд удерживает его на месте. Паха касается прерывистое, загнанное дыхание, отчего под рёбрами волнительно тянет. Хорошо было бы держать его так до рассвета, брать, пока Блэйд не пресытится его языком и глоткой, пока взгляд Цзин Юаня не остекленеет, а руки не начнут дрожать. — Ты же не думал, что я так просто тебя отпущу, — хрипло смеётся Блэйд, — Цзин Юань. Тот поднимает на него глаза с размытыми в сиянии зрачками — будто неотвратимость застыла перед Блэйдом на коленях. Неотвратимость, за столько веков настигшая многие армии врагов, воспетая в гимнах и балладах Лофу Сянчжоу, обожествленная в сказаниях иномирцев… Так приятно будет её уничтожить. Блэйд давит на затылок Цзин Юаня, вынуждая принять глубже, и горло того судорожно сжимается — внутри враз становится так тесно и жарко, так сладко, что лишь одна мысль о том, чтобы толкаться вновь и вновь, забыв обо всём, кроме этой тесноты, заставляет прорычать. Как было бы прекрасно, если бы кто-нибудь увидел их в этот момент, — кто-то из Облачных рыцарей или же из Комиссии по предсказаниям, — увидел, как их мудрый, ответственный генерал принимает межгалактического преступника, стоя на коленях в Обители божественного предвидения. Как их смелый, непобедимый генерал держится за преступника, оставив попытки отстраниться, пока в уголках его век блестят слёзы. Пока его взгляд пылает золотом, за которым таится и голод, и упрямство, и что-то напоминающее ненависть. Блэйд ещё несколько раз опускает Цзин Юаня на себя, прежде чем наслаждение, острое и грязное, выталкивает его за грань. Собственный стон затихает в ушах, когда он открывает глаза. Истома заливает грудь, стекает к рукам и ногам. Смакуя последние всполохи удовольствия, Блэйд пытается отдышаться, усмирить отголоски дрожи в бёдрах и медленно разжимает сведённые до боли пальцы на волосах. Цзин Юань тотчас соскальзывает, крупно сглатывая. Закашливается, сжимая руку на горле, болезненно жмурясь и глотая. Его волосы растрёпаны, и по высоким скулам сбегают слёзы. Очаровательное зрелище. Даже будучи совсем юным, он прятал от Инсина своё лицо, обжёгшись о горнило или порезавшись о лезвие, отворачивался, бормотал, что всё порядке, для долгоживущих такая боль — пустяк, скрывал взгляд за чёлкой, когда Инсин прикладывал к его рукам холод и бережно обматывал их бинтами. Наконец Цзин Юань не прячется — Блэйд не может сдержать улыбки: боль и слёзы лишь красят его; снимают маски, обнажают искреннее и уязвимое. Судорожное движение гортани под белой кожей, сжатую линию губ, красноту в уголках глаз, влажный блеск на ресницах; вспышки молний, затмевающие зрачки. Блэйд смотрит и смотрит на него, как мастера Комиссии по ремёслам — на свои лучшие творения. Как мало пришлось приложить усилий, чтобы отполировать этот экземпляр до блеска. — Было бы жаль, если бы мы испортили документы, верно? Цзин Юань морщится, качая головой, — заправленная за ухо прядь вновь льнёт к виску. — Скрыть потерю документов проще, чем потерю голоса... — выдавливает он из себя, сипло и слабо, — у генерала, который всю ночь провёл в Обители. Опустив взгляд, в механическом, бессмысленном жесте поправляет бельё, а после возвращает ладони на бёдра — точно по отпечатку оставленного им тепла. Поднимает на Блэйда глаза, как вымуштрованный зверь, ожидающий ласки за своё послушание. Сложно не смотреть на него в ответ, когда Цзин Юань такой открытый, глядит снизу вверх в надежде получить благосклонность из его рук, испить взаимность из его рта, удерживая себя от броска, на который он имеет больше права, чем Блэйд — возвышаться перед ним. Сладкое, сладкое чувство. Мара искушает: «Ты ведь знаешь: это совсем не сложно». Убей. Ведь так легко взять и обвить ветром горло Цзин Юаня, когда он меньше всего этого ожидает, — ослабленного усталостью, разнеженного их близостью, — и неспешно сжимать, фэнь за фэнем, впиваясь в кожу, передавливая жилы, пока он не начнёт задыхаться и хрипеть, скрести по горлу, пытаясь отнять ветер от себя. Или приоткрыть большим пальцем его рот и скользнуть ветром внутрь, не отпуская его подбородок, не отрывая от него взгляда, огладить гортань и медленно наполнить лёгкие, дуновение за дуновением, пока те не разорвутся в клочья. Мара весело добавляет: «Ему же нравится молчать», прижимаясь со спины призрачной болью в раздробленных костях, во вспоротых венах. Срывается на злой, безумный шёпот: «Видеть, к чему всё приведёт, и