Компромисс

      Энид Синклер не высыпается уже которую ночь подряд. Сначала чёртово полнолуние (непонятно, почему её мать так радовалась, что единственная дочь — наконец-то! — обратилась), после которого любимый розовый жакет хоть на помойку отправляй, а теперь — Мельпомена. Нет, у Синклер не новая соседка (хотя любая будет лучше Аддамс); это муза, посетившая Уэнсдей, которая стучит по клавишам пишущей машинки, как сумасшедшая. Хотя — Энид хочет быть честной в назывании вещей своими именами — Уэнсдей и есть немного сумасшедшая. Слово немного Энид оставляет, потому что её дружелюбие не знает границ.       Она вертится в кровати, пытаясь закрыть уши одной из многочисленных подушек, но это не помогает. Уэнсдей лихорадочно барабанит по клавишам, и стопка листов перед ней растёт со скоростью, пропорциональной количеству умирающих нервных клеток Энид.       — Вайпер раскрыла очередное дело? — сонно смотрит в спину соседке Синклер. — Есть шанс, что она сажает преступника, объясняет окружающим её тупицам, как всё обстояло, а потом уходит отдыхать?       Аддамс на мгновение перестаёт печатать и слегка поворачивает голову в сторону голоса. Энид без всяких экстрасенсорных способностей чувствует, что Уэнсдей злится, потому что ненавидит, когда её прерывают.       — Она как раз сейчас разговаривает с окружающими её тупицами.       — Ты отделяешь себя от своего персонажа? — выспаться всё равно не удастся, почему бы не поболтать, решает Синклер, удобно устраиваясь под одеялом и продолжая сверлить взглядом спину Уэнсдей.       — В данную минуту мы невыносимо похожи, — отрывисто бросает Аддамс и возвращается к роману.       — Уэнсдей, — мягко говорит Энид, не видя, как искажается лицо Аддамс: такой проникновенный голос соседки сродни пытке. Хотя — Уэнсдей тоже честна в назывании вещей своими именами — пытки она любит, а вот сердечные речи Энид подобны слащавым прозвищам от отца и бесконечным поползновениям брата её обнять (и даже электрошокер не помогает).       Аддамс считает, что, если продолжать стучать по клавишам, проблема разрешится сама собой, но Энид неприятно поражает своей настойчивостью. Она вскакивает и перебегает на сторону комнаты Уэнсдей, где смотрится, как капля мёда в бочке дёгтя. Аддамс кидает на неё уничтожающий взгляд и думает, что это сравнение оценит Юджин Отингер, с которым они составляют славный дуэт «Жужжащие Невермора».       — Это моя территория, — угрожающе начинает Аддамс.       — Знаю, — нисколько не раскаивается Энид и думает, не сесть ли ей на стол, так как ноги успевают замёрзнуть. — Давай поговорим.       Негодующий взгляд чёрных глаз Аддамс вызывает у неё тревогу, и, не будь у Синклер силы оборотня, она бы не вела себя так смело. Но, чёрт возьми, она правда хочет выспаться!       — Пойми правильно, — Энид примирительно разводит руками, — я уважаю, что ты творческая личность!       Аддамс смотрит на неё исподлобья, не моргая.       — Я тоже творческая личность…       И здесь Уэнсдей на секунду выпадает из реальности, возмущённая такой чудовищной ложью: таскать дурацкие свитера с омерзительно цветными сердечками, наносить разный лак на ногти, делать переводные татуировки с ангелочками Вещи и вести идиотский блог в Интернете, где смайлов больше, чем текста, не значит быть творческой личностью. Энид протягивает руку, чтобы коснуться замершей Аддамс, но вовремя вспоминает, что жизнь у неё одна.       — Так вот, — Синклер прячет руки за спину от греха — и от Аддамс — подальше. — Я понимаю, что тебе необходимо писать, но почему бы не делать это днём?       Распахнутые глаза Аддамс — два чёрных колодца, в которых успешно можно сгинуть. Она может перечислить причины, побуждающие её писать ночью, в алфавитном порядке, может — загибая пальцы на руках (но тогда придётся позаимствовать пальцы не только у Вещи, но и ещё у пары людей), потому что писать днём, живя с Энид Синклер, невозможно.       