за закрытой дверью

Чангюн тянет Кихёна к своим потрескавшимся губам и улыбается, смотря, как в чужих глазах взрывается мир, как трещит по швам собственная извечная непоколебимость, и умирает следом всё абсолютно — взгляд, в котором вселенная смотрится как-то слишком миниатюрно, тухнет. Потому что Кихён шепчет:       — Сладко. Руки Чангюна касаются каждой маленькой незаметной родинки на чужом разгоряченном теле, а его пальцы там, где Кихён боится больше всего — на шее. А губы Чангюна там же — адски, безобразно, невообразимо — целуют, мажут и на миг замирают. Хочется снова оставить множество алых лепестков и прошептать на ухо, что засосы — интимное прошлое, но Чангюн останавливается и лишь тычется носом в мокрую от поцелуев шею — успокаивается.       — Ты тоже сладкий. А Кихён краснеет, распускается и цветёт — так кажется Чангюну, который своими губами творит вакханалию на зардевшихся ушах: кусает, тянет за мочку и шепчет без устали какую-то приторную ерунду. Но Кихёну нравится. И ему нравится поддаваться ласкам, выгибаться и приоткрывать губы в немых стонах от тянущего ощущения неги во всем теле. Кихёна возбуждают прикосновения. От мимолетных прикосновений чужих пальцев до щекочущих кожу волос — снова сальных; от поцелуев в шею, которые Чангюн с упоением дарит, растягивает и задерживает; от ощущаемых взглядов — точно таких же, как и на сцене. И сейчас, когда Чангюн оглаживает руками худые бока, тянет безразмерную пайту наверх и оголяет чужое тело, он позволяет себе укусить Кихёна возле соска — там не заметят. У Чангюна под кофтой лава, обжигающая кихёновы пальцы от мимолетного касания к острым плечам, ключицам и пальцам — особенно к ним. Чангюн целует чужие подушечки и тихо-тихо шепчет в самую ладошку: — Мой огонь охватит твоё тело. И Кихён действительно горит: от самых скул до сведённых коленок. В комнате, где они бездумно целуются, светло — Кихёну даже режет глаза, когда он поднимает голову наверх и тут же жмурится, потому что Чангюн снова касается его шеи губами — теперь и с языком.       Пальцы Чангюна, касающиеся напрягшегося живота, сводят с ума, потому что искушать одними подушечками — что-то за гранью дозволенного; Кихён также считает, что если чужие губы в этот момент коснутся родинки у самого пупка, то случится апокалипсис, смерть, забвение и просто потеря разума. Он дышит через раз, стоит Чангюну поцеловать его губы и пустить в ход блядский язык, которым он касается уголков и тянется через зубы к чужому нёбу, чтобы коснуться требовательнее и раскрыть губы шире. Они целуются медленно, ощущают во рту вкусы друг друга и сплетают шершавые языки под короткие стоны; оба считают, что целоваться — нечто возвышенное. У Чангюна сладкие губы, которые сводят Кихёна с ума одними ласками, мягкими оттягиваниями нижней губы и требовательным языком поверх его собственного. А еще у него ошеломительная тяга к касаниям бёдер, паха и подтянутого живота. Кихён, между прочим, специально тренируется чуть дольше именно ради таких мимолетных прикосновений забывшегося в мыслях Чангюна. И даже сейчас, когда он снова смотрит прямо в глаза, облизывает свои губы и улыбается настолько ошеломляюще, до боли в сердце, что кроет обоих: Чангюн стонет совсем тихо, потому что движения Кихёна немного требовательнее, чем он ожидал и немного грубее, чем хотел. Тот тянет за резинку дорогого белья, отпускает обратно и нагибается ниже, целуя чуть выше пупка, а следом Кихён откидывается на подушки, подавляя в себе рвущую все границы улыбку, потому что Чангюн, сидящий перед ним на коленках, — такой домашний и уютный — сейчас тихо смеётся в кулак и жмурит глаза от счастья, сводящего с ума, пожирающего изнутри и возбуждающего до дрожи в коленках. Кихёна возбуждают растягивания. Его целуют в худое плечо, потом зарываются кончиком носа в пахнущие чём-то приторным волосы, тянут за костлявые лодыжки вниз и улыбаются прямо в лицо — Кихён сходит с ума от такого безобразного Чангюна. По коже проходят разряды лёгкого недовольства — Чангюн снова со всем затягивает. И лишь в момент, когда чужие пальцы трогают, о чёрт, там, то сойти с ума теперь можно окончательно: окунуться с головой в бездну отчаянных поцелуев, ласк и посчитать, что затянуть всё же можно, но не надолго. Кихён что-то шипит неразборчиво, но терпит, когда с него всё с той же улыбкой снимают бельё и целуют багровую головку возбуждённого члена, тянут кожицу вниз и массируют потяжелевшие яички. Чангюн знает, как сделать так, чтобы услышать: — Растяни меня. В руках Чангюна согревающий лубрикант и бьющееся сердце возбуждённого до безобразия Кихёна, который кусает губы от тянущего ощущения полной неудовлетворённости. Пальцы младшего скользят по гладким ягодицам, ныряют в промежность, тычась самыми подушечками в судорожно сжимающиеся мышцы, а потом замирают, проходясь по такой же гладкой коже вокруг: — Брился? — Специально для тебя, — и оба слащаво улыбаются, когда ловят во взглядах тот самый рай. Чангюну до безобразия нравится, что Кихён раскрыт перед ним, что тает от ласк и выгибается, стоит пальцам пощекотать чувствительные мышцы, пройтись по мошонке вверх — к члену — и сжать у самого основания, чтобы до криков вперемешку со стонами и разведенными донельзя ногами, чтобы до убийственных поцелуев в губы и до шепота в зардевшиеся уши.       Он разводит его напряжённые ягодицы всё такими же обжигающими ладонями, чуть сдавливает, желая оставить следы от своих грубых пальцев, а затем отрывается, дабы со всей любовью поцеловать лоб Кихёна и перевести дыхание — сердце подводит. Губы Чангюна моментально краснеют от нескончаемых ласк, но он продолжает: касается языком бледных бедер, еле ощутимо кусает, чтобы обязательно без следов, и целует выше — чуть ближе к наслаждению. Кихён ощущает ад, когда язык Чангюна проходится по раскрывающемуся анусу, а пальцы, сжимающие член почти у основания, не прекращают ласкать и массировать вздутые сплетения лиловых вен: большим пальцем оттягивать тонкую кожу у головки и касаться шершавой подушечкой запредельно чувствительной уздечки; мизинцы терзают поджавшиеся яички, слегка сдавливая мясистую кожицу на мошонке. А Чангюн с ухмылкой на своих чертовых губах теперь целует ещё и член. Неспешно, плавно лижет языком почти по всей длине и берет в руку, перед тем как сильно оттянуть кожу с головки и расплыться в довольной улыбке под громкий стон. — Тебе так нравится мой язык? — Чангюн ловит кайф от фраз, которые позволяет себе бросать во время секса, потому что, чёрт возьми, когда обстановка совсем другая — домашняя, что ли, — он не разрешит себе даже невзначай коснуться чужих ладоней и уж тем более поцеловать. — Нравится, когда я касаюсь там? А еще тебе ведь нравится специально ходить в душ перед сексом потому что хочешь, чтобы я вылизал твою задницу? Так ведь, Кихён? А Кихён молчит, разве что жалобно скулит и кусает губы, разводя стройные ноги шире, телом доказывая абсолютную правду чужих блядских слов. Потому что да, он чертовски обожает чистить себя, свое тело, и нутро перед тем, как раскрыться перед Чангюном. Перед тем, как тот снова завладеет им сполна.       