ничего не говорить, понимать, какова цена, и ничего не говорить, ничего, ничего, будто ему нравилось смотреть, как вы калечите себя и друг друга, четыре осколка, окроплённых кровью, ставших „музыкой ветра“ над его постелью, — только подумай. Только подумай, каким же щедрым подарком будет заставить его замолчать навсегда». Обнимает его, сцепляя рёбра теплом, целуя позвонок над воротником, отчего по спине бегут мурашки. «Было бы так хорошо, правда?» Правда, улыбается Блэйд и подносит руку к лицу Цзин Юаня. Поднимает его подбородок, неторопливо оглаживает большим пальцем губы, покрасневшие и блестящие от слюны, пока ветер зарождается на кончиках пальцев. Слабые вихри, сравнимые с бризом, дующим на берега Комиссии по алхимии; в любой момент готовые обернуться штормами и ураганами. Цзин Юань на миг замирает, а после доверительно подставляется под них, точно это приятно. Блэйд надавливает пальцем на середину нижней губы, и рот Цзин Юаня слегка приоткрывается. Кожу обдаёт влажным теплом. От такой покорности вновь пробуждается желание, блёклое до тех пор, пока Блэйд не встречается с Цзин Юанем глазами. Интересно, сколько ещё можно причинить боли прежде, чем во взгляде того не останется ни надежды, ни любви. ...ведь так легко. Так легко. Чем жизнь Цзин Юаня отличается от сотен других? Она — не более чем очередное оружие на кладбище мечей. Никто не узнает, кто забрал её. Луна будет алой, как смерть, когда Блэйд выйдет из Обители с потерявшим сияние Сном звёздных искр в руках и затеряется между звёзд, больше никогда не возвращаясь на Лофу Сянчжоу. Скрывшись в каюте, он отмоет кровь с древка, отшлифует зазубрившееся лезвие, укутает в сукно, а после спустится на безымянный остров на одной из мёртвых планет и воткнёт Сон звёздных искр в чёрную землю. Он единственный будет помнить. Помнить до тех пор, пока его меч не оставят в тени гуань дао или Вселенная не поглотит саму себя, исцелив его от вечной жизни, смыв кровь последнего человека, ждавшего его возвращения, с рук. Единственного человека, готового принять его и маложивущим кузнецом, и бессмертным убийцей, принять его любым, как будто спустя столько смертей в Блэйде осталось хоть что-то ценное. Что-то, помимо общих воспоминаний о Заоблачном квинтете и о том, чего у них никогда не было. Блэйд застывает. ...нет; нет, это больше никогда не будет легко. В голове взрывается неудержимый оглушающий смех. Мара кокетливо улыбается: «Ох, ну что ты» и сжимает его плечо, удерживая на месте. Хватает за горло и давит, не позволяя вздохнуть, сердце бешено бьётся о рёбра, боль врезается в виски раскалённым клинком, и всё алое, алое, алое — Цедит, опаляя ухо: «Посмотрим, как ты запоёшь, когда не останется никого, кто смог бы меня удержать». И — отступает. Блэйд жадно, громко хватает ртом воздух, точно после удушья. Сердце лихорадит. На шее проступает холодный пот, и тело ощущается чужим, неправильным и испорченным. Ветер исчезает с пальцев, оставляя после себя пустое чувство, похожее на онемение. Голову прошивает тупой болью. Блэйд морщится, прижимает ладонь ко лбу. Тошнота, запертая в черепе, заставляет зрение помутиться, и он закрывает глаза в надежде, что ему станет легче. Легче, легче. Когда ему в последний раз становилось легче? Только проще: когда Мара дотрагивалась до его висков и целовала его веки, и он поддавался ей навстречу, как неизлечимо больной, нашедший утешение, или когда Кафка улыбалась ему — «Послушай, Блэйди», — и от него не оставалось ничего, кроме клинка в её руках. Боль уходит так же резко, как и пришла. Боясь обмануться, Блэйд осторожно открывает глаза и — Мара не возвращается. Он с облегчением вздыхает. Тело вмиг заполняет изнеможение и слабость. Блэйд опускает руку и вновь видит алое — но только на ленте Цзин Юаня. Сердце замирает. …безрассудный бессмертный мальчишка: почему он до сих пор держит его при себе, когда всё, что Блэйд может ему дать, — это безумие и боль. Блэйд прикрывает глаза, выдыхая, прежде чем перевести взгляд. Цзин Юань всё так же смотрит на него снизу вверх, но в его глазах не голод, а понимание и печаль. Глупый, глупый мальчишка. Едва с губ Цзин Юаня срывается звук, как Блэйд притягивает его к себе, заставляя встать, и целует. Зарывается пальцами в его волосы, отклоняясь на стол и утягивая за собой. Ладони Цзин Юаня на миг накрывают талию, прежде чем опереться на стол по обе стороны от Блэйда; ощущение