Его лёгкие

      В комнате стоял тошнотворный смрад, сотканный из запаха внутренностей и металла. Вонь оседала на языке горьким привкусом, который хотелось сплюнуть, а после — натереть язык железной мочалкой с хозяйственным мылом. Тихие булькающие хрипы и тяжелое дыхание дополнились протяжным писком автоответчика, а сразу после из шипящего динамика с перебоями послышался голос:       «***, вас беспокоит доктор ***. Вы в который раз не появились на *** осмотре. Всё в порядке? Боль в груди не беспокоит? Вы *** принимать ***? Поймите, что очень важно не переставать принимать препараты, чтобы не произошло отторжение органа. Это не шутки, ***. Подумайте о себе и своей супруге. Не смею вас больше задерживать»       Изуку стоял посреди комнаты. В бессильно повисшей руке он держал окровавленный нож. На полу лежало тело его жены, из перерезанного горла которой фонтанировала алая кровь. Изуку потупленным взглядом осматривал труп. Рефлекторный спазм вызывал судороги в посиневших ногах, а гортань издавала противный затухающий хрип.       От слепящей ярости не осталось и следа. Полное опустошение. Убийца ошарашено глядел на тело и долго осознавал, что Очако мертва. Он смотрел в ее широко распахнутые от ужаса глаза и боялся заметить то, как она моргнет. Боялся и одновременно желал, чтобы всё это оказалось сном, чтобы Очако встала, стерла полотенцем кровь и сказала, что прощает его. Но никаких признаков жизни не было.       Изуку дожидался наступления темноты. Он не прикасался к телу, пока не придумал, как от него избавиться. Когда время перевалило за полночь, он нашел в шкафу большую спортивную сумку и уложил туда мертвое тело Очако; с трудом закрыл ее, взвалил на плечи и, избегая встречи с посторонними, отправился в подвал их многоквартирного дома. С недавнего ремонта там остались мешки цемента и бетономешалка. Загудела машина, задрожали стены подвала. Изуку, постоянно озираясь, замешал смесь, уложил сумку в ямку в земле и залил ее цементом. Сверху накидал пыли и песка, нашёл несколько досок: положил и их тоже. Когда дело было сделано, он вернулся в квартиру и убрал следы совершенного преступления. Сердце исступленно ныло, по неизвестным Изуку причинам доставляя ему опьяняющее, но в то же время пугающее удовольствие.       Изуку не смог спать этой ночью. Он смотрел на пустое место на кровати рядом с собой. Перед глазами всплывала картина покрытой рубцами шеи, вспоротой связки артерий, из которой хлестали струйки крови. В голову закрадывалась мысль позвонить в полицию и во всем признаться, но убийца так и не решился. Так прошла первая ночь: в холодном поту на мятых промокших простынях с вздымающейся грудью и беглыми переглядками с экраном телефона.       Изуку не ходил на работу неделю, но и дома оставаться не мог: запах бытовой химии еще не выветрился и резал глаза. Было решено выйти на прогулку. Бесцельное бродяжничество заводило глубоко в размышления. Не заметив, как прошел день, Изуку обошел весь город дважды. Желудок ныл, напоминая о пропущенных приемах пищи. В ларьке продавали большую рыбку тайяки. Оголодавший откусил немного, прожевал и, со слезами поморщившись, выплюнул. Он не мог есть: кусок становился поперек горла, а желудок отторгал всё кроме воды. Пирожок пришлось выбросить.       За несколько дней Изуку совсем отощал: питался только крошками хлеба, который его желудок соглашался принимать малыми порциями, пил кипяток, стараясь обмануть организм, но бессонные ночи и истощение давали о себе знать. Еще немного, и Изуку загнал бы себя в могилу. Весь день он опять голодал. Около семи вечера живот скрутило, изо рта потянулась ниточка слюны. Голод сдавливал в тиски изнуренный организм. Смеясь над своим решением, Изуку взялся за сковородку и приготовил карри, обильно приправив его острым перцем и не менее острым соусом. Изуку ненавидел острую еду, но именно сейчас она казалась ему единственным спасением в этой непроизвольной голодовке. Готовое блюдо стояло на столе. Железы обильнее выделяли слюну. Морщась, Изуку поднес вилку ко рту, прожевал и проглотил. Желудок схватил спазм, угрожая появлением гастритных язв от приема острой еды, но назад пережеванный кусок, в отличии от предыдущих блюд, не вернулся. Тошноты не было. Изуку мигом взялся за второй, третий кусок. Маленькими порциями он поглощал прежде нелюбимую, но нынче обожаемую, спасительную пищу. Он заливался слезами от остроты и ел, скуля от удовольствия. С этого момента всё начало стремительно меняться.       За следующие дни аппетит восстановился. Изуку вернулся к привычным для себя блюдам, таким как кацудон, однако не был против и приправить его жгучим соусом. Пришлось выйти на работу, когда закончился больничный. Общее состояние оставалось подавленным. Изуку мало говорил и уходил в себя вместо того, чтобы сконцентрироваться на работе. Клацанье клавиатуры, щёлканье десятка компьютерных мышек, гудение принтера, шепотки и откровенно громкий гогот — всё это заставляло ладони потеть, лицо словно покрывалось сыпью. Раздражение бежало стаей муравьев по венам. До ушей доносился собственный скрежет зубов. От раздражителей отвлекла приземлившаяся на стол ладонь коллеги. Монома был известен в отделе как бестактная заноза. Он заметил резкие перемены в обычно улыбчивом и общительном Мидории. На его лице растянулась мерзкая улыбочка. Он открыл широкую пасть и, присвистнув, затянул:       — О-о-о! Вот это у тебя работки накопилось, Мидория, — он поддел пальцем стопку папок и документов на столе измученного коллеги. — Что, отдохнул? Теперь батрачь, как и все. Мы тут пашем, как лошади, а ты уже второй отгул берёшь за месяц. Не по совести, Мидория, поступаешь.       Монома взъерошил свои светлые волосы и задрал подбородок, глядя на скривившегося коллегу сверху-вниз.       — Бросаешь нас одних на передовой, прямо как твоя жена. Конечно, мы не достойны того же отношения, что и ты. Тебе ведь не знакомо слово «взаимоуважение», не так ли? Кашлял тут почти два месяца, Шинсо заразил, — язвил болтливый мужчина, в торжественном жесте распуская руки и выгибая спину, пока остальные молча косились на происходящее. — Только ты на больничный ушел, а он как работал, так и работает до сих пор.       Монома указывал на Шинсо — мужчину с глубокими синяками под глазами, страдавшего бессонницей и хроническим насморком. Изуку старался не обращать внимания на упреки, но рука назойливого коллеги не давала ему спокойно работать.       — Но его простуда и тотальный недосып ничто по сравнению с твоими семейными проблемами, я понимаю, — коллеги в офисе после этих слов начали переглядываться. — Неделю отходил, потом опять отгул взял. Что, устал работать? Конечно, это тебе не с женой развлекаться.       При упоминании Очако Изуку вздрогнул. Монома, заметив это, возбужденно продолжал, привлекая всё больше внимания:       — Мы все видели те фотки, да, парни? — громко и язвительно спросил Монома, не убирая с лица улыбки. — А какие у нее дыньки, м-м-м! Помять бы их хороше-       Закончить ему не дали. Изуку вскочил с места, схватил мужчину за ворот, поднял над землей и гортанно прошипел, испепеляя его горящими глазами: «У-у-убью-ю-ю». Над лицом перепуганного Мономы нависала занесенная рука. Пальцы были согнуты в таком жесте, будто Изуку держал что-то вытянутое, напоминающее нож, и собирался этим невидимым предметом бить назойливого коллегу. Однако другие работники быстро оттащили Изуку от вопящего, сжавшегося в комок шутника. Доброжелательного Мидорию начали сторониться.       В ушах стоял гул, который заглушал все голоса — даже его собственный. Изуку нависал над Мономой, которому в этот раз не сошла с рук язвительность. Он чувствовал, как открывается рот и напрягаются связки — Мидория кричал на ошарашенного мужчину. В глазах коллеги застыл ужас, губы быстро зашевелились — он молил о пощаде, пытался переубедить озверевшего товарища. Ничего не выходило. Изуку сжимал в ладони нож. Он поднял его и, вдыхая глубже, резко опустил, вонзил в горло напуганной жертвы. Короткое моргание — и в мертвой хватке он сжимает искалеченное тело жены. Вокруг мигает свет, ослепляя, мешая разглядеть представшую картину. По полу ползет горячая лужица. В заложенных ушах скрипит мужской визг, перетекающий в женский, и наоборот. Умирающая от потери крови жертва — человек в офисном костюме, слипшимися короткими волосами и искаженным лицом Очако. Закатившиеся глаза, трупные пятна на безжизненных руках и бледная холодная кожа. На щеке застыла смазанная кровь. Изуку безжалостно вонзает нож в мертвое тело, раз за разом поднимая и опуская его, слушая чваканье крови и позволяя брызгам разлетаться в разные стороны. Легкие дышат глубоко, словно не в такт бушующему сердцу, не в такт бегущей по венам крови. Он снова вонзает нож в растерзанную шею и поднимает голову. Перед ним — зеркало, а в отражении растрепанный блондин с горящими алыми глазами и звериным довольным оскалом.       Изуку вскакивает на кровати. На часах два ночи, рядом — холодное пустующее место. Рука тянется за стаканом на тумбочке. В рот летит очередная таблетка снотворного. Только после глотка живительной воды он почувствовал, как ему на самом деле хотелось пить. Этот сон преследовал уже четвертый день подряд после конфликта в офисе. Один и тот же сон о том, как он безжалостно истязает коллегу, а после вновь и вновь убивает свою жену. А в конце — лицо, которое кажется знакомым, но вспомнить которое никак не удается.       Выпитая таблетка была третьей за ночь. Не чувствуя эффекта, Изуку закрывает лицо руками и устало выдыхает, лениво сползает с постели и идет в ванную. Жужжит вентилятор, загорается свет. Привыкшие к темноте глаза морщатся. Изуку разглядывает свое отражение в зеркале. Мизинцем оттягивает уголок рта — кажется, что клыки удлинились. Мнет щеки, ворочается, чтобы открыть обзор на плечи — веснушки словно потускнели, их почти не видно. Зарывает пальцы в коротко остриженных кудрях. Поседевшие жесткие пряди остаются в дрожащих от передоза снотворным руках. Изуку в недоумении ближе прилегает к зеркалу. Он отчетливо видит изменения во внешности. А пересаженные легкие по-прежнему ощущаются инородными, сбивают ритм организма, но дают больше энергии и жизни, чем волнующе стучащее сердце. Видимость ухудшается, глаза пронзает режущая боль и усталость. Изуку, промычав недовольно, направляется обратно в постель и засыпает ближе к утру. Перед глазами всю ночь вспыхивают лихорадочные картины, наполненные кровью и эхом предсмертных агоний.       В попытках сбежать от боли и кошмара, заполнившего новую реальность, Изуку отправляется в горы. Он хорошо знал о выживании в диких условиях и то, чем наполнить походный рюкзак. Что-то в районе груди тянуло его туда. Его не покидало ощущение, что именно там, в горах, вдали от людей, его место. Каменная долина, невиданная ранее, казалась родной и давным-давно досконально изученной. На пороше оставались следы, и тут же ветер стирал их, будто ничего и не было. По левую руку возвышались склоны могучей горы с редкими кустарниками и мертвыми тихими пейзажами. Справа всего шаг отделял путешественника от падения со скалы. Внизу кучились густые белоснежные облака, бесконечный молчаливый обрыв околдовывал странника и звал за собой. Голубое небо парило высоко над головой. Тишина, холодный ветер и приятное убаюкивающее одиночество.       Изуку шел долго. Солнце закатилось за каменные стены, скрылось в одеяле из тяжелых облаков. Здесь, наверху, небо полыхало кроваво-красным заревом. На земле переливались минералы, окрасилась снежная пыль. Уходящие лучи горячо проходились по лицу, опаляли кудри, оставляли загар на щеках и ладонях. Изуку закрыл глаза и вдохнул горный воздух. Пересаженные легкие широко распахнулись, заполнили грудную клетку, запустили кислород по венам. Сердце успокаивалось, находило ритм. Ноги приятно гудели после долгого похода. Изуку почувствовал себя дома.       Ночью его разбудили странные звуки, доносившиеся снаружи. Он сжал в руке фонарик и прильнул ухом к шуршащей ткани. Тихий вой, похожий на хор печальных голосов. Поддаваясь любопытству, Изуку вышел из палатки и оглянулся. Полная кровавая луна освещала ровную снежную тропинку, ведущую к обрыву. Голоса доносились оттуда. Оставив приют, одинокий путешественник последовал по указанному горой пути. Перебегающая под потоками ветра пороша напоминала полупрозрачные платья привидений. Иногда в темноте мерещились лица. Тогда Изуку жмурился, протирал глаза, а когда открывал, то снова оказывался наедине с ночью. Чем ближе он подходил к обрыву, тем громче выли голоса. Изуку казалось, что он может различать тембры и слова. Звуки складывались в знакомые выражения. Лица привидений приобрели форму и отчетливо кружили вокруг взволнованного странника. Изуку на коленях медленно подполз к краю, крепко хватаясь за выступающие камни. Внизу кто-то был; шепотки и плач, болезненный вой перерастали в галдеж, сплавленный из ужаса. Облака рассеялись, и в каменистом обрыве под алым светом луны показались десятки людских тел. Разложившиеся, тухлые, смердящие тела. В глазницах зияли черные дыры, копошились черви, костлявые руки с ошметками мышц тянулись к застывшему в ужасе Изуку. Теперь голоса были отчетливо слышны. Они плакали и кричали:

      — Помогите!

      — Спасите! Умоляю!

