Дальше по дороге (Не навсегда...)

      Емеля не сразу понял, где находится. В голове всё ещё звучало эхо выстрелов, криков и лошадиного ржания, всё это пронзал тонкий мерзкий писк, отзываясь пульсирующей болью в ушах. Мутный воздух пах порохом, опалённым мясом и жжёной шерстью. Пелена перед глазами постепенно растворилась, и Емеля разглядел лошадиную морду с белой проточиной. У широких ноздрей запеклась кровь, на которой уже сидели мухи, под испуганно распахнутым левым глазом темнела неровная рана с засевшим осколком гранаты. Емеля никак не мог вспомнить имя своей кобылы, почему-то сейчас это казалось ему важным. Он протянул руку, чтобы согнать мух, пальцы ткнулись в мягкую холодную шкуру. Имя было какое-то совсем простое и хорошо знакомое. «Манька? Милка?». Что-то молочное, под цвет проточины. «Простокваша? Кашка?». Емеля нахмурился. Густое молочное имя крутилось в голове, но он никак не мог его ухватить. «Сметанка?». Кончиками пальцев провёл между лошадиными ноздрями. В её имени было что-то сладкое…       ― Манка… Манка!       Губы зашевелились, но до слуха слова так и не добрались.       ― Манка! ― крикнул Емеля громче.       Далёкий звук собственного голоса немного привёл его в чувства. Только теперь он заметил перевёрнутую тачанку, зарубленного саблей равенского солдата, который лежал, неестественно запрокинув голову и разинув рот. Медленно, вместе с осознанием случившегося, начал подниматься страх. В теле растекалась тупая боль. Опершись на руку, Емеля смог сесть, земля под ним будто ходила ходуном. Ноги и руки были на месте и в целости – это уже радовало.       Чуть дальше Манки, привалившись головой к её передним ногам, лежал рыжий мерин в разорванной упряжи со сломанным хомутом. Брюхо и бок животного изрешетили осколки. Вместо левой плюсны был лишь искорёженный кровавый обрубок. Емелю скрутило от рвотного позыва. Убитые были разбросаны боем везде, куда падал взгляд. Третья лошадь, тянувшая тачанку, лежала выше по склону, в стороне от двух других, точнее лежало то, что от неё осталось. Разбитая слизисто-бурая масса с обломками костей была свалена под каурой спиной, уцелевшие шея и голова вовсе казались чем-то инородным. Это была Зорька – своевольная и игривая любимица кучера. Самого Данилы поблизости не было, и Емеля медленно оглянулся в надежде, что и не увидит своего боевого товарища. Бешено прыгающее сердце болезненно сжалось. Судя по позе и кровавому следу, Данила пытался отползти подальше, и Емеле даже показалось, что тот ещё дышит.       ― Братец… Эй! Данька! ― на четвереньках неловко подобрался к нему. ― Данька! Слышь? ― взял приятеля за плечо и попытался перевернуть, но, увидев его изуродованное взрывом и осколками лицо, отпрянул.       Данила, как мешок, вновь уткнулся в примятую траву.       ― Как же ты на месте не помер… ― пробормотал Емеля, не слыша себя.       Ему вспомнилось тушка курицы, которая продолжала бегать после отрубания головы.       ― Мож и ты этак…       Рядом с Зорькой приземлилась ворона и запустила острый клюв в её вываленные внутренности. Несколько секунд Емеля тупо наблюдал за тем, как птица вырывает и заглатывает слизкие ошмётки. Его, возможно, ещё раз бы стошнило, но в желудке было пусто. Вновь глянул на Данилу, ещё на нескольких мертвецов. Вернулся к Манке, согнал мух, погладил её по шее и последний раз прижался лбом к серой морде, улавливая знакомый запах.       Ноги подкашивались, почти после каждого шага приходилось останавливаться, чтобы удержать равновесие, но это было лучше, чем ползти, то и дело натыкаясь на трупы.       Боковым зрением заметив какое-то движение, Емеля сначала подумал, что это очередная ворона, коих на поле боя было немало, но тут же понял, что ошибся. Это был равенский солдат – почти мальчишка, как и сам Емеля. Он таращил большие карие глаза, хмурил соболиные брови, беззвучно открывал рот, тыкал в сторону врага наганом, при этом сам выглядел испуганным и, кажется, едва не плакал. Правая его нога ниже бедра была придавлена убитой лошадью и, скорее всего, сломана. Красивое лицо искажалось от боли при каждом движении. Помогать равенцу не было никакого желания, но Емеля подозревал, что, если решит пройти мимо, то получит пулю. Поэтому он просто стоял, пошатываясь, и смотрел на второго пережившего бой счастливчика.       ― Ничерта не слыхать! ― громко сообщил Емеля.       Лицо солдата явно выразило злую досаду, свободная рука сжалась в кулак, грудная клетка расширилась от глубокого вдоха:       ― Помоги мне! ― заорал он так, что на шее аж вздулась вена, после чего кивнул на мёртвую лошадь и, вроде как, выругался.       Емеле вдруг стало смешно. Он нередко косил под дурачка, чтобы отлынивать от работы и сейчас мог бы поступить так же. Но обречь человека, пусть даже и врага, на долгие мучения, а, возможно, что и на смерть – слишком жестоко.       ― Шпалер кинь сюды! Опосля помогу!       ― Чего тебе?! ― переспросил равенец.       ― Тоже оглох, чё ли?! Пушку давай! А то так и подохнешь тута!       Немного поколебавшись и проговорив что-то, солдат бросил наган в сторону собеседника. Оружие оказалось не заряженным, но Емеля на всякий случай сунул его за пояс. Он не знал, сможет ли приподнять или сдвинуть лошадь, но решил, что, в крайнем случае, просто волоком оттащит равенца. Всё равно нога у него уже сломана. Огляделся в поиске того, что можно использовать как рычаг, но поблизости ничего подходящего не было. Вздохнув, Емеля наклонился, тут же чуть не свалился головой вниз и опустился на колени, подсунул руки под лошадиную шею и потянул вверх, стараясь как можно дольше удерживать. Солдат заёрзал, пытаясь отползти, но ничего не вышло.       ― Да ползи ты, размазня! ― прикрикнул Емеля, цепляясь ногтями и ощущая, как неприятно под них забиваются частички лошадиной шкуры.       Не глядя на равенца, перехватился за гриву, попытался поднять за неё, но, похоже, сделал только хуже, так как услышал вскрик и получил увесистый хлопок по спине, тут же отпустил. Солдат, вроде как, даже с места не сдвинулся, губы дрожали, на лбу выступила испарина.       ― Ну чё колупаешься?! ― зло прикрикнул на него Емеля. ― Я её с тебя не перевалю! Ногу-то тащи, разиня альтовская!       ― Она в стремени застряла! ― крикнул тот надрывно.       ― Манать твою рать, чё-ж ты молчал?! ― обойдя лошадь, Емеля отстегнул подпругу, после чего вернулся к солдату: ― Тащи теперь со всей дури, иначе брошу тебя здесь к чёртовой бабушке.       Одной ногой он перешагнул через равенца, медленно наклонился, морщась от усилившейся головной боли, поглубже просунул ладони под лошадиную холку, крепко упёрся подошвами в землю, выдохнул, стиснул зубы и, напрягая спину, приподнял тушу животного насколько смог, постарался удержать, подходя ближе:       ― Ползи, дура!       Перед глазами мерцали круги, туда-сюда металась свободная нога в солдатском сапоге, наконец по земле проволоклась вторая в полуразмотанной портянке. Уронив лошадь, Емеля сам повалился сверху и, не успев выставить руки, воткнулся лбом в землю. Неуклюже перевалился, сел на колени и развернулся лицом к равенцу. Тот был совершенно белый и весь дрожал, влажные от пота пряди налипли на лоб. Тяжело дыша, во все глаза смотрел на Емелю, будто боялся даже просто увидеть свою сломанную ногу. На запёкшихся губах угадывалось слово «спасибо». Ощущая тяжёлую слабость, Емеля зажмурился, всё вновь стало расплываться, голову потянуло вниз. В следующий миг он почувствовал щекой холодную лошадиную шкуру. Приоткрыл глаза и понял, что равенец судорожно трясёт его за плечо.       ― Да отвали ты, ― непослушной рукой Емеля попытался отмахнуться. ― Ядрёна-зелёна… ― он сел, хмурясь, и потёр лицо ладонью.       Секунд через пятнадцать окончательно пришёл в себя:       ― Ну чё зенки таращишь? ― фыркнул он на своего единственного собеседника. ― Твои куды пошли?       Оглянувшись по сторонам, тот дрожащей рукой указал направление. Это не особо помогло. Емеля понятия не имел, куда теперь идти. Все, кто были ему своими, полегли на поле боя, ближайшие деревни захвачены равенцами, хоть сам ложись и помирай на месте. Солдат подёргал его за рукав, отвлекая от мрачных мыслей и громко спросил:       ― А ты теперь куда?       ― На кудыкину гору. Тебе-то чё?       Пробормотав что-то недовольно, равенец продолжил уже так, чтобы его слышали:       ― Помоги до деревни дойти!       ― Ага, щас, только штаны подтяну. Ничё не хочешь больше? ― съязвил Емеля.       ― У меня тётка там живёт! Можешь у неё немного пересидеть!       ― Ага, чтоб ты стуканул, а мне ваш комиссар потом шпалер в рожу ткнул? Во тебе! ― он выставил правое предплечье кулаком вверх и хлопнул второй рукой по локтевому сгибу, изобразив вполне понятный жест.       ― Да не буду я тебя сдавать! Оставаться не хочешь – хоть просто дойти помоги! Тебе всё равно деваться некуда!       Емеля скрестил руки на груди и задумчиво насупился. Деваться ему, действительно, было некуда. А согласится – может, взаправду, и место переночевать дадут, а, если повезёт, то и миску супа нальют.       ― Ладно, ― плюнув на руку, протянул её собеседнику. ― Идёт…       Солдат поморщился, но тоже плюнул на свою ладонь перед рукопожатием.       ― Гойда, ― представился Емеля по фамилии, и только после этого по имени.       ― Арсений! ― равенец вытер руку об штаны.       ― Ну и имечко… ― усмехнувшись в ответ на мрачный взгляд собеседника, Емеля отметил, что шум в ушах стал тише, а все внешние звуки, наоборот, громче.       Он осторожно поднялся, подошёл к Арсению и присел уже возле него:       ― Ну-ка, покежь кривондяпку свою…       ― Не трогай! ― тот испуганно отодвинулся. ― Надо найти какие-нибудь две деревяшки и к ноге привязать!       ― Учёный-мочёный. Кабыть я сам не знаю. Где я тебе деревяшки возьму? Она, мож, и не поломана у тебя.       ― Поломана!       ― Да встать хоть попробуй, разлямзя! ― Емеля закинул руку Арсения себе на плечи, попытался подняться с ним, едва удерживая равновесие.       Жмурясь, кривясь от боли, шатаясь и поджимая повреждённую ногу, равенец всё-таки встал:       ― Наступить больно! Не смогу идти!       ― Да не ори ты в ухо, отсель и так слыхать, ― буркнул Емеля, чуть отклонив голову. ― Хрен с тобой, лез на закорки.       ― Куда?       ― На спину мне, кулёма! Только не ной опосля, ежли свалюсь.       Прихватив ноги Арсения под коленками, Емеля слегка подкинул его на спине, чтобы было удобнее нести, чуть наклонился и сделал пару шагов:       ― Куды топать?       Равенец махнул рукой, и они неторопливо двинулись в указанном направлении.              Пряди волос лезли в глаза, спина потела, голову по-прежнему заполняла боль. С каждым шагом всё больше хотелось избавиться от живой ноши, и особенно это желание возрастало, когда взгляд натыкался на убитых товарищей из ополчения.       ― Много ты народу побил? ― зачем-то спросил Емеля.       ― Не очень-то… Не считал.       ― Кабыть бы ты честно ответил, ежли много. А тута сколько?       Арсений несколько секунд молчал, будто вспоминая.       ― Да говори уже честно, а то скину.       ― Двоих, может троих… А, может, просто ранил…       ― Кого?       ― Да откуда я знаю? Рассматривал я их, что ли? Ты сам-то знаешь, сколько убил?       ― Много! ― с вызовом проговорил Емеля. ― Как траву выкосил с пулемёта!       ― Да с пулемётом любой дурак сможет! А ты попробуй саблей или штыком! ― заспорил Арсений.       ― А на кой чёрт мне сабля со штыком, ежли есть пулемёт! И не любой дурак с ним управится! Как полыхнёт, ежли прощёлкаешь – мало не покажется!       ― Всё равно за пулемёт прятаться – не с коня рубить!       ― И не с коня брякнуться, ― съязвил Емеля.       ― Имей совесть. Мы с Каштаном полгода вместе воевали, а тут его какая-то сволочь пристрелила... Он так забрыкался…       Окончание фразы ускользнуло от слуха. Емеля и сам осознал, что ляпнул лишнего и даже застыдился. На своей Манке он ездил всего три месяца, но успел за это время привязаться к ней и прