Нечто в облике мужчины

Тимандра изо всех сил пыталась очнуться. Ей казалось, что, пока она блуждает в клубящейся тьме, там, снаружи, проносятся дни. Огонь жёг спину, кожа от жара ужасно зудела, но шевельнуть руками никак не удавалось, — они словно растаяли, сделавшись неподъёмными, точно меч. Она не могла открыть рот, лёгкие, казалось, превратились в камень... Но удушья не было — значит, она, сама того не понимая, всё ещё могла дышать. Её разум скользил между миром сна и яви, очертания предметов непрерывно искажались в красном мареве. Но головокружение, наконец, прошло, перед глазами прояснилось, и она снова обрела способность трезво мыслить. «Меня ударили по голове», — подумала Тимандра, с неимоверным трудом опираясь на локти и колени, заставляя своё обнажённое тело оторваться от пола. Но когда Тимандра выпрямилась и увидела то, что лежало перед ней в нескольких шагах, — над ней словно разверзлись небеса, обрушив губительный град. Градины хлестали по её плечам, животу, рукам и лицу, раня так сильно, что она должна была истечь кровью. Лёд сковал её, хотя вокруг по-прежнему полыхал огонь. Алкивиад лежал на боку, к ней спиной, и ужасные стрелы рядами торчали из его окровавленного тела. «Он ведь не медведь, — подумала Тимандра, не в силах сдержать слёзы. — Для убийства человека хватит и двух стрел. Неужели он внушает такой страх?» Край неба только начал наливаться предрассветным пурпуром. Тимандра трижды падала, прежде чем сумела встать и, пошатываясь, подойти к нему, желая накрыть его хоть чем-нибудь, чтобы не видеть того, что с ним сделали. Но теперь, стоя над ним, она устыдилась этих мыслей. Ей отчаянно хотелось снова посмотреть на него, залитого ярким полуденным солнцем, чтобы резкие лучи высвечивали его лицо, на котором теперь никогда не отпечатаются ни морщины, ни мудрость, ни благородная строгость. Она опустилась на колени, нежно коснулась ещё тёплой плоти и попыталась перевернуть на спину. А когда ей наконец-то удалось заставить его тело перекатиться навзничь, его рот открылся, а налитые кровью глаза распахнулись в невидящем взгляде — отшатнулась с воплем. Из его груди вырвался долгий, нечеловеческий звук, и Тимандра с ужасом смотрела на, как ей казалось, труп, сотрясаемый в наведённых порчей судорогах. Перед её мысленным взором мелькнуло тело её матери, изгибающееся на смертном одре даже после того, как уже остыло. Но затем мёртвый Алкивиад вдохнул. Тимандра на мгновение решила, что она, должно быть, сошла с ума, но грудь его снова поднялась и опустилась, и тогда она бросилась к нему. Она положила руку на грудь и обшаривала полубезумным взглядом его тело и лицо, выглядещее настолько мёртвым, насколько это возможно. Затем он моргнул, но так нарочито, что это выглядело наигранным. Он часто так делал для пущего эффекта. Его глаза неотрывно и безучастно смотрели на стремительно светлеющее небо. — Ты жив... как? — прошептала Тимандра и почувствовала себя такой глупой, беспомощной и потерянной. Её разум словно непостижимым образом работал отдельно от неё — и она отчётливо понимала, как если бы знала это всегда: стрел слишком много, раны слишком глубоки, и нет ни малейшей надежды. Она могла бы поклясться, что Алкивиад её не услышал, что его дух уже пребывал далеко отсюда, но его кадык несколько раз дёрнулся, вверх-вниз, и она поняла, что он пытается заговорить. Тимандра изо всех сил старалась сдержать слёзы, но безуспешно. — Тяжело убить дурную псину, — произнёс он. Медленно, но интонация в голосе была настолько «его», что в сердце Тимандры затеплилось слабое подобие надежды. Почти. А затем он улыбнулся — той искренно-счастливой улыбкой, которую она в последний раз видела несколько месяцев назад, когда они оставили позади Эгейское море. Так ужасно было видеть, как его взгляд, ещё миг назад пустой, наполнился жизнью, как смешливые морщинки собрались в уголках глаз, будто Алкивиад готов был вот-вот вскочить и заявить, что всё это было шуткой. — Что мне делать? — спросила она его, вместо любой из тысяч вещей, о которых она хотела ему сказать. «Я люблю тебя, пожалуйста, не умирай, пожалуйста, преврати это в сон, пожалуйста, вставай, пожалуйста, пожалуйста, и я люблю тебя, я очень тебя люблю». Его все любили. Незачем было повторять вслух нечто настолько глупое и избыточное. Вот она и молчала. И ей так сильно захотелось об этом рассказать, что невозможность этого причиняла боль. Ему потребовалось время, чтобы ответить. Он просто лежал и боролся с бульканьем, вырывающимся из развороченной груди. Затем его рот наполнился кровью, и Тимандра приподняла его за плечи, заставляя себя не смотреть на терзающие плоть стрелы, не слышать стона, и наклонила его голову, чтобы он не захлебнулся. Подбородок стал красным от безуспешных попыток сглотнуть кровь. Накануне он побрился. Сказал: «Внезапно захотелось». В последние дни он был оживлённее, смеялся, что всему виной пришедшая весна, что, когда растёт день, его настроение растёт тоже. — ...солнце... — прохрипел наконец Алкивиад, полулёжа-полусидя в её объятиях. — ...где... восток? Его голос слабел, как и обмякающее тело. Тимандра указала на восток. Деревья здесь почти не росли, земля была непривычно плоской. Линия горизонта отлично просматривалась. Воздух был чист и прозрачен. «День должен был быть хорошим», — подумала она, осторожно придерживая его и стараясь не бередить его раны. У неё мелькнула мысль извлечь стрелы, вызывавшие у неё тошноту одним своим видом, но от этого он бы просто быстрее истек кровью. Она не знала, хотел ли он этого или нет, а спросить у неё не хватило смелости. Затем Алкивиад лежал, ни издавая ни звука, если не считать булькающего дыхания, и неотрывно смотрел туда, где в любой момент могло показаться солнце. Мягкий утренний свет ласкал его напряжённую шею. Запах сгоревшего дома давно отступил на задний план, и на несколько секунд Тимандра забылась, восхищаясь его обликом, как много раз прежде. Даже на пороге смерти он был совершенен — как вообще на свете мог появиться такой человек? Его кожа была слишком гладкой и таила в себе мириады золотистых оттенков, старые шрамы, заживая, сложились в красивые линии, пряди волос, не тронутые кровью, сияли серебром, как блики луны на водной глади. Его плоть, пусть и недвижимая сейчас, если не считать коротких судорожных вдохов, словно источала силу при каждом сокращении мышц и сухожилий. Силу, но не жизнь. Уже не её. Вся его жизнь теперь сосредоточилась в безостановочном движении гортани и в сжатых губах. Внезапно, едва солнце начало пробивать панцирь туч, бульканье утихло. Алкивиад коротко застонал. Затем с его губ соскользнуло, слабо и надломленно: «Больно». Тимандра понимала, точно звериным чутьем или божественным всезнанием, что он умирает, изо всех сил цепляясь за истончающиеся нити своей жизни. Она наклонилась, поцеловала его в щёку и крепко обняла, и тогда то, что оставалось от Алкивиада, с последним вздохом покинуло тело. Ослепительный солнечный свет медленно заливал их, подобно потоку мёда. Солнце сначала омыло траву и окровавленные пальцы Алкивиада, затем бёдра, стрелы в груди, охватило его лицо, рассыпаясь бликами в волосах и на полуоткрытых глазах. Слепящий свет поднимался всё выше — к её рукам, шее и лицу, заставляя Тимандру опустить взгляд. Она снова поцеловала Алкивиада — потому что больше уже никогда этого не сделает. А затем наступило самое трудное: запереть боль в шкатулку, задвинуть в самый дальний уголок сознания и позаботиться об умершем, как подобает. В огне мало что уцелело. Меч, потому что Алкивиад выбежал с ним, тяжёлый плащ, намотанный им для защиты на левую руку. Несколько бронзовых вещиц, закоптившаяся кухонная утварь. Купленное на прошлой неделе хорошее вино тоже таинственным образом уцелело, так что она смогла как следует омыть тело. Она положила тело на те доски и обломки, что были не такими обгоревшими, извлекла стрелы (и, нет, она не плакала, не вздрагивала, не обращала внимания на влажные звуки рвущейся плоти), смыла всю кровь. Крови было так много, что она задумалась: может и правда в его превосходстве над другими людьми кроется что-то божественное, раз даже крови в нем больше обычного? Это объясняло, почему он жил так, словно ничто не соответствовало ему должным образом, включая его собственное тело. Затем она вымыла его волосы и расчёсывала их до тех пор, пока там не осталось ни одной слипшейся от крови пряди. Под обгорелой и сломанной кроватью нашлись шкатулки из бронзы, в которых хранились краски для лица. Тимандра поняла, что от его бледности вот-вот утратит рассудок, и потому взялась за кисточки: подкрасила губы, нарумянила щёки, затенила веки. Ей не хватило духу закрыть ему глаза, и они уже начинали тускнеть и сереть, но оставались по-прежнему прекрасными, словно драгоценные камни. Закончив работу, Тимандра обернула его в свой плащ. Левое плечо она оставила обнажённым — так ему нравилось. Там зияла рана, чёрная, бездонная, словно втягивающая в себя весь свет — невольно задержав взгляд, Тимандра почувствовала, как темнеет в глазах и она валится в сладостную пропасть небытия. Лишь в последний миг ей удалось взять себя в руки. Сняв с шеи ожерелье, она замерла в нерешительности. Последний его подарок, случайно купленный с месяц назад, на деревенском рынке. Не то чтобы сильно дорогое, но серебряное и со множеством подвесок в виде листьев оливы, очень похожих на настоящие, и ни разу не повторявшихся. Если его продать, то можно не думать о пропитании несколько дней. Но ей уже приходилось отдаваться за деньги, и она не нуждалась в украшениях. Решив, что такой человек, как Алкивиад, заслуживает право на как можно более пышные похороны, она застегнула ожерелье на его шее. Он бы ужасно смутился, если бы предстал перед Гекатой нищим попрошайкой. Тимандра невольно улыбнулась, вспомнив о его нелепом тщеславии. Она притворилась, будто Алкивиад жив, рядом, и они вместе идут навстречу смерти. Ему бы понравилось, как она поработала над его лицом. Он бы сказал: «Мне следовало бы взять плащ с парчовой каймой, этот довольно скучный», — и неодобрительно прищёлкнул языком, что всегда злило Тимандру до глубины души и о чём она никогда не говорила. Она много чего ему не говорила. Воображаемый Алкивиад воскликнул бы сейчас: «Тимандра, мы не можем устраивать похороны без цветов!». Так что она поднялась и пошла за цветами. Стояла ранняя весна, но она нашла их довольно много. Часть она никогда раньше не видела — но во Фригии большинство растений были для неё в диковинку. Она вернулась к его телу с охапкой, пестрящей всеми цветами радуги, стеблями дикой мяты и ветвями так удачно ею встреченного мирта. Сложив их на землю, она подобрала обломок двери — твёрдую доску, вообще не тронутую огнём. И принялась копать. Она копала и копала, пока солнце не поднялось в зените, и только тогда ощутила, как к ней возвращаются обычные человеческие чувства. Мучимая острой жаждой, она зачерпнула полуобгорелой чашкой из колодца, в безумном порыве приподняла голову Алкивиада и влила в мёртвые губы глоток прохладной воды. Гортань его не дрогнула, но вода всё равно стекла в горло. Потом Тимандра села напротив и какое-то время просто смотрела на его лицо. Пытаясь понять. Пытаясь не понимать. Пытаясь не думать. Она перетащила его в могилу, жалея, что он очень тяжёл и она не может его поднять. А ещё он был очень высок, и яма, вырытая Тимандрой, была ему не по размеру. Не рыдай она навзрыд, она бы засмеялась, но слезы катились по мокрым и опухшим щекам. Она согнула его ноги в коленях и сложила руки на животе. Если бы не лёгкая морщинка между глаз, Алкивиад выглядел бы так, словно ему вполне удобно. Волосы к этому времени полностью высохли и сложились в идеальные завитки. Тимандра нагнулась к могиле и погладила их. Затем она взяла его меч, и, прежде чем положить поверх тела, срезала прядь над его левым ухом — самую любимую, что всегда ниспадала на ключицу, извиваясь, точно осминожье щупальце. Она разложила вокруг него цветы, обстоятельно и неторопливо, желая убедиться, что всё идеально и именно так, как ему хотелось бы, а затем похоронила. Земляной холмик казался таким незначительным и неподходящим, что оставшееся до сумерек время она провела, собирая самые большие камни, которые только могла поднять, чтобы придать могиле пристойный вид. Но результат всё равно выглядел как-то неправильно. Такая могила не могла принадлежать Алкивиаду. Но Тимандра очень устала, да и солнце уже садилось. «Позже, — подумала она, — я вернусь сюда через год или два, с кем-то из его друзей, или, быть может, с деньгами, и воздвигну достойное его надгробие. Это будет стела из пентелийского мрамора, где он будет сидеть с псом возле ног, в гематии, сползающем с плеча, слегка вызывающе выставив ногу и едва заметно улыбаясь». А ещё она прикажет вырезать его очень высоким, чтобы он был больше любого из живых людей, и потомки, никогда его не видевшие, смогли бы понять, кем он был. Кем-то в облике мужчины, тем, кто умер, подобно человеку, но всегда — до неправдоподобности, до ужаса — казался чем-то большим.