Засуха

Данила, если говорить откровенно, плакать не умеет. Не может, не получается, не льются ни ручейки тонкие, ни водопады сносные из её глаз: какие бы беды, наполненные тяжестью страданий, не происходили в её жизни, какие бы рёвы громкие-тихие, пропитанные гнилью и злостью не исходили из чужих ртов со вздохом разочарования, какие бы гадости она не видела, которые вводят в слезную дрожь других — она суха. Кашина суха как воздух в Сахаре — сушеный, расплавленный, неосязаемый, но стойкий, едва-едва солоноватый будто, если решиться высунуть язык. Даже в её молодых глазах, в которых должно было быть раскинутое луговое поле, всё иссохло под натиском ярых лучей, и сожженная трава такая тонкая-острая режет чуть ли не до кроваво открытых ран, стоит лишь ногой ступить. Руслана открытых ран не страшится. И горной грубости рыжей тоже, поэтому становится босыми ногами на землю умершую, ведь ей — вечно отвергнутой жизнью, навсегда проигравшей, не смирящейся с не осуществимыми желаниями собственными, податься больше некуда, кроме как к плечу костлявому, крепкому, увязшему, как срубленному дереву в трясине, а занозы, случайные царапины и рубцы, образовавшиеся от любого неправильного касания, жгут и так израненную кожу, где шрамы срослись друг на друге, но не болят, как раньше, а только ноют-воют голосами событий ушедших, напоминая иногда о себе. Кашина чёрствая, угловатая из-за своей болезненной на вид худобы, скрытая ото всех в своих мыслях и пытающаяся скрыться от самой себя в иную реальность, словно ей здесь, в нынешнем мире, не место. Рыжая, сама того не осознавая, Руслану видела насквозь, с лёгкостью могла дотронуться до её нутра едва-едва теплого, мягкого и гнилого слегка, покопаться в её потрохах, вывернуть всю душу шатенки наизнанку таким образом, что Тушенцова оставалась полностью нагой перед Данилой, со всеми шрамами вновь вспоротыми, из которых кровь хлынула цунами, открывая двери в прошлое и льются уже тогда рассказы Русланы из уст: с криками звериными, которые звучат оправданием (которого никто не требовал), с хрипами покойников, что слышатся просьбой (у)поминания, с руками дрожащими, хватающимися за всё: за руку пламенную Данилы, в неё тычутся лицом, губами влажными почти задевают, касаются длинных пальцев с лаком почти сошедшим выедающего кислотного-блевотного цвета и прижимают к мокрой щеке. Лёгкое пошевелиние большого пальца по дорожке слёз должно было остаться незамеченным жестом, случайностью, по мнению Данилы. Но Руслана всё чувствует, видит, и когда желает поддаться под руку, язык Кашиной — острее лезвий рассекающих, тоньше льдов тающих в апреле, бьёт в самую цель, в самую горькую правду, когда она в такой момент не стесняясь язвит и высказывается с нотками сарказма о том, в чем Тушенцова не права была, где её ошибка-то таилась змеюкою, чем даже не задевает самолюбие девушки, что терпеть не может, когда её тыкают носом в ошибки собственные, а скорее... Успокаивает. Спасает. Даёт возможность вдохнуть и прибиться к груди Кашиной, выдох хороня в локонах рыжих, помогая чувствовать себя не такой проигравшей, пока рыжая чувств других разделить всё ещё (не)может.