Лучи солнца, освещающие слишком много розовых вещей на стороне Энид; попсовые песни, которые звучат из её смартфона и вызывают адскую головную боль, с которой Аддамс борется, насилуя смычком виолончель почти каждый вечер; устраиваемые Синклер и Вещью игры, во время которых трясётся пол; вечная улыбка Энид, которая нервирует Аддамс, даже если она укрывается за толстым томом Сартра, в очередной раз перечитывая «Тошноту»; её желание поделиться последними сплетнями (а Уэнсдей даже первых не знает и знать не хочет!).       Это проносится в голове Аддамс, и губы её чуть дёргаются, потому что ядовитые слова вот-вот вырвутся на волю. Но Энид смотрит доверчиво, и это бесит Уэнсдей. В прошлой школе (во всех восьми, вообще-то) после подобных разговоров Мортиша и Гомес Аддамс приезжали с извинениями сразу в кабинет директора, где их ждали насупленная дочь, пострадавший и его родители. Униженно улыбаясь, мать и отец забирали документы, притворно ахали, глядя на останки бывших одноклассников Уэнсдей, и долго читали ей нотации в машине, пока Аддамс равнодушно смотрела перед собой (или на руки, с которых не успевала смыть кровь).       Но академия «Невермор» отличалась от предыдущих школ. Уэнсдей не признавалась в этом даже себе, но здесь она чувствовала себя приемлемо. Может быть, потому что среди изгоев выделялась не так сильно. Может быть, потому что Ларисса Уимс, грозный директор, с долей понимания относилась к своенравной студентке (а ещё к этому примешивалось бесконечное терпение). Может быть, хотя Уэнсдей плевать на мнение окружающих, ей было приятно заткнуть всезнайку Бьянку на уроках ботаники, а на последнем уроке фехтования она стала лучшей.       А может, потому что никто, кроме Энид Синклер, не пытался так долго добиваться её расположения. У Аддамс это вызывало смутные ощущения беспокойства, словно она улавливала фальшивые ноты; она с подозрением косилась на Энид, которая из раза в раз занимала ей место рядом с собой; она читала нотации Вещи, чтобы он прекратил дружить с Синклер, которая научилась его понимать не хуже самой Аддамс. Она в ужасе отступала назад, когда Энид пыталась наброситься на неё с объятиями, и каменела, обнаруживая у себя на кровати маленькие сюрпризы в подарочной упаковке с бантиками.       Но Энид Синклер оставалась чем-то новым в жизни Уэнсдей; неразгаданной шарадой, вихрем эмоций (свои Аддамс надёжно держала под контролем); ярким розовым шариком в руках Смерти на торте, который ей вручили в день рождения.       — Я не могу писать днём, — лаконично отвечает Аддамс, поправляя ровную стопку напечатанных листов.       — Но я не высыпаюсь! — Энид вертит головой, хотя досконально выучила обстановку на территории Аддамс: единственный неудобный стул занят, поэтому Синклер торопливо бежит на свою половину и забирает свой — с мягкой спинкой и подстеленной полосатой подушкой.       Она усаживается так решительно и так прочно, что Уэнсдей понимает: с романом придётся повременить, ведь если сейчас прикончить Энид, у неё опять будут проблемы.       — Мы можем с тобой договориться, — миролюбиво предлагает Синклер, — я не мешаю тебе работать в течение дня, но ночью ты не издаёшь эти кошмарные звуки, — Энид даже оскаливается на пишущую машинку.       Аддамс хочет возразить, но Синклер готовилась к разговору не один день.       — Я всё продумала! — останавливает она негодующую лавину возражений. — Тебе мешает солнечный свет, мы возьмём у Йоко чёрные занавески! Музыку я буду слушать в наушниках, и целую неделю никаких сплетен!       Уэнсдей долго молчит: она прислушивается к своим ощущениям с долей негодования, так как чувствует благодарность к Энид за то, насколько та внимательна. Но она не привыкла испытывать подобное, поэтому хмурится, и Синклер решается на последний шаг.       — Или, знаешь, я могу пожить с Йоко, её вампирская сущность не мешала мне спать!       После этих слов Аддамс легче анализировать свои чувства, потому что она определённо не хочет, чтобы Энид съезжала. В прошлый раз, после их ссоры, оставшись в одиночестве, Уэнсдей места себе не находила. Она несколько раз сменила струны виолончели, проводя по ним с излишней силой; брезгливо рассмотрела все мягкие игрушки, которыми Энид захламила целый угол; кидала взгляды на заправленную кровать соседки, чувствуя непонятную пустоту, ещё и Вещь демонстративно — и чаще обычного — показывал ей средний палец, не боясь быть отправленным в верхний ящик стола под замок. Уэнсдей с трудом сдержала радость, когда Синклер вернулась, волоча за собой огромные сумки с одеждой: она просто сдержанно кивнула, когда Энид сказала, что соскучилась по Вещи.       — Наушники — это выход, — хмуро произносит Аддамс. — И ещё ты перестаёшь красить ногти.       — Себе? — ужасается Энид.       — Вещи, — в конце концов, даже у Уэнсдей есть сердце. — И две недели без сплетен.       — Полторы, и я могу обсуждать с Вещью маникюр, — торопливо вворачивает Энид. — Просто обсуждать!       — Две, и ты больше никогда не просишь меня надеть этот кошмарный шарф, — Уэнсдей давно потеряла надежду избавиться от подарка Синклер.       — Это наши парные шарфы подружек! — возмущается Энид.       — Никакого. Шарфа, — Аддамс бледна и серьёзна, а ещё игнорирует слова Энид о том, что они подружки.       — Тогда в выходной ты идёшь со мной на прогулку! — выпаливает Синклер, которую в самое сердце поражает факт, что Уэнсдей так относится к её собственноручно связанному подарку.       Вещь, до этого безмятежно отдыхающий на столе рядом с машинкой, начинает выстукивать барабанную дробь. Энид замирает: она надеялась только на то, что выторгует себе несколько спокойных ночей, но вошла в азарт, и, возможно, Уэнсдей согласится пойти с ней погулять, как будто они и правда подружки! Аддамс тоже замирает, но от наглости соседки.       — Ты знаешь, Эдгар По говорил о том, что не иметь возможности побыть одному — это большое несчастье, — апеллирует к высшим мира сего Уэнсдей.       — Ты вызывала его дух? — невинно интересуется Энид. — Он с тобой беседовал?       — Он оставил после себя нечто лучшее, чем дух, — мрачно смотрит на неё Аддамс. — Это книги.       — А ещё он писал, что по выходным во «Флюгере» подают лучший кофе! — Энид поднимает стул и возвращается на свою половину. — Мы обязаны попробовать.       — Это гнусная клевета! — оскорблённо смотрит в её спину Аддамс.       — Вызовешь завтра его дух и уточнишь, — Энид откровенно зевает, словно ставя точку в их разговоре, и укрывается с головой, пока взгляд Аддамс не обратил её в каменное изваяние: Уэнсдей, конечно, не горгона, но кто знает…

***

      Всю неделю Энид высыпается и благодарно соблюдает тишину: пишет в блог больше обычного, слушает музыку только в наушниках, а ещё убирает под кровать особенно раздражающие Аддамс безделушки. Конечно, Уэнсдей считает бесполезным хламом абсолютно все игрушки, кроме модели гильотины и пиньяты в виде паука, но волчье чутьё Синклер подсказывает, что именно розового медвежонка и панду с сердечком её соседка сожгла бы в первую очередь. Она не хочет рисковать и вызывать у Аддамс раздражение, потому что та честно ложится спать около полуночи, тихо читая о злоключениях Артура Гордона Пима, пока Вещь держит фонарик; а ещё Уэнсдей ни разу не заговаривает про их поход во «Флюгер», и Энид боится сглазить, предпочитая действовать в субботу наверняка.       Аддамс чувствует себя неплохо, потому что её уши не оскверняет музыка, которая нравится Энид и которой, наверное, черти в аду пытают, и это единственное, почему Уэнсдей немного боится попасть в ад. Она успешно заканчивает роман, продумывая продолжение, и планирует в выходные отправиться в склеп, чтобы провести эксперимент: что будет, если неподвижно лежать в гробу десять часов. В прошлый раз ей помешал Пагсли, истошными воплями вызвавший родителей, но на этот раз ей никто…       — Что ты наденешь?       Уэнсдей вздрагивает первый (и думает, что последний) раз в жизни, потому что этот вопрос подобен солнечному лучу в свинцово-чёрных тучах (что может быть хуже, брр).       — Меня устраивает, как я одета, — немного кривит душой Аддамс, потому что в школьной форме ей нравится только чёрный цвет.       — Мрачновато для похода в кафе, — продолжает Энид, и Уэнсдей смотрит на неё внимательнее.       Её сердце почти останавливается, точно Аддамс вновь испытывает на себе яд пурпурной наперстянки, но в презренном мире живых её задерживает любопытный взгляд возмутительно-голубых глаз Энид, которая раскладывает на кровати свитер за свитером: ярко-розовый, оранжево-малиновый, в сердечках, с ягодками… И при этом окружающие считают, что именно Уэнсдей садистка!       — Кафе? — переспрашивает Аддамс, надеясь, что ослышалась, но Синклер слишком хорошо её изучила.       — Не притворяйся, Уэнсдей, ты обещала пойти со мной на прогулку, — она прикидывает, какой свитер будет смотреться лучше.       — Я готова выслушать все сплетни, — пытается торговаться Аддамс, чувствуя себя до ужаса унизительно: в прошлой школе надоедливого одноклассника Уэнсдей засунула в морозильную камеру, обеспечив ему прозвище Олаф до конца учебного года. Золотые были времена.       — Они все в моём блоге, если хочешь, почитаю тебе в кафе, — Энид определилась со свитером и достала огромный набор косметики.       Аддамс хочется плакать впервые с того момента, как Нерона, её любимого скорпиона, жестоко раздавили.       — Уэнсдей! — Энид любит произносить её имя. — Ты постоянно сидишь взаперти. Что плохого в крошечной прогулке? Кстати, может быть, мы тебя немного накрасим? Ты такая бледная!       Бледный — любимый после чёрного цвет Уэнсдей, и она ни за что на свете не разрешит Энид прикоснуться к её щекам омерзительной пушистой кистью, которую та уже щедро погрузила в румяна.       — Ты в курсе, что эту кисть можно отдать таксидермисту, чтобы он доделал белке полноценный хвост?       Но Энид пропускает мимо ушей колкое замечание и округляет рот, нанося тошнотворно-розовый блеск на губы. Аддамс чувствует себя пчелой, из которой вытащили жало: она понимает, что Синклер серьёзно — серьёзно — хочет, чтобы они вместе пошли в кафе, и не может придумать ни одной отговорки. Она свободно владеет тремя языками, а ещё читает по-итальянски и по-латыни, но сейчас не в силах подобрать ни слова, чтобы остановить разрушительный локомотив под названием «Энид Синклер», чья остановка, судя по всему, будет только во «Флюгере».       — Я готова, — сияет от счастья Энид и хватает розовый рюкзачок с сердечком. — Знаешь, ты могла бы сегодня надеть…       — Я пойду так, — торопливо прерывает её Аддамс, которой не нужно, чтобы Синклер озвучивала своё пожелание: парный шарф подружек она не наденет никогда.       — Прекрасно, — Энид чуть не хватает от переизбытка чувств Уэнсдей за руку, но вовремя спохватывается и делает вид, что хотела открыть дверь. — Вещь, пойдёшь с нами?       Вещь сначала тактично отказывается, подавая непонятные знаки Энид, отчего Уэнсдей хмурится, но Синклер весело хватает его.       — Поедешь в моём рюкзаке или с Уэнсдей?       Аддамс возмущённо пронзает взглядом Вещь, скрывающегося в недрах розового рюкзака, где Энид заботливо постелила на дно пушистое нечто. Чтобы успокоиться, Уэнсдей читает про себя стихотворение Эдгара По, вслух произнося строчку: «Удались же, дух упорный! Быть хочу — один всегда!» — но понимает, что на Энид это не подействует: в глазах Синклер, как и во взгляде ворона, безнадёжно-упрямое никогда.

***

      Уэнсдей и Энид сидят во «Флюгере», и Аддамс решает, что с честью выдержит это испытание. Она сухо бросает бармену, что будет четыре шота эспрессо со льдом, и уничтожающе смотрит на Вещь, пока он ползает по меню, указывая то на один напиток, то на другой, пока Синклер откровенно развлекается.       — Может быть, выбрать с клубничным сиропом? Или вот этот? Смотри, как мило, здесь рисунок на пенке!       Вещь показывает большой палец, а Уэнсдей совершенно искренне не понимает, как можно портить благородный вкус кофе приторными добавками, а латте-арт, по её мнению, вообще следует запретить. После очередного одобрительного большого пальца от Вещи, когда Энид пищит, видя коктейль с облачком сахарной ваты сверху, Аддамс убеждается, что сегодня вечером лишит его возможности вообще что-либо одобрять. Есть у неё пара скальпелей.       Несколько удивлённый разительно противоположным выбором посетительниц, бармен приносит заказ, и Уэнсдей немедленно приступает к уничтожению эспрессо. Она с холодной безжалостностью рассудила, что выпьет кофе и уйдёт, так как — формально — выполнила условие и сходила в кафе с Энид.       Прежде чем попробовать коктейль, Синклер достаёт смартфон и начинает просить, чтобы они с Уэнсдей сделали селфи.       — Я выложу это в свой блог! — радуется она.       — Абсолютно точно нет, — поверхность напитка Аддамс определённо замёрзла после такого ледяного ответа.       — Давай хотя бы тебя сфотографирую! — Энид совсем не против, чтобы её галерея изображений разбавилась чёрным цветом.       — Вещь, мы уходим, — резко встаёт Уэнсдей, и Синклер тут же вскакивает, с силой оборотня толкая её обратно на диванчик.       — Поняла! Сегодня обойдёмся без твоих снимков, — Энид игнорирует возмущённую Аддамс, которая потирает плечи, и велит Вещи занять место около высокого стакана. Пока Энид забивает память смартфона разными фотографиями, а Вещь довольно позирует (и Аддамс уверена, что он мог бы хихикать, если бы природа ему позволила), Уэнсдей с тоской смотрит на волю.       Она выпила кофе и не знала, чем заняться. Уэнсдей никогда не сидела в кафе вот так — не держа в руках справочник по криминологии или не подсыпая яд в тарелку младшего брата. Она всю жизнь считала, что еда — лишь набор необходимых ингредиентов для нормального течения химических реакций обмена веществ, поэтому избегала семейных застолий, так как могла потратить время с большей пользой, но, похоже, для Энид поход в кафе — время фотосессий. И Аддамс чувствовала себя хуже, чем в детстве, когда ещё не изучила основы кунг-фу и не могла защитить себя от сюсюкающего отца, который совал в её намертво сомкнутые губы ложку с ядерно-зелёными соцветиями брокколи, приговаривая: «Это за мамочку! Это за папочку! Ну же, моя маленькая гадюка!»       Энид немного нервничает, ведь лицо Аддамс мрачнее обычного, но она не знает, как заинтересовать подругу (так называть её Синклер решается лишь про себя), потому что все их разговоры сводились лишь к обмену необходимой информацией («Сделай потише!» — «Ты можешь вытереть лужу крови? Она заезжает на мою половину; скоро полнолуние, мне не нужны проблемы». — «Я не знаю, как подаренный тобой шарф оказался в компостной куче. Прекрати выпускать когти!» — «Это была моя любимая игрушка! Почему на ней следы от ножа? И верни постеры с моими любимыми музыкальными группами! В вашем клубе стрельбы из лука достаточно мишеней!» — «Энид, Вещь не будет носить этот браслет!»).       Внезапно она думает, что показать ей фотографии из своего блога — хорошая идея. Аддамс подозрительно отшатывается на спинку диванчика, когда Энид суёт ей телефон почти в лицо.       — Смотри, это мы в каникулы гоняли по лесу зайцев! — она быстро смахивает изображения вправо.       Аддамс надеется увидеть выпотрошенную тушку животного, но тщетно: Энид ещё не обратилась, поэтому на фото держала на руках перепуганного кролика, прижавшего уши, пока сзади размазанными пятнами бесновались младшие братья.       — Здесь я кормлю его морковкой, — продолжает Синклер: Аддамс любит животных, по крайней мере, Энид так думает, ведь на анатомии Уэнсдей всегда сидит за первой партой.       — Это вызывает у меня тошноту, — произносит Уэнсдей. — В плохом смысле.       — В каком случае это может быть хороший смысл? — поражается Энид, но по лицу Аддамс тут же считывает, что та назовёт как минимум четыре, поэтому поднимает вверх руки, признавая поражение. — Да-да, прости, я не подумала о ситуации, когда человек в больнице с пищевым отравлением и долго не может проблеваться.       Уэнсдей приподнимает брови и с одобрительным удивлением (если к ней возможно применить хотя бы одно слово с корнем добр) смотрит на Энид: Аддамс явно не ожидала, что соседка, которая устраивала истерики каждый раз, как Уэнсдей вешала на стену живописные фотографии жертв серийных убийц в поисках вдохновения, скажет когда-либо такое грубое для её очаровательно-ванильного образа проблеваться. Синклер улавливает изменения в лице Аддамс и кидает тревожный взгляд на Вещь, тот украдкой жестикулирует, чтобы она продолжала в том же духе.       — А это мы с Йоко готовимся к вечеринке! — она показывает Уэнсдей фото, где они с подругой, вымазанные в чём-то красном, делают мрачные селфи в склепе.       На лице Аддамс явно читается интерес.       — Это краска? — прищуривается она.       — Свиная кровь, — оскорбляется Энид, и Уэнсдей смотрит ей прямо в глаза. Синклер не очень-то верит в чудеса, но на долю секунды ей кажется, что она уловила во взгляде Аддамс благосклонность.       — Не человеческая, но сойдёт, — кивает она.       И после этого всё становится легче: для удобства Энид усаживается на диван рядом с Уэнсдей, старательно соблюдая дистанцию между ними; они прислоняют телефон к сахарнице, и Вещь листает фото в галерее. Синклер заостряет внимание лишь на том, что действительно может понравиться Аддамс: в прошлом году она неделю провела у помешанных на ликантропии родственников, которые желали, чтобы их племянница обратилась как можно быстрее, поэтому специально недожаривали стейки и водили её по жутким местам.       Аддамс рассматривает кованые оградки кладбища и кроваво-красную луну, слабо обнесённую едва видными облаками, и понимает, что ей нравится. Она на какое-то время забывает о желании лежать неподвижно в гробу, считая, что эксперимент можно перенести. Вид крови на гигантских кусках мяса вызывает у неё аппетит, и они с Энид листают меню в поисках десерта.       Верная себе, Энид заказывает что-то тошнотворно розовое, украшенное ягодами и сливками; Уэнсдей берёт плитку самого горького чёрного шоколада, снисходя до добавления вкуса чёрной смородины. Они с подозрением смотрят на десерты друг друга, пока Энид не объявляет, что хочет попробовать «кусок угля», что заказала Аддамс. К удивлению, ей больше нравится десерт Уэнсдей, чем собственный, потому что производитель явно переборщил с кремом в прослойке торта.       — Чёрный — это классика, — несколько высокомерно замечает Аддамс, довольная, что её десерт пришёлся по вкусу Энид.       В кафе становится шумно: целая экскурсионная группа, гомоня и обсуждая увиденное в «Мире пилигримов», вваливается во «Флюгер», занимая свободные столики. Некоторые из нормисов кидают заинтересованные взгляды на мрачную девушку-готку с двумя косичками и блондинку с цветными прядями в волосах, одетую так кричаще-ярко, что её легко можно разглядеть в лесу с вертолёта. Вещь ныряет в рюкзак Энид и нетерпеливо возится там. Аддамс поворачивается, ища взглядом часы, и поражается: они с Синклер провели в кафе почти весь день. Ей становится не по себе, потому что она планировала ещё поработать над романом до того, как Энид ляжет спать, но внезапно Уэнсдей думает, что хорошо провела время. Эта мысль усугубляет положение, поэтому она быстро предлагает рассчитаться и вернуться в школу. Синклер пытается расплатиться за обеих, ведь это она пригласила Уэнсдей, но Аддамс оставляет на столике несколько купюр: вот уж в чём Мортиша и Гомес никогда не ограничивали свою дочь, так это в деньгах на карманные расходы.       Они выходят из кафе, направляясь к автобусной остановке, и шагают мимо ненавистного для Аддамс дома, где на втором этаже обитает доктор Валери Кинботт, которая во время сеансов смотрит на неё с невыносимым пониманием, каждый раз спрашивая, не нашла ли Уэнсдей подруг. И каждый раз Аддамс, старательно отгоняя почему-то проносящийся в сознании образ Энид, а также предпочитая не слышать звучащую фразу Юджина «Мой улей — твой улей», саркастично выдаёт цитаты из трактата «Одиночество как ответственность» любимого Сартра. И её раздражает, что доктор Валери не восхищается её начитанностью, а продолжает смотреть с невыносимым пониманием, как будто обладает телепатией и видит Аддамс насквозь. Никто не может видеть Уэнсдей насквозь.       Энид удивляется, когда Аддамс ускоряет шаг и пытается перейти дорогу, не замечая дребезжащий грузовик, и, скорее, машинально хватает её за руку, спасая от опасности. Уэнсдей тут же словно пробивает ударом тока — она резко откидывает голову назад, неестественно прогибаясь в спине, и невидящими глазами сверлит небо.       … шокированный бармен…       … Энид смеётся и помешивает ложечкой напиток… … перед Уэнсдей чашка, где на поверхности кофе рисунок со скрещенными костями и черепом…       — Уэнсдей! — испуганная Синклер хватает Аддамс за плечи, пытаясь привести в чувство, но вызывает лишь новую вспышку видений.       Энид растерянно смотрит по сторонам, но люди вокруг лишь презрительно оглядывают их: явно из «Невермора», вон чёрная девчонка в их форме, вечно с ними какие-то странности, лучше держаться подальше! Синклер беспомощно, но крепко держит подругу за плечи, пока та не приходит в себя.       — Я в порядке, — заторможенно сообщает Уэнсдей и, оцепенев, переводит взгляд с лица Энид на её чуть дрожащие руки. — Ты можешь это убрать.       — Да, да, прости, — Энид незаметно вытирает вспотевшие ладони об одежду и суёт в карманы. — Ты в порядке? Что увидела?       — Ничего особенного, — врёт Аддамс.       Это очень даже особенное. Не может быть, чтобы следующие выходные они вновь провели во «Флюгере». Не может такого быть. Или может?..       — Пойдём тогда, — Энид знает, что Уэнсдей невозможно заставить говорить. — Мы с тобой чудесно посидели! Мне очень понравилось! А тебе?       — Это было… — Аддамс медлит, пытаясь подобрать нейтральное определение. — Удобоваримо.       Для Энид это почти комплимент! Она чувствует ощутимый толчок в спину из рюкзака.       — Тогда, может быть, повторим в следующие выходные?       Всё внутри Уэнсдей кричит о том, что у неё много дел: она не успела отправить по почте младшему брату гранату, а ещё на кладбище, где она любит бродить, нашлась восхитительная заброшенная могила некой Мэри Эстел, которая родилась в 1666 году.       — Но за это две недели без сплетен, — неожиданно выдаёт Аддамс.       Щёки Энид вспыхивают клубничным румянцем от радости.       — Три недели, но ты надеваешь подаренный мною шарф!       — Нет! — всё ещё пытается сопротивляться Уэнсдей, но себя ей обмануть не удастся: во втором видении рядом с розовым шарфом Энид можно было ясно различить чёрный, принадлежащий Аддамс.