Эротические кошмары

      Всё, на самом деле, происходит как в абсолютно клишированном и в целом хуёвом подростковом романчике.       Грейвз вообще не любит по клубам шариться, и не с его видом деятельности хорошая идея светить ебалом, да и сами клубы, чего уж таиться, узкопрофильнее бы выбирать — но именно сегодня он почему-то решает, что должен получиться отличный отдых. Место из тех, где к лицам никто не присматривается особо из-за так себе освещения, музыка долбит в уши, но в целом слушать её вроде бы можно…       К тому, что творится за барной стойкой (в обычной ситуации это самое важное), Грейвз не присматривается, потому что взглядом цепляется за него — и залипает намертво.       В нём не сказать чтобы есть прямо что-то особенное; он скорее ощущается здесь совсем не на месте. Чуть смуглее большинства посетителей; чуть выше; одежда чуть более поношенная и какая-то до странного яркая. Но больше всего его выдают движения. Потому что люди на танцполе делятся в основном на два типа: тех, кому двигать телом откровенно по кайфу, и тех, кто занимается этим просто потому что надо.       Если Малкольм хоть что-то знает о людях, этот из второго типа — и то ли абсолютно этого не скрывает, то ли слишком в себе (или не в себе), чтобы это скрывать.       Танцевать у него всё равно получается так, что и не хочется особенно отрывать глаз. Чем-то цепляют движения; то ли слишком резкие, то ли слишком плавные, то ли в них какая-то притягивающая пластика — Малкольм не уверен, что слова-то такие знает. Но танцует он правда так, что откуда-то слова появляются. Как и навязчивое желание проследить длинное, почти зовущее движение пальцами. Как и вопрос: почему здесь происходит такое, а вокруг ещё не выстроилась очередь из желающих засунуть руку ему в брюки, да там её и оставить?       Ответ приходит, когда он сам мажет взглядом по Малкольму.       Потому что что-то внутри вопит дурным голосом: не могут глаза в темноте быть такими отчётливо голубыми, даже если это светящиеся контактные линзы. Если такие блядь вообще бывают.       А ещё у него совсем не призывный взгляд — что было бы легко понять, при таком-то танце. Скорее тяжёлый, хищный, почти что злой.       Голодный.       Это слово тоже приходит Малкольму в голову из ниоткуда, но там и остаётся, потому что звучит на подсознательном уровне правильно невозможно. Он красивый и грациозный, мягкий и вкрадчивый — до того, что что-то внутри, древнее, незнакомое, откровенно вопит: "Подумай головой, а не головкой, Малкольм; это однозначно движения хищника, опасности блядь, охотника".       Ещё бы Грейвзу было на такое не насрать.       В этом ночном городе и целой гирлянде соседних у него репутация самого отчаянного и нахального — и, чёрт подери, не зря. Шутки про то, что в детстве его много роняли вниз головой, тоже не зря, наверное, потому что умения подумать перед тем, как кинуться в самое пекло, ему откровенно не хватает, что правда, то правда…       Впрочем, за такие разговоры в его обществе и лишних зубов лишиться вполне себе можно.       Грейвз ухмыляется этой мысли и прекращает играть в статую. И что-то внутри него продолжает на фоне орать дурным голосом, но это безумно легко, оказывается: пройти на танцпол уверенным шагом, чтоб все расступались, за локоть его ухватить достаточно сильно, чтобы самому не понять,читается оно как присвоение или пока что только настойчивое привлечение внимания, и спросить:       — Солнышко, ты здесь недавно?       Локоть совсем по-змеиному выскальзывает из железной, казалось бы, хватки — но ответный взгляд зовущий, да и улыбается он теперь дружелюбно и мягко. Неплохое начало.       — Это вопрос про город или про клуб? Оба ответа, если что, да.       Что с этим делать дальше, Грейвз не особо знает. В конце концов, он выживает не с помощью того, что умеет чесать языком как чёрт, хоть и может ловко и убедительно что-то спидануть экспромтом, если позарез надо. И вместо долгих плясок вокруг да около он в ответ ухмыляется:       — То есть вопроса, к тебе или ко мне, не стоит, потому что ко мне?       Любой пикап-тренер, если бы такое услышал, застрелился бы сразу же — Малкольм готов на это поставить свой месячный заработок.       Однако, похоже, прокатывает: этот глаз больше не отводит, и придвигается чуть ближе, пусть и недостаточно близко, и во взгляде уже не зов — полноценное обещание.       — Не стоит вопроса, горячий. Накормишь — и я весь твой.       ...локоть холодный пиздец, Грейвз понимает внезапно. Конечно, не трупно-холодный, но что-то к этому безумно близкое, да. И выглядит он, хоть кожа и смуглая, бледно и нездорово, и костей в нём явно больше, чем мяса. И в какое блядь нужно впадать отчаяние, чтобы за еду спать, да ещё и такому…       Грейвз в очередной раз обрывает себя мыслью, что не зря ненавидит социум, пока оно опять не вышло из-под контроля по спирали. И смотрит на этого, силясь вспомнить, как можно откармливать голодающих, и прикидывая, сколько он через пару недель за всё будет должен.       Если сбежит раньше... хер с ним. Будет спасение хотя бы одного человека его вкладом в кармическую справедливость. Ну или оправданием, если придётся в который раз идти на сделку с совестью. Или чем-то вроде того.       Приобнимать его приятно — на непонятно каком уровне истощения он всё равно умудряется пусть и не буквально, но быть горячим. А ещё вздрагивает от прикосновения — и будто пытается увидеть Грейвза насквозь. И в глазах у него что-то совсем непонятное.       — Замётано, — отвечает Малкольм просто. То ли на условие, то ли этим его глазам.       Само собой, минимум половина клуба провожает их взглядами, но Грейвзу совсем недосуг разбираться с тем, что в них там. Зависть или брезгливость? Недоумение или насмешка над тем, какой он дурак?       Для Малкольма сейчас важнее вспомнить, есть ли в холодильнике хоть что-то и как от этого клуба до съёмной квартиры добраться. Потому что он помнит буквально два поворота, а там же ещё и по подворотням минут пять нужно хуярить.       Когда клубный трофей посреди пути коротко стонет и нетерпеливо вжимает его в стену, Малкольму даже по кайфу. Первое мгновение так точно. А потом приходит понимание: на месте этого красавчика он думал бы совсем о другом, да и тот сам говорил, что безумно голоден, да и откуда в смертельно голодном теле столько силищи, чтобы взрослого и крепкого мужика в стену нетерпеливо толкать?       Диспозицию Малькольм меняет, когда его визави уже склоняется — не к губам, ниже, на шее остаётся холодное дыхание…       Ему, в отличие от Малкольма, явно не нравится быть пришпиленным к стене, в том числе за запястья. Грейвз чувствует не робкое сопротивление — дикую силу, которой просто не может в нём быть в этой ситуации. И только ужесточает хватку.       Красавчик дёргается раз, другой, третий, пытается пнуть Малкольма в самое дорогое (но Грейвз не для того рос на улице, чтобы такие финты в свою сторону позволять) — и, когда не получается совсем ничего, смотрит в чужие глаза с дикой ненавистью.       И рычит раненым зверем.       Прям натурально.       Клыки у него определённо не человеческие. До Малкольма запоздало доходит, что парень тянулся к шее явно не для того, чтобы засос оставить.       — Блядь, — потерянно комментирует это наблюдение Грейвз, даже и не начиная ослаблять хватку.       Вампир тихонько скулит в ответ. Похоже, он абсолютно согласен.       А Грейвз медленно, но верно понимает, что держит в руках свою смерть. Тощее злое тело у стены сильное, и что-то Малкольму говорит, что от усталости сил у него не убавится. Значит, нужно действовать быстро и неожиданно. Улучить бы только момент — а пушку он споро достанет.       — Горячий, — подаёт вдруг тварь голос, — я не хотел… не хочу, чтобы мы… Я голодный. Пожалуйста.       Слова не убеждают Грейвза даже на мгновение — но вместо слов за смазливого монстра говорят его невозможно яркие в темноте глаза. Потому что они человеческие. И в них светится не злость или холодный расчёт, но панический страх — и не перед Грейвзом явно. Он сглатывает, — кадык нервно дёргается, — жмурится сильно, кусает губу так, что у живого потекла бы кровь, и обмякает в руках. Самую малость, но шанс пристрелить гада появляется.       Если бы Грейвз думал категориями “или он, или его”, этим шансом бы точно воспользовался. Но он, наверное, дурень сентиментальный, потому что не хочет убивать жутко обаятельную тварь, которая изо всех сил хочет не убивать его.       Грейвз отпускает чужие запястья и отступает на шаг. Двигаться старается плавно, уверенно, но без угрозы. Вампир просто молчит и напряжённо смотрит.       — Приятного аппетита, солнышко, — ухмыляется Грейвз, доставая пушку и чувствуя себя полным идиотом. — Валяй. Только без фокусов.       В ответ вампир на мгновение сильнее вжимается в стену и смотреть только продолжает — пристально, прямо в душу глазищами своими голубыми сияя. И Грейвз его понимает прекрасно: сам в таком положении первым делом прикинул бы, как его конкретно сейчас можно наебать, а затем, фигурально выражаясь, без смазки трахнуть.       Проблема заключается в том, что Грейвз настолько отбитый, что в сложившейся ситуации его всё и без дополнительных наёбок устраивает.       — Мы договаривались, красавчик, — пожимает он на невысказанный вопрос плечами и усмехается. — Я кормлю, а потом нам обоим становится очень приятно. Про то что вампиры блядь правда бывают я не знал, конечно, но без сюрпризов жить не по кайфу, так что я в деле. А ты что, зассал?       Он чуть откидывает назад красивую голову и сам заливается смехом, коротким и нервным — но, кажется, настоящим. И темноте видно нормально только его глаза, однако, похоже, он тоже ухмыляется — так, что то ли в рожу дать ему хочется, то ли просто дать.       — Тогда иди сюда, горячий, — мурчит в ответ он и настойчиво, но явно не изо всех нечеловеческих сил Грейвза к себе притягивает. Неотвратимо, но плавно. Грейвз понимает его без лишних слов: вжимает гибкое тело в стену, чувствуя, как тесно его сжимают чужие тощие бёдра, почти что ласково вдавливает пушку в висок медленно склоняющемуся к шее кровососу, потому что в том, что обойма в мозг совместима даже с не-совсем-жизнью, он очень сомневается…       А потом сознание уплывает немного, а сам Грейвз окончательно понимает, что — блядь.       Он почему-то думал, что будет пиздецки больно. Как будто в плечо подстрелили, или там разъярённый сторожевой пёс решил, что ты на его территорию позарился или вообще по жизни выглядишь прямо как тренировочная кукла, которую он всё бытие щенком самозабвенно жрал.       К тому, что это будет ощущаться как первозданный эйфорический кайф, он не был готов морально. Зато объясняет, на что кровосос рассчитывал: с такими спецэффектами Грейвз, не понимай он, в чём дело, вполне мог бы отрубиться ненадолго — а, придя в себя, решить, что у давно съебавшегося парня из клуба просто херовое чувство юмора, но при этом он охуительно отсасывает (и, в целом, был бы прав).       Чужие стоны, почти скулёж, долетают до него словно через вату. Чужое тело, почти целиком обвившееся вокруг него, не собирается отпускать и мелко подрагивает от удовольствия. Он занимает всё пространство вокруг, и уже не такой холодный, и пахнет от него чем-то негородским, — то ли травами, то ли необработанной кожей, — и обнимает он Грейвза так самозабвенно, и так едва заметно подмахивает бёдрами, что становится почти похер что на мешающийся патронник, что на колени и руки подрагивающие…       Грейвз усилием воли заставляет ладонь с пушкой не дрожать и плотнее прижаться к чужому виску, потому что стоп.       — Солнышко, с тебя на сейчас точно хватит.       В ответ он стонет разочарованно и гортанно — и Грейвзу на секунду кажется, что придётся просить ещё раз. А потом и вовсе убивать. Но только на секунду: затем сладкая пытка прекращается, и на Грейвза наваливается слабость. В том числе и из-за того, что костлявая тварь тяжёлая и пока и не начинает слезать… да даже и не перестаёт ему в шею прерывисто дышать. Грейвз уже думает о том, чтобы вежливо взвести курок, намекая, что с него хватит — но в тот же момент ублюдок склоняется к его шее ещё раз. И Малкольм почти готов пристрелить его панически, но вампир и сам, похоже, всё понимает: движется аккуратно и медленно, демонстративно никого ни на что не провоцируя, и просто зализывает рану. Длинным, зовущим движением, даже, кажется, ожидающе на Грейвза глядя…       Если он думает, что у Малкольма выдержка железная, то он нихуя не прав.       В этот раз вампиру, похоже, гораздо больше нравится перспектива быть пришпиленным к стене за запястья. И довольного стона он, когда Малкольм агрессивно кусает за шею в ответ, вообще не скрывает. А до Грейвза потихоньку доходит, что это не патронник, потому что патронник он дома оставил, да и тело напротив тычется в него всяко не колодою карт.       И что-то внутри Малькольма всё ещё орёт дурным голосом, что ему уже минимум полчаса как пора сваливать, но с такими открывающимися перспективами — нахуй это чувство. Можно в переносном смысле, можно, в принципе, и буквально — но всё-таки, наверное, чересчур опасно. И рацио Грейвза предпочло бы быть где угодно, только не здесь, в то время как сам Грейвз спрашивает:       — А тебе это... вообще будет приятно, если тебя трахнуть?       В ответ вампир заходится восторженным смехом:       — От обоих партнёров зависит, как и у всех. Но в тебя, горячий, я верю.       И щурится совсем по-кошачьи.       А Грейвз лихорадочно вспоминает, что до съёмной квартиры ходу осталось буквально минуты две, но так, сука, хочется, и не вести же домой смертельно опасную кровососущую тварь… Хотя есть у него неплохая идея, ладно.       Странно говорить, но вампир, кажется, уже просто доверчиво кайфует на этом этапе. По крайней мере, немного грубо впечатать себя щекой в стену без особых проблем позволяет и вполне однозначно реагирует и на попытку прощупать, как там у него между ног (просто отвал всего), и на укус в ухо…       А Грейвз благодарит кого там принято благодарить за то, какой же он всё-таки суки сын везучий. Потому что его не каждый день пытаются задержать по фотороботу — а сегодня вечером вообще в первый раз был такой зелёный и смазливый пацан, что вышло не просто отбрехаться и свалить, а ещё самую малость круче. Пацана немного жалко, правда: в конце смены его, должно быть, будут ебать.       Зато клыкастому нравится то, как Грейвз заводит его руки за спину — и, даже когда на запястьях защёлкиваются наручники, он, кажется, несильно напрягается. Только поворачивает голову и почти натурально смотрит беззащитной пусечкой:       — А я думал, что вы просто хотели снять меня, чтобы выебать так, чтобы я назавтра ходить нормально не мог, офицер…       Возможно, у Грейвза совершенно отбитое в том числе и чувство юмора — но с того, какой искристой насмешкой горят глаза под явно показательно невинным выражением лица, он ржёт не стесняясь.       — Не бойся, солнышко. Если бы я был копом, я был бы оборотнем в погонах максимум. И я абсолютно честно просто хочу тебя трахнуть.       — И круто, — отвечает вампир просто. И тут же огорошивает: — Только аккуратнее со словами. А то оборотни, знаешь, тоже бывают, в том числе вне зоны видимости и довольно обидчивыми.       Думать об этом Грейвз официально отказывается. По крайней мере, пока.       Если бы в это время ночи на улице тихого, на самом-то деле, городка был кто-нибудь приличный, при взгляде на то, как они добирались последние пару десятков метров до съёмной квартиры Малкольма он без колебаний вызвал бы полицию, потому что такое просто не должно быть легально — и Грейвз не смог бы его особенно осуждать. Хотя бы потому, что от вряд ли от трофея своего оторвался бы — слишком уж восхитительный. Слишком уж горячо (пусть и не в прямом смысле) и насмешливо выдыхает куда-то в ухо каждый раз, когда Грейвз его совсем уже откровенно лапает. Слишком уж приятно прихватывает губы во время поцелуя клыками до маленьких ранок. Слишком уж остро Грейвз до сих пор чувствует нечеловеческую силу под руками — но то, какая она только для него послушная и податливая, почти что с ума сводит.       На то, чтобы подняться в квартиру и открыть её дверь перед тем, как спустить с вампира брюки, у Малкольма уходят последние остатки самоконтроля. Так что он делает это сразу за порогом. Плотно обнимает ладонью восхитительно большой член, делает пару движений на пробу и жалеет только о том, что со скованными руками верх с него нормально не снять — но ничего, всегда можно залезть под рубашку…       — Именем Каина, — почти рычит вампир, жалобно сверкая своими глазищами, — просто трахни меня уже, горячий!       Ладно. Сразу к делу это он завсегда.       Содрать с себя рубашку и всё остальное по пути к кровати и свет в спальне включить — это дело нехитрое, особенно если похуй, в целом, где всё будет валяться, это проблемы будущего Малкольма. Зато вампир на его колени влетает без лишних телодвижений и разговоров и ощущается так, будто для этого создан был и никак иначе. Малкольм почти с благоговением оглаживает острые, угловатые бёдра, а затем не удерживается и оставляет собственнический укус над одним из них. Вампир шипит тихонько и настойчивее лезет под ласку, и Малкольм продолжает исследования, обводя руками грудь, зажимая сосок, наконец опять обнимая член…       Ощущения от всего этого у Малкольма, мягко говоря, странные: под руками он чувствуется холоднее, чем живой, и не таким податливым, но при этом безумно отзывчивый, и ему всё очевидно нравится.       Когда вторая рука, наконец-то справившаяся с тюбиком смазки, аккуратно касается его входа, он сперва зажимается недоверчиво, но очень быстро расслабляется. Он ужасно тугой, но при этом так отчаянно подмахивает, будто на неприятные ощущения ему откровенно похуй. И Грейвз бы спросил, что да как, но шалые глаза ему уже всё сказали: вслух он с одинаковой вероятностью может выдать и что Малкольм у него первый, и что он участвует в гей-оргиях каждую пятницу — и в обоих случаях, скорее всего, соврёт. Так что остаётся верить в то, что, если он не начинает рычать раненым зверем, всё относительно нормально.       — Пожалуйста, горячий, — подаёт он голос, но в этот раз требовательно, не просяще. А Малкольм замечает внезапно для себя, что у него уже колени подрагивают.       Ладно. Он-то, в конце концов, давным-давно готов, только резинку натянет…       ***       — Шторы задвинь, — летит вслед Грейвзу, когда он наконец поднимается с кровати в душ и покурить.       Он оборачивается, чтобы взглянуть на плоды трудов своих; сказать, что вампир выглядит роскошно — это вообще ничего не сказать. Единственное что потёки крови, не спермы на чужих животе и рубашке немного пугают — но сам вампир реагирует на это примерно никак, так что, наверное, всё нормально. Засосы Малкольм оставил везде, куда дотягивался, и выглядит этот таким счастливым и затраханным, что Малкольм готов что угодно поставить на то, что он ещё крови во время секса выпил… А, впрочем, и хуй с ним, это всё равно было классно.       