его касания отпечатывается на нижних рёбрах. Блэйд повисает на нём, обнимая за плечи, на миг отрывается, чтобы ткнутся носом в его нос и почувствовать его дыхание, а после склоняет голову, чтобы вновь поцеловать. Кусает и оттягивает нижнюю губу, нажимая на затылок, и Цзин Юань подчиняется, приоткрывая рот. Грудь заливает тёплым, почти щемящим. Блэйд слизывает собственный вкус с его языка, крадёт жар его губ до тех пор, пока Цзин Юань над ним не стонет в поцелуй. Нехотя оторвавшись, Блэйд прижимается щекой к влажной скуле — от Цзин Юаня, как всегда, пахнет благовониями и солнцем — и шепчет на ухо: — Тогда нам стоит поменяться местами, чтобы я смог принести тебе извинения. Дыхание Цзин Юаня замирает. Блэйд отстраняется, заглядывая в горящие глаза, и затем видит румянец на щеках. Очаровательный ровный цвет, молодящий его; напоминающий о том, как когда-то Инсин любил смущать этого мальчишку, предлагая прогуляться по кварталу развлечений или бросая ему вызов (невзирая на то, что всегда знал, что в конце окажется единственным, кто будет пригвождён к земле, безоружный и посмеивающийся под растерянным, но жаждущим взглядом; взглядом, за которым всегда скрывалось намного больше, чем в произнесённых словах). Блэйд, наверное, не меньший глупец, раз не может об этом забыть. Точно опомнившись, Цзин Юань вздёргивает подбородком и, обхватывая Блэйда за талию, помогает встать. В его глазах желание спаивается с решимостью — от этого мороз бежит по коже, а губы покалывает нетерпением. Они встают друг напротив друга, и Цзин Юань удерживает его так, будто боится, что Блэйд исчезнет, словно призрак. Блэйд фыркает. Накрывает его ладони своими и отрывает их от себя. Стремительно меняет их местами и толкает Цзин Юаня на стол; шум бьётся о потолок; один из свитков скатывается с края, звонко ударяясь о пол. Дыша ртом, Цзин Юань опирается руками за спиной, фалды его одеяний стелются по столу, открывая вид на его разведённые ноги. Блэйд смеряет их взглядом: высокие сапоги, алую ткань брюк, обтягивающую крепкие мышцы, ремешки, впивающиеся в икру и бёдра, напряжение в паху, которое заставляет самодовольно и алчно улыбнуться. Цзин Юань гулко сглатывает и с тяжестью выдыхает — так, что грудь вздымается под доспехом. Блэйд поднимает глаза к его лицу и делает шаг вперёд. Тень льнёт к Цзин Юаню, покрывает его лицо мрачной вуалью, присваивает его себе, оставляя чистым лишь золотые молнии в его глазах. Это ощущается как преступление — худшее из тех, что Блэйд совершал. — Постарайся не потерять голос окончательно, — с ухмылкой добавляет он, медленно опускаясь перед Цзин Юанем на колени. Спустя миг Цзин Юань легко, по-мальчишески усмехается. И этой ночью Блэйд больше не слышит ничего, кроме его стонов. Когда Блэйд покидает Обитель, солнце пробуждается на горизонте, бледно-жёлтое, брезжащее, точно мираж. Туман отступает от ствола Древа Амброзии, возвращает древним письменам и нефритовым огням силу, пробуждает жизнь в окнах Комиссий по предсказаниям и ремёслам, пока редкие ялики проплывают в извечно звёздной вышине. Блэйд замирает на нижней ступени платформы. Вдыхает предрассветный воздух — холодный и молочный, как яоцинский улун. Ветер перебирает его волосы, остужает чужие касания на лице и запястьях, оставляя от них не чувство, но память. Концы ленты, завязанной на ладони, ласкают пальцы. Блэйд вздыхает, сосредотачиваясь на этом ощущении. Атлас нежно лижет безымянный палец, щекочет краем мизинец. Гинкго и пионы, высаженные у врат Обители, запевают мерную, шелестящую мелодию. Первые лучи прорезают серое небо, золотя облака. Блэйд вслушивается в каждый звук и всматривается в каждый перелив на небе — смутное, тревожное чувство, как через раз ускользающая из-под пальца зазубрина на лезвии. Сколько рассветов Инсин встречал на Лофу, сколько из них в уединении кузницы, сколько в компании друзей, ради которых он когда-то был готов подставить спину под удар, но этот рассвет — первый у врат Обители божественного предвидения, первый, который он встречает, будучи Блэйдом, а не Инсином. Как если бы... как если бы у него был шанс начать с начала. Висок тотчас пронизывает болью, глаза застилает пеленой — Блэйд жмурится, а после, шипя и сжимая ладонь, выдыхает сквозь зубы. Мара умилённо усмехается: «Ты так ничего и не понял?» Накрывает ленту жаром и с улыбкой шепчет: «Запомни, как выглядит жизнь, пока я позволяю».