Становится душно обоим, когда Чангюн склоняется ниже, толкается языком глубже и расслабляет его внутри, ощущая на самом кончике горячую и донельзя горькую смазку, которая буквально впиталась в бархатные и столь податливые сейчас стенки кишечника. Заведя руку под ягодицы, Чангюн немного дразнит ногтями пульсирующую головку, а затем, проведя ими выше, надавливает на мошонку, слыша, как шипит от ласки раскрасневшийся Кихён. Он прикасается к анусу пальцами вновь, чуть поддевает его и тянет вверх нарочито медленно, открывая языку еще больше свободного проникновения, а потом, чуть просмаковав слюну, он пускает ее внутрь, оставляя на расслабленных мышцах дополнительную влагу. Чангюн вводит внутрь палец, кладя его поверх своего языка и курьёзно морщится, когда сальная чёлка спадает почти на нос. Кихёну тоже щекотно. Судороги пробегают по его телу, задерживаются в остатках трезвого разума и растворяются, давая возможность неощутимой грани оргазма пробежаться по возбуждённому донельзя телу. Поэтому они снова целуются. Их языки сплетаются в танце, чем-то по ярым движениям напоминающих гоу-гоу, которое Кихён ещё как-то давно обещал исполнить на фоне панорамных зеркал в их танцевальном зале, обязательно смотря в глаза Чангюну, — и обязательно обнажённому. Ввести третий палец тоже не было проблематично, ему лишь приходится стерпеть прикушенную в порыве стона губу и сглотнуть, когда анус непроизвольно сжимается вокруг чужих узловатых пальцев, а затем расслабляется, пуская пальцы дальше и давая возможность мизинцу, щекочущему мышцы входа, несильно толкнуться внутрь. Чангюн сгибает их, вводя сразу четыре, и разводит в стороны, растягивая до такого состояния, что Кихён метается на уже давно не стиранных простынях и мычит что-то неразборчивое — видимо, снова немного больно. Наградив юношу мягким поцелуем нежной кожи на внутренней стороне бедра, Чангюн мучительно-медленно разводит четыре пальца внутри, а большим надавливает на верхнюю стеночку, максимально растягивая проход и проталкивая пальцы еще глубже, чувствуя, как кончика среднего пальца касается разбухшая от нереального возбуждения простата. Чангюн надавливает на комочек нервов, не без удовольствия отметив, как меняется в этот момент лицо Кихёна. Он осторожно переворачивает ладонь прямо внутри Кихёна, чуть поджимает пальцы в кулак и толкается еще глубже, в один момент распрямляя их и окончательно терзая простату. Кихён кричит, пытается отъехать на подушке назад, лишь бы движения в анусе не были такими болезненными и удивительными одновременно. Одно осознание того, что изнутри тебя растягивает, о, боже мой, почти целый кулак, просто не подвергается описанию.       — Чангюн, прекрати, умоляю, — вышло слишком жалобно, на что Чангюн лишь слабо усмехается, снова целуя чуть выше пупка — в самое чувствительное место. Слабо помотав головой, Чангюн прикрывает глаза и еще немного давит на простату, второй рукой обхватив член Кихёна, и пару раз проводит по всей длине, задерживаясь кольцом на основании, сильно сжимая и заставляя того жалобно заскулить. Еще пара медленных, ужасно мучительных фрикций, и Чангюн медленно тянет руку назад, подвергая анус Кихёна сильному раздражению от собственных грубых пальцев и острых костяшек. Кихён метается по кровати, часто дышит и скулит, его ноги плотно обхватывают талию Чангюна, а пальцы поджимаются от неистового возбуждения, пронесшегося по всему телу; собственные руки обхватывают член и плотно сходятся на головке, давят на уздечку и трут капли смазки по чувствительной коже, — возбуждение накрывает их обоих с головой. С самого начала Чангюн не медлит, и сейчас, пристроившись между разведенных ног, он двумя безобразно мокрыми пальцами поддевает мышцы ануса и снова разводит, предоставляя себе вид на покрасневшие изнутри стеночки и обилие смазки, тоненькими струйками вытекающими из него. Придерживая член точно такими же мокрыми пальцами, он ласкает себя и не без улыбки плюет на свою ладонь, размазывая по всей длине вязкую полупрозрачную слюну. Кихён, кажется, готов был поклясться, что перед ним был самый настоящий Дьявол. Дьявол, который изничтожил его достоинство, морально унизил и возбудил до такой степени, что сейчас не жалко было отдать ему и свою порочную душу. Кихёну нравится трахаться и целоваться одновременно. — Вот так, сейчас уже и больно не будет, — Чангюн тянется за развратным поцелуем и, когда получает в ответ податливое движение пухлых губ и язык, ласкающий его собственный, он толкается внутрь сразу, на всю длину, не ощущая сопротивления подготовленных после такой растяжки мышц. Выдохнув в его губы, Кихён приподнимается и сам двигается вперед, прикасаясь ягодицами к чужим бедрам.       Даже в тот момент, когда Чангюн, подобно сценарию качественного порно, полностью выходит и проводит членом вверх, минуя анус и размазывая по потяжелевшим яйцам Кихёна смазку, толкается вперед, проходясь по ним и тем самым стягивая с головки кожу из-за медленных фрикций; он слышит стоны Кихёна, так отчетливо походящие на тихое пение. Навалившись сверху, Чангюн уничтожает мягкость губ Кихёна в поцелуе, зажимает их члены между двух тел и двигает бедрами вперед, накрывая старшего тонущей волной судороги и ловя отчетливые стоны в примеси остервенелых толчков и беспорядочных поцелуев. Он везде: вылизывает потную шею, кусает сплошь покрытые влагой ключицы, зажимает зубами чувствительные соски и сдавливает руками хрупкие бедра, снова насаживая на себя и закидывая голову назад. — Лучше убей меня, — молит Кихён, когда его руки подвергаются несильному удару, а чужие зубы с такой силой смыкаются на его шее, что кровь тоненькими струйками стекает, огибая яремную впадинку и задерживаясь на вздымающейся груди. Он лишь жутко хочет наконец кончить. — Ты кончишь лишь после меня, ты знаешь условия, — Чангюн тянет зубами проколотую мочку уха, оглаживает хрящик непозволительно мокрым языком и шумно выдыхает, вынуждая Кихёна рефлекторно напрячься и чуть сжаться изнутри. — Я уже скоро. — Не в меня, ты знаешь условия. Чангюн не мучает, без упоения совести слушается, покидая растянутый и обжигающий от таких пыток анус, и вновь прижимается к потному телу, накрывая оба члена рукой и немой просьбой указывая Кихёну помочь ему. Они доводят друг друга до исступления несколькими тягучими движениями и теряют сознание в мокром поцелуе, не замечая, как сперма растекается по расслабленным животам и белесыми пятнами пачкает простынь, от которой теперь пахнет, кажется, всем миром.       Не надо было слов, движений — они просто лежат друг на друге на узкой кровати и часто дышат, переплетая пальцы и вслушиваясь в бесконечную тишину. Чангюн обращает внимание, что время и стрелки на настенных часах неумолимо быстро пересекли границу утра чертового понедельника. — Тебе не кажется, что мы трахаемся обязательно перед танцевальными практиками? И Кихён во второй раз для себя убеждается, что Чангюн — благословленный небесами Дьявол. Который, кажется, всегда любил грязные танцы и развязный синти-поп в дешевых колонках их общежития, под звуки которого он так обожает трахаться со смущенным Кихёном. Потому что «пиздец, когда же он хотя бы немного станет нежнее» и потому что «эй, не забывай про то, что ты обожаешь отсос после тех самых танцевальных практик». Кихёну, к слову, очень нравится сосать.