То, как на самом деле он напряжён, выдаёт только выражение глаз. Даже не совсем оно — то, насколько внимательно он следит за каждым движением Малкольма. Грейвз задумчиво смотрит в окно. Ночь уже потихоньку заканчивается.       Прикольно: вампиры, походу, правда солнечного света боятся.       Малкольм ещё раз оценивающе смотрит на него — а потом уверенным шагом подходит к окну и задвигает шторы как можно плотнее. А потом исчезает в гостиную, которую уже успел приспособить для всякого хлама, и возвращается с куском брезента, которым вампира накрывает (на всякий случай). Малкольм думал, что брезент для дела может понадобиться, но так ему гораздо больше нравится.       Вампир смеётся мягко и благодарно — а сам Малкольм, закончив с сигарами и остальным, отрубается на диване.       ***       Проснувшись где-то после полудня, он долго лежит и пялится в потолок, размышляя о том, какие же ебанутые у него эротические кошмары.       Но, когда он поднимается и потягивается, тело отзывается приятной сытой усталостью, и это настораживает. Выглянув в коридор, Малкольм замечает у самой входной двери брюки, которые в жизни бы на себя не напялил. Дорожка же из собственной одежды очень говоряще ведёт в сторону спальни.       Малкольм по ней идёт, как за ёбаными хлебными крошками и — ага, плотно задёрнутые шторы и брезент вместо покрывала. А под ним (Малкольм перед тем, как проверить, закрывает дверь и несколько раз включает и выключает лампу, чтобы точно быть уверенным, что солнечный свет в комнату не проникает) — тело самого красивого в жизни Малкольма парня. Без засосов и укусов, зато с другими следами.       Малкольм гладит его по щеке задумчиво и мягко обнимает запястье:       — Солнышко, если можешь, дай мне, пожалуйста, знак, что это правда было и я не слетел с катушек настолько, что некрофилом стал. Ну, то есть, большим некрофилом, чем вампира ебать.       Дыхания нет. Сердцебиения нет. Клыки у него в таком состоянии ненамного длиннее, чем у самого Малкольма. Но трупного окоченения до сих пор не наступило, хотя он здесь минимум с ночи валяется. И наручники на его запястьях застёгнуты очень говоряще. А ещё он улыбается так, будто спит: мягко, мечтательно, даже счастливо…       Рацио вопит Грейвзу, чтобы он открыл ёбаные занавески и либо удостоверился, что тварь на солнце сгорит, либо шёл психиатрам сдаваться. Малкольм в последний раз красивого взглядом окидывает, а затем обратно брезентом его прикрывает и выходит собирать с пола своё шмотьё, потому что ему больше не во что пока одеваться.       Рацио идёт нахуй.       ***       Малкольм всегда думал, что приторговывающие донорской кровью больницы основными своими клиентами видят подпольных докторов, оперирующих ребят вроде него, которых в более официальных местах очень быстро повяжут. Малкольм по жизни везучий сукин сын: он слышал пару нужных паролей и примелькался на важных и нелегальных заказах (что-то связанное то ли с рецептурными обезболивающими, то ли медицинской наркотой). Его без лишних вопросов пропускают, и пару пакетиков крови продают без лишних вопросов тоже — только, когда он на уточнение про группу крови и резус-фактор нетерпеливо отмахивается, смотрят в ответ как-то странно.       Наверное потому что подпольным докторам, в отличие от свежеоткрытой Малкольмом группы потребителей крови, не может быть похуй никак… А интересно, этому тоже не похуй или прокатит? И смотрели ли медики странно, потому что не понимают — или наоборот потому, что прекрасно всё понимают?       