Частица тебя

— Столько времени прошло… О Архонты, пусть всё это окажется пустым сном, пьяным бредом, смилуйтесь… Причитал Кавех в полубессознательном состоянии, в очередной раз напившийся до беспамятства и невозможности здраво мыслить. Последние полгода прошли для него в тумане, но тот день он помнит с точностью до минут. Он в очередной раз брёл домой из леса Авидья, обессиленный и вымученный очередным сложным заказом, на котором пришлось поработать и архитектором, и прорабом, и даже строителем, таская каменные блоки туда, где по проекту и, соответственно, его личному мнению они должны быть. Кавех уже лелеял надежду впасть в беспробудный сон на множество часов на любимой кровати, не забыв перед тем выпить за отличную реализацию неплохого проекта, с помощью которого он сможет наконец закрыть долг перед аль-Хайтамом. Но впасть пришлось сначала в непонимание, затем в отчаяние, а после — затяжную депрессию. И вином он уже не отмечал проект, а поминал ушедшего друга… Друга ли? «Прости меня, Кавех. Я не смог справиться с воспоминаниями о событиях в стране, в Академии, которую считал своим истинным пристанищем, не смог оправиться от этого кошмара… Я пишу это, потому что за время нашего сожительства ты стал мне по-настоящему дорог, пусть я не показывал этого, а только причинял тебе боль, за что мне до сумасшествия стыдно. Прости, если сможешь. Я ухожу навсегда, не ищи, в этом мире ты меня уже не найдешь. Долги прощены, дом и состояние я завещал тебе, ближе тебя у меня никого не было. Прощай, мой дорогой друг, мой дорогой Кавех» И подпись внизу листа — чёткая, ровная, идентичная любой другой его подписи, педантично выверенная и до тошноты идеальная. Такая же, какой сам аль-Хайтам. Был. Похороны пустого гроба прошли в молчании. Таком, о каком, наверное, всегда мечтал сам аль-Хайтам. Только где-то в стороне, подальше от толпы, рыдал почти беззвучно Кавех, коленями уперевшись в мокрую от дождя — кажется, предвестника скорби — сумерскую землю. В доме без него стало безумно пусто. От тишины хотелось лезть на стену, без его ворчания о «неправильной» постановке книг на полках где-то в груди щемило и желание выть от боли не отпускало ни на минуту. Пусть его присутствие было равно присутствию лунного света в первую ночь новолуния — почти равное нулю, призрачное, незаметное, тихое — само оно заставляло Кавеха верить, что всё когда-нибудь наладится. Не наладилось. Проекты Кавех забросил, отказался от всего, что раньше приносило ему радость, оставил друзей — пусть им тоже был дорог ушедший, но они никогда бы не поняли, насколько сводит с ума эта пустота и тишина, отсутствие привычной ругани и интересных споров. Ничего больше не было, словно жизнь утекла вместе с безвременным уходом секретаря. Он вернулся в реальность ненадолго. Сухие, красные от несуществующих, уже пролитых без остатка слёз, наткнулись на лежащий на спинке кресла кейп. Отдушина, последняя частица его на этой бренной земле. Кавех, шатаясь, подошел к креслу, аккуратно снимая предмет одежды с него и усаживаясь удобнее. Он укутался в него, как в одеяло, стараясь почуять почти неуловимые нотки его запаха. Согреться. Напомнить самому себе — пускай впустую, пускай это напоминание бессмысленно — что надо жить. Что он был бы рад, возможно, видеть Кавеха живым и счастливым. Но этому не бывать. Уж слишком тянуло острой режущей болью где-то в районе сердца от одной только мысли, что он может быть счастлив без аль-Хайтама. За время, проведённое без него, за множество истерик, бесконечное количество снов и кошмаров с его участием, бессонных ночей за воспоминаниями, Кавех осознал, что не может не признать, насколько дорог сердцу стал бессердечный секретарь. Он почти заснул, накрытый кейпом и погруженный в тяжелые мысли, когда в дверь раздался стук. С трудом открыв глаза, Кавех, едва переставляя ноги, дошёл до коридора. Кейп не снимал — сложно было, не хотелось отпускать. Он приоткрыл дверь, думая, кого бы могло принести в столь поздний час, когда на пороге он увидел свой самый яркий сон и самый страшный кошмар. Не в силах ничего сказать, даже пошевелиться, он шокировано смотрел на того, кого мечтал хоть краем глаза заметить последние полгода. Он рухнул на колени, стараясь перевести дух, усмирить вскружившуюся вдруг голову и сфокусировать взгляд. В груди вдруг стало тяжело, и всё, что он смог из себя выдавить, было нервным смехом и бессмысленной фразой: — Допился… Но галлюцинация, как он считал, не исчезла и спустя пять минут, лишь опустилась на колени рядом и положила свою удивительно материальную руку на плечо — Прости, — раздалось вдруг, эхом отдаваясь в черепной коробке, — я всё объясню, правда, — кажется, голос галлюцинации сорвался на шёпот от поступивших слёз, — только успокойся. Я реален. Кавех взглянул в глаза вошедшего и глаза вновь наполнились слезами, словно не было этих месяцев бесконечных истерик, в которых он ими захлёбывался. Он резко прижал аль-Хайтама к себе, пытаясь как можно больше насладиться его запахом, его присутствием, словно он вот-вот растворится в воздухе, исчезнет, как призрак прошлого. — Я люблю тебя, Кави, и это, — шмыгнул он носом где-то под ухом Кавеха, — единственная причина моего возвращения сюда. Если бы не ты, — он всхлипнул, его руки обхватили Кавеха за плечи и заставили посмотреть в глаза, — я бы так и остался слоняться по пустыне безмолвным бандитом. Прости, что исчез, прости… — он не договорил, ибо указательный палец архитектора был приложен к его губам. — Я тоже люблю тебя, Хайтам, — сорванным шепотом пробормотал Кавех.