      — Мама! Боже, мама!

      — Остановитесь! Остановитесь!

      — Больно!

      Мертвецы давили друг друга, по головам поднимались по скале. Кровавые ручьи прорывались сквозь камни; их журчание, словно театральный звонок, объявляло начало акта мести. Из отвисших челюстей доносились адские вопли. Все призраки смотрели на Изуку, указывали на него пальцами и ревели:«ТЫ!»       Изуку закричал. Он смог справиться с оцепенением и, мысленно повторяя себе: «Беги!» — отполз от края обрыва, вскочил на ноги и на дрожащих коленях, спотыкаясь, падая и снова поднимаясь, бежал. Оборачиваться было страшно. Смертельное дыхание щекотало волоски на шее, смрад, исходивший от тел, забивался в ноздри. Голоса были рядом, ветер разносил вой, закупоривал его в черепной коробке. Луна потемнела, занавес из туч закрывал ее, погружая долину во мрак. С неба крапал кровяной дождь. Снег таял под влагой и окрашивался в кровавую кашицу. Запах металла встал поперек горла, подзывал рвотный рефлекс. Когда Изуку в очередной раз упал, он почувствовал, как его лодыжек касаются ледяные руки. Он закричал, слезы брызнули из глаз. Дрожа, смахивая с себя прикосновения, он поднялся на ноги. Напротив стоял человек в грязных лохмотьях, с многочисленными ножевыми ранениями и отрезанной головой, державшейся на тонких остатках кожи. Изуку ударил его фонариком и, оббежав, продолжил побег, проклиная себя за любопытство, молясь богам, чтобы вернуться с похода живым.       Наконец палатка была на горизонте. Всего двадцать шагов — и он в безопасности. Зажмурившись, закрывая голову руками, он бежал. Мертвецы в самые уши:

      — Убийца!

      — Маньяк!

      — Помогите!       Закрыв палатку, Изуку с головой завернулся в спальный мешок и плотно зажмурил глаза. Вой неупокоенных окружил палатку, свистел у макушки. Воображение рисовало то, как мертвецы врываются внутрь и терзают тело находящегося на грани обморока Изуку. Онемевшие руки дрожали и до побеления сжимали фонарик, прижимая его к груди. Легкие взбунтовались, сердце затерялось в пятках. Изуку шептал молитву и ждал, когда всё закончится.       Проснулся Изуку завернутым в спальный мешок. Голоса снаружи стихли. Помня о событиях прошедшей ночи, он проверял наличие фонарика в руках, однако того не оказалось. Сердце на мгновение остановилось. Изуку шарил руками, но ничего не находил. Фонарика нигде не было. Осмелев, он высунул голову. В палатке было светло, снаружи полыхало яркое солнце. Изуку оглядывал пол, но ничего — фонарика и след простыл. Но ведь он четко помнил, как сжимал его в трясущихся руках. Нервы разыгрались не на шутку, дыхание участилось. Взгляд медленно скользнул к рюкзаку. С опаской Изуку подполз к нему, раскрыл молнию и замер, потупленным взглядом глядя на фонарик. Голова опустела. Ладонь коснулась лба — холодного и мокрого. Волосы прилипали к вискам. Изуку опасливо посмотрел на выход из палатки и прислушался. Вдалеке кричал орел, шуршал в тканях палатки смирный ветер. С опаской Изуку выглянул из укрытия. Его встретило чудесное утро, солнечное и спокойное. Не веря в происходящее, смятенный путешественник вооружился тесаком и отправился по дороге, по которой вчера пришел к обрыву с мертвецами. Снег лежал лихорадочно, никакой тропинки не было. По наитию Изуку смог найти дорогу. Шел он долго, старался найти хоть одну зацепку, которая подтвердила бы реальность произошедших событий. Но вот он наконец пришел к обрыву — тому самому, он не сомневался. Сел на колени и ждал. Боялся того, что мог там увидеть. Собирался с духом долго, несколько минут; и всё время прислушивался к ритму легких. Еще один вдох — и он заглянул в пропасть. Ничего. Только перистые облака и орлиное гнездо. Глубоко вниз уходила каменная стена, земли отсюда было не видать. Изуку с облегчением выдохнул — сон. Дурацкий кошмар, игра воображения.       До ноздрей добрался едва уловимый запах гнили. Так пахли трупы из сна. Изуку внимательно изучил обрыв и увидел, как в гнездо к маленьким орлятам прилетел крупный самец. С его клюва свисали рваные куски мяса. Птенцы радостно щелкали клювами и принимали завтрак, а Изуку почувствовал холод, пробежавший по его спине. Проглотив тугой ком, он снова посмотрел вниз, туда, где земля становилась светлым пятном.       В то же утро он вернулся домой.       На работу Изуку не вышел. Выхлопные газы города душили его, пыль, осевшая в квартире без длительной уборки, забивалась в легкие и вызывала сильный кашель. Дни проходили перед зеркалом, где Изуку маниакально рассматривал себя, искал черты, которые могли бы напомнить о нем самом. Он не сомневался — человек в отражении это не он. Седые жесткие сальные волосы, хищный болезненный прищур, синяки под глазами, лопнувшие капилляры, почти исчезнувшие веснушки и звериные клыки. Искаженная гримаса смотрела на него каждый день, то насмехаясь, то пугаясь своего владельца. Ночи были бессонными. С приходом сумерек во всех комнатах загорался свет и не выключался до рассвета. Из темных углов глядели тени — неупокоенные призраки, которые выли, звали на помощь, злились и боялись. Изуку клубком сворачивался на диване, пока на фоне без остановки шумел телевизор. Снотворные быстро заканчивались. Изуку пил большими дозами, но как только он засыпал, его настигали кошмары. Собственными руками он убивал незнакомых ему людей. Перерезал им глотки, выкалывал глаза, наживую отрезал уши, нос, губы и язык, вбивал в головы арматуру, вспарывал животы, доставал и разглядывал органы, снимал с людей кожу и многое-многое другое. Кровь всегда лилась рекой, бордовый туман окутывал жертву и его маньяка. А после — то в дверце шкафа, то в луже, то в лезвии ножа — встречался взглядом с отражением. Порой это был блондин с безумными алыми глазами, а порой сам Изуку, довольно скалящийся и тихо хохочущий. Тогда он просыпался, снова пил снотворное, смотрел мыльную оперу по телеку, не вдаваясь в сюжет, и снова засыпал от бессилия, падая в объятия насилия и страха.       Однажды днем он клевал носом и раз в десять минут переключал каналы. На одном из них шла передача о клеточной памяти. Документальный фильм о том, как трансплантированные органы меняли личности людей, превращая их в тех, кем были их доноры. Сон как рукой сняло, Изуку внимательно слушал речь диктора о научных статьях и интервью людей, переживших операцию. Изуку сжал футболку на груди — напротив пересаженных легких, которые он получил несколько месяцев назад. Об имени донора Изуку не задумывался: главное, что пациент жив. И на том спасибо… сказал бы он раньше, но сейчас в его скованной мигренью голове соединились все элементы пазла в полную картину. Всё произошедшее с ним за последнее время, все пережитые ужасы — вина донора. Изуку вызвал такси и поехал в больницу.       — Мидория-сан, добрый день! — запела радостно старушка. — Я уж вас заждалась. Подите сюда, я вас послушаю.       Доктор Шузенджи ростом доходила Изуку до пояса. Она взяла его за обессиленно повисшую руку и провела на кушетку. Холодный стетоскоп прислонился к груди, чем вызвал табун подкожных мурашек. Доктор внимательно прислушивалась и одобрительно кивала.       — Так-так, легкие чистые, как вижу прижились хорошо. Функционируют стабильно. А в остальном-то, голубчик, что с вами? Выглядишь вялым. Кушаешь хоть? — спросила она и попросила открыть пошире рот. Потом достала тонометр и недовольно поцокала. — Какой-то вы совсем плохенький, Мидория-сан.       Мидория выставил руки, жестом прося врача остановить осмотр, и выжал из себя улыбку.       — Со мной всё в порядке, доктор Шузенджи. Я сюда не за этим пришел. — Врач удивленно изогнула бровь, но рефлексы всё-таки проверила. Оказались снижены, что говорит о пережитом сильном стрессе. — Мне нужно узнать, кто был моим донором.       Шузенджи косо оглядела пациента, изгибая вопросительно бровь. Взгляд ее скользнул по отросшим коротким кудрям на не так давно бритой голове. Изуку засмущался и сжал ладонями худые коленки.       — Вы хотите, чтобы я вам напомнила, кто был вашим донором?       Изуку поджал губы и кивнул, чувствуя исходившую от старушки тревожность.       — Я видел фильм про клеточную память, — на этом моменте доктор раздраженно и даже разочарованно покачала головой. — Мне кажется, я вижу воспоминания этого человека, и мне важно узнать, кто это был. Возможно моя история будет еще одним подтверждением этой теории.       Шузенджи открыла карту пациента на нужной странице. Изуку, светясь от радости, придвинулся ближе к доктору.       — Твоим донором был Бакуго Кацуки.       Услышав знакомое имя, Изуку сначала даже не поверил. Он заглянул в медкарту. Там были вклеены документы о доноре, в том числе его фотография. Изуку отшатнулся и чуть не упал со стула. Сердце забилось сильнее, а легкие медленно вбирали воздух. На фото было лицо человека, которое Изуку видел каждую ночь в своих кошмарах, лицо человека, в которого он превращался. Лицо его друга детства. Шузенджи просветила пациента о судьбе донора:       — Бакуго был обвинен в двадцати четырех убийствах, а под конец жизни решил исправиться и стать донором. Нам до его прошлого дела особо не было, так как у него были чистые легкие, а ты лежал на аппарате ИВЛ.       «Каччан — серийный убийца?» — прокручивал в голове полученную информацию Мидория. Он не мог в это поверить. Двадцать четыре убийства, совершенные тем, кого когда-то он называл лучшим другом       Изуку поблагодарил врача поклоном и ушел. Он не помнил, как добрался домой, лег на диван и на автомате включил телевизор. Мысли не покидали воспоминания о былых временах. Чем глубже Изуку в них погружался, тем сильнее им ужасался. В детстве Кацуки обожал ловить лягушек из озера и препарировать их; с особым наслаждением давил гусениц и наблюдал за тем, как растекаются их внутренности; в пальцах осторожно сжимал сопротивляющихся мух и комаров и по одной отрывал им лапки, а затем крылья, после чего вместо того, чтобы отдать несчастное насекомое на съедение рыбам, оставлял их под банкой без воздуха и наблюдал за тем, как они умирают, и сильно расстраивался, если его жертвы не страдали достаточно долго. Сбитым на дороге ежам спичками выжигал глаза. Он пинал бродячих собак, стрелял из рогатки в голубей, топил котят и щенков. Любил ставить «эксперименты» над котами: набирал полный шприц воды, а потом ставил уколы несчастным животным. Порой исход был летальным. Казалось, так можно продолжать до бесконечности. Изуку проняла крупная дрожь, когда он вспомнил о своем соучастии в этих живодерствах. Он никогда не останавливал Каччана и всегда был рядом, чтобы наблюдать за их жуткими и беспощадными играми. На лице дрогнула улыбка, а глаза бесцельно смотрели в одну точку.       Сомнений не оставалось — личность Кацуки Бакуго захватила душу и разум Изуку. Трансплантат пускал по венам кровь насильника и убийцы. Мидорию преследовали воспоминания Бакуго, призраки замученных теперь мстили тому, в чьей груди вздымались живые легкие их мучителя. Жертва медицины начал вспоминать: Каччан обожал острую еду, проводил выходные с семьей в горах и был непослушным злым ребенком, который обижал слабых и всегда срывался на крик. Отражение в зеркале заставило колени подкоситься. Это был не Изуку, больше нет. Грудь сдавливало, воздуха критически не хватало. Стены сжимались и были готовы вот-вот сплющить хозяина квартиры. Изуку схватился за волосы — светлые, как у Каччана; растянул уголки рта и со слезами смотрел на длинные волчьи клыки, какие были у Каччана; искал хоть одну веснушку на осунувшемся бледно-желтом лице, но не находил ни одной. В глазах потемнело, мрак тянул свои длинные когти. Изуку выбежал из ванной и оказался в кромешной темноте. Телевизор больше не шумел, свет во всей квартире погас. По всей комнате загорелись глаза замученных маньяком жертв. Изуку слышал их плач и обвинения.       — Нет! Нет! — кричал Изуку в слезах. — Это не я убил вас! Оставьте меня в покое! Это всё был…       — Ты, — послышался вдруг спокойный мужской голос.       Изуку медленно обернулся и, сдерживая крик, отшатнулся. По правую руку от него стояло большое зеркало, в котором отражался виновник всех его проблем. Кацуки ухмылялся. Он самодовольно сложил руки на груди и снова сказал:       — Это ты убил их.       Дрожь пронзила всё тело. Сил хватило только на шокированное и тихое:       — Что?..       Кацуки подошел вплотную к зеркальной границе, смотрел на друга детства сверху вниз и говорил ровным серьезным тоном, пока в кроваво-алых глазах бегали смешинки:       — Все мои жертвы были найдены полицией закопанными в горных лесах. Я никогда не сбрасывал их со скалы, в отличие от тебя. Три старика, один ребенок, четверо мужчин, семь очаровательных молодых девушек было сброшено тобой в пропасть. И только одну ты закопал в подвале вашего дома. Всех этих людей убил ты еще до того, как я отдал свою жизнь ради твоих новых легких.       Ноги предательски сильно дрожали. Изуку опирался спиной о стену, зажимал ладонями уши и, роняя слезы, качал головой. Тихий бубнеж разносился по комнате: «Нет… нет… нет…»       Но предательница память запускала свою кинопленку. Изуку вспомнил, как жестоко расправлялся с теми, кто переходил ему дорогу — закалывал ножом, расплескивая кровь, вспарывал, любовно изучая органы, пока человек еще дышал и двигался, ломал кости и вырывал ногти, наслаждаясь криками, вбивал гвозди в их тела, оставлял ожоги газовым баллончиком и чувствовал переполняющую его эйфорию с каждой новой нотой людских агоний, когда брызги их крови попадали на лицо садисту, — а после сбрасывал со скалы, где их склюют падальщики.       — Очако не бросила тебя после ссоры, — Кацуки продолжал издевательства над скрючившимся преступником. — Ты убил ее и закатал в бетон, мерзкий ты ублюдок. Она закрывала глаза на твое странное поведение, изо всех сил старалась сохранить брак. Но ты даже не пытался понять ее.       Пронзительная головная боль заставила упасть на колени и завыть. Изуку вспомнил тот злополучный вечер:       «Входная дверь с грохотом захлопнулась. Перепуганная Очако выскочила в коридор и встретилась с испепеляющим взглядом мужа, который не снимал уличной одежды, сжимал кулаки и всем своим видом предупреждал о серьезном разговоре. Очако, понимая, с чем это может быть связано, прижала руки к сердцу и по-повседневному мило поздоровалась:       — Привет, дорогой.       Изуку в два шага оказался перед женой и больно схватил ее за запястье, заставляя ту сдавленно вскрикнуть. В руках он держал телефон, демонстрируя Очако то, что было на экране. В уголки карих глаз хлынули слезы. Перед собой она видела свою страницу на «Онлифансе» и фотографии интимного характера, которые публиковала туда последние два месяца. Изуку был на себя не похож: его ласковые зеленые глаза потемнели и полыхали яростью. Он скалился и гортанно рычал, словно зверь:       — Что это такое?       Очако молчала. Изуку сильнее сжал ее руку, от чего девушка вскрикнула.       — Я спрашиваю, — кричал он, — что это такое?!       Стекла в серванте дрожали. Очако больше не могла сдерживать слезы; это был не ее муж, а животное, которое было готово сожрать ее живьем. Голос дрожал, но говорить бедняжка старалась громко и четко:       — Это мои… интимные фотографии.       — Первая публикация была два месяца назад, — рычал Изуку. — О чем ты думала, дура?! Зачем тебе это нужно? И ты ни разу не заикнулась мне об этом. Почему я узнаю о том, что ты ведешь аккаунт на «Онлифансе», от коллег на работе, которые пускают слюни на мою голую жену?!       Очако собралась с силами, сжала кулачки и подняла опухшие от слез глаза. Она смотрела на мужа строго, не чувствуя никакой вины за содеянное. Изуку ждал объяснений и был готов наброситься на свою жену при первой ее оплошности.       — Это всё твоя вина, Мидория Изуку! После свадьбы ты отдалился от меня. Я чувствую холод и одиночество, как будто я просто красивая вещь в твоем доме. Ты держишь меня на эмоциональных качелях: то ты мил и приветлив, зовешь меня в кино, целуешь в щеку и обнимаешь, то здороваешься через раз, не поднимаешь на меня глаза и рявкаешь как на чужака, словно я виновата во всех твоих бедах. Конечно я хотела внимания! Здорового внимания, как раньше! Ты даже не заметил, как я начала чаще пить!       Мидория отвечал лаем, в его голосе звучало строгое обвинение и не было ни капли сопереживания:       — Это не давало тебе никакого права торговать своим телом через интернет! Теперь все на работе знают о том, как выглядят твои гениталии!       — Тебя волнует только то, что говорят твои коллеги, и не волнуют мои чувства!       Изуку ослабил хватку, и Очако воспользовалась моментом, чтобы вырвать руку и прижать ее к себе. По щекам бежали горькие слезы, а Изуку молча наблюдал за женой, скрипя зубами.       — А еще я долго думала, что ты изменял мне, — неожиданное заявление ввело в ступор. — Ты пропадал где-то ночами, а возвращался только вечером следующего дня. Никогда ничего не объяснял, а через какое-то время снова уходил из дома. Но однажды я нашла твою одежду, в которой ты ушел, и на ней была кровь, много крови. — Изуку нахмурился и спрятал правую руку в карман. — Кровь была на твоей походной куртке, на штанах, на джемпере. А потом в новостях рассказали об очередном пропавшем человеке. И тогда я заметила, что почти всегда, когда ты уходил, в нашей префектуре пропадали люди.       Изуку молчал. Очако глядела умоляюще.       — Изуку, как ты это объяснишь?       Но Изуку не собирался ничего объяснять. Он пронзал холодным взглядом, не чувствуя ни любви, ни тревоги, — только горячую ненависть, бегущую по телу вместе с кровью. Грудь пронзала боль от опухоли, дышать было тяжело, но распознанный убийца не обращал на это внимание. Он начал приближаться к Очако, медленно и уверенно, доставая из кармана руку. Девушка попятилась назад. Всё тело сковывал нарастающий ужас. Она с надеждой взвизгнула:       — Объясни мне всё, Изуку…       А после крик, хрип и привкус металла на губах. На фоне шумел телевизор. На включенном канале начался документальный фильм о клеточной памяти, который открывала сцена с убийством и телефонной записью. Изуку завалился на кресло и просмотрел программу целиком, после чего залил тело любимой жены цементом.       Через несколько дней его госпитализировали. Перед операцией Изуку предупредили о том, кто будет донором его легких. Его не напугало клеймо «серийный убийца», и он попросил с ним встречи. Кацуки привезли на инвалидном кресле. Мидория попросил оставить их наедине, и сотрудники тюрьмы вышли за дверь больничной палаты.       Два друга детства. Два безжалостных маньяка. Они смотрели друг на друга молча и чему-то улыбались. Наконец Кацуки заговорил первый и сразу начал беседу с насмешки:       — Неважно выглядишь, Деку, — он использовал детское прозвище.       — А ты скоро умрешь ради меня. Как благородно, — прохрипел Изуку.       — Никто не будет искать донора желудка для маньяка и уголовника, а мой рак без этого не вылечить. Зато теперь мы будем вместе навеки. Друг, — посмеялся над своими же словам Кацуки. Изуку посмеялся в ответ.       Проснулся больной в той же палате. Над ним нависали врачи, в руках у них были документы и планшеты со сканами и историей болезни. Ближе всего стояла доктор Шузенджи. Она и начала объяснять пациенту ситуацию:       — Трансплантация прошла успешно, однако во время операции выяснилось, что метастазы ушли в мозг. Опухоль довольно глубоко, она вплела корни в важные отделы мозга. Единственный выход — экспериментальная операция, очень сложная. Она может повлиять на ваши воспоминания и изменить вашу личность.       — Какие еще есть риски? — тихо и обессиленно спросил Мидория.       — Шанс двадцать процентов, что вы умрете. Но если не сделаете ее, то всё равно умрете через несколько месяцев.       Изуку размышлял недолго. Он многое потерял, совершал ужасные вещи, но он точно еще не закончил свои дела на земле. В голове прозвучал лающий голос Каччана, с которым они в детстве любили истязать животных и играть с мертвыми ящерицами: «Теперь мы будем вместе навеки. Друг». Изуку улыбнулся — слабо и вымученно. Он не мог позволить легким Каччана умереть так скоро, поэтому он посмотрел на врачей и кивнул, давая свое согласие на операцию.       В следующий раз он проснулся с перемотанной бритой головой. В висках пульсировала боль. Изуку не покидало ощущение пустоты, будто он потерял важную часть себя.       Рядом стояли врачи. Доктор Шузенджи осторожно спросила больного:       — Вы можете назвать свое имя и сказать, где сейчас находитесь?»       Изуку рвал на себе волосы и в безумном бреду шептал:       — Нет… это неправда… это ты виноват, ты убил этих людей, убил мою Очако…       — Я — всего лишь галлюцинация, вызванная операцией на мозге и путаницей воспоминаний. А ты — маньяк без сердца и совести. Нет никаких призраков, мои легкие не влияют на твою личность. Все твои кошмары — только твоя вина.       Изуку отказывался верить. Воспоминания снежным комом навалились на него, заставляя кричать и просить остановиться. Отражение в зеркале грозно повторяло: «Это твоя вина. Ты убил их. Ты чокнутый псих и больной ублюдок. Ты виноват в их смертях». Призраки в полупрозрачных платьях со свисающими ошметками тухлой кожи вопили: «Ты! Убийца!». Изуку закричал, оцарапал лицо ногтями, вскочил на ноги и навалился на зеркало, разбивая его вдребезги.       Голоса затихли.       Бакуго Кацуки больше не озвучивал горькую правду.       Изуку обессилено опустил голову и схватился за болезненно ноющую грудь.       В дверь постучали:       — Откройте, полиция!       Изуку посмотрел на дверь. Ее силуэт едва виднелся в сумерках комнаты. Стук раздался снова. Мидория дышал глубоко и часто. В голове было пусто: ни чувств, ни воспоминаний. Усиливающиеся удары заставили его улыбнуться. Изуку взял с пола крупный осколок. По локтю потекла алая капля с легким металлическим запахом. С губ сорвался смех и, пошатываясь, Изуку пошел к двери, ласковым голосом предупреждая:       — Иду, иду!