И много ли живых вообще знают про вампиров — именно этот немного абстрактный вопрос волнует Малкольма, когда он под вечер несёт добычу для своей добычи.       Когда он открывает дверь съёмной квартиры, закат ещё только заканчивается, поэтому он рассчитывает в лучшем случае полчаса-час просидеть над безжизненным телом как последний дебил, а в худшем случае — окончательно убедиться, что всё, приехали блядь.       Но темнота собственной спальни встречает его парой горящих голубых глаз, и Грейвз выдыхает. А ещё делает в голове пометку: его вампир — ранняя пташка.       — Солнышко, — начинает Малкольм, — я тут подумал… А что будет, если тебя, например, попробовать накормить чем-нибудь из Макдака?       Он откидывается на стену и усмехается.       — Знаешь, горячий, я даже смогу это съесть, и мне, возможно, даже понравится, но вампирам пищу людей переваривать решительно нечем, так что я пожалел бы твою кровать.       Впрочем, это всего лишь обмен любезностями; Малкольм уверен, что чужие глаза достаточно хорошо видят в полумраке для того, чтобы разглядеть пакетик в его руках — а мозгов хватает, чтобы понять, что там.       — Спасибо, горячий, — говорит вампир уже совсем другим тоном, будто читая его мысли. — Не против, кстати, если я поем нормально?       Вопрос застаёт включающего свет Грейвза врасплох, потому что со стратегическим планированием у него беды явно, и наручники он спиздил, молодец, но ключи-то от наручников так у пацана и остались… Впрочем, пока он думает, как бы сказать об этом, не упав лицом в грязь совсем, вампир поудобнее устраивается, а потом, будто так и надо, его руки оказываются спереди. И браслетом на запястье может похвастаться только одна из них. На второй кисти кожа, правда, оборвана в мясо — но вампир реагирует на это почти флегматично, доставая что-то из рукава. “Отмычка”, — понимает Малкольм, когда и второй наручник спадает после нескольких мгновений манипуляций над ним.       Забирая из рук Грейвза пакетик крови, вампир выражение его рожи не комментирует. Хотя там есть что сказать явно. Даже, кажется, не ухмыляется так паскудно, чтобы его захотелось немедленно уебать.       За тем, насколько же на глазах исцеляется, пока он ест, повреждённая кисть, Малкольм почти философски следит. И вот что забавно: даже такой, полуголый и упоённо кровью чавкающий, он умудряется неожиданно мягко сиять голубыми зенками — глаз не оторвать.       — А теперь, горячий, ты должен мне душ и поход в прачечную, — уверенно говорит вампир, пустой пакетик донорской крови отбрасывая.       — Убьёшь меня теперь? — одновременно с этим обречённо спрашивает Малкольм.       — А зачем?       Видя выражение чужих глаз, он уже не впервые за вечер чувствует себя как дурак.       — Ну… потому что я, тип, живой. И про вампиров знаю. И, ну, разве не херня это?       — Не волнуйся, горячий, — отзывается вампир уже гораздо увереннее и расслабленнее, даже почти посмеивается, — пока ты не ходишь по улицам и не орёшь, что вот-вот должен наступить судный день, всем плевать. Тем более что я не местный, в политических войнах не участвую и не собираюсь участвовать — так что, пока я своими глазами не сверкаю там, где есть кто-то кроме людей набухавшихся, даже на меня всем плевать.       — Погоди секунду. Ты мне только что походя втёр, что у вампиров целое тайное общество существует? — Малкольм на всякий случай переспрашивает, а то мало ли…       — Ага. Типа того. Секты, кланы, вся херня. Представляешь: у них целая вечность на то, чтобы как следует оторваться, а они её на хуйню какую-то тратят. Правда ебанаты?       Малкольм смотрит на лицо напротив почти страдальчески. На то, какое оно всё-таки ещё почти пиздюковое, и глаза на нём шалые...       — Сколько тебе? — спрашивает он неожиданно для себя самого.       — Девятнадцать, — отзывается вампир.       — Не, не в смысле сколько тебе было, когда тебя того, а…       — Девятнадцать, сказал же, — раздражённо он перебивает. — Меня обратили-то всего полгода назад.       Малкольму почему-то ужасно хочется нервно курить.       — Ровесники, значит… А все зелёные вампиры так в одиночку шастают?       Он отворачивает голову и прячет глаза — Малкольму заметно, как его челюсть подрагивает.       — Вообще нет. Даже у нас, по идее, хотя мы в основном одиночки, — и поворачивается обратно, явно решаясь. — Но меня погнали, потому что я ошибка, жалостливый пидорас и ходячая проблема для клана, хуже Тореадора ёбаного.       Всего Малкольм не понимает, но вот оно что. Хочется почти нестерпимо то ли уйти курить, то ли совсем уйти, то ли сесть рядом и обнять ласково. Вместо этого он спрашивает:       — А ты… правда?       Лицо у него нечитаемое.       — Ошибка? Не ко мне вопрос. Ходячая проблема? Ещё какая. Жалостливый? Не был бы — один из нас бы здесь не сидел. Пидорас? Вообще нет…       Моргает растерянно.       — Но для тебя да, кажется.       И это всё. Финиш. Ставок больше нет, ставки сделаны и проиграны, любовь всей блядь жизни Малкольма вчера выжрала у него едва ли не всю кровь и мертва уже полгода как.       — А я тебя, горячий, тоже хотел спросить. Даже по клубам с пушкой шатаешься, красивых парней спизженными наручниками чуть не приковываешь к кровати, хата выглядит так, будто ты позавчера её снял, брезент под рукой валяется… Жизнь интересная?       Грейвз ухмыляется во весь рот, всё-таки доставая сигару.       — Можно сказать и так.       — Хочешь целиться немного быстрее и уставать немного медленнее, чем простой человек, не бояться солнца и чтобы всё заживало, как на собаке? — спрашивает вампир резко. И, чёрт возьми, он умеет захватывать чужое внимание.       — Тупой вопрос, — отвечает Грейвз, помедлив. Зажигает сигару.       — А меня? — продолжает вампир, как-то между прочим поворачиваясь так и просящимся под руки угловатым бедром и сверкая голубыми глазами.       Малкольм просто поднимает бровь, потому что вопрос ещё тупее прошлого. Затягивается. Выдыхает.       — А в напарники?       — А что ты можешь?       — Больно драться. Убедительно уговаривать. Замки взламывать. Быть тихим. Не подыхать. Захочу — видеть через стены. Захочу… видишь собаку?       "Какую блядь собаку?" — хочет спросить Малкольм, но ведётся на то, что вампир кивает уверенно, переводит взгляд на выход из спальни, и — сука, в дверях стоит громадный ротвейлер с налитыми кровью глазами, негромко, но угрожающе рычащий…       Малкольм успевает достать пушку до того, как его локоть успокаивающе накрывает чужая прохладная ладонь.       — Остынь, горячий, — мягко выдыхает ему в ухо вампир и щёлкает пальцами.       Пёс исчезает.       — Какого?.. — Больше слов у Малкольма не находится.       — Немного вампирской магии. Если что, иллюзия статичная — но не только звуковая и зрительная: осязаемая, даже псиною пахнет. И на камерах её было бы видно. И я мастерство совершенствую постоянно.       Нейтральную мину вампир держит хорошо — слишком хорошо; так, что Малкольм легко читает, что не ему одному здесь хочется вцепиться когтями и клыками и не отпускать.       Но всё же докуривает сигару, пока вампир напряжённо ждёт. А затем просто руку протягивает:       — Малкольм.       Он совсем по-цыгански плюёт на ладонь и пожимает в ответ.       — Тобиас.       Через секунду он пустится в объяснения о том, что это он в знак того, что не наёбывает, клановый кодекс чести такой… И, по мнению Грейвза, это лучшее официальное начало долговременного партнёрства.       — В душ, говоришь… — тянет Малкольм после того, как он заканчивает. И по тому, как шало сверкают глаза Тобиаса, понимает: неофициальное начало тоже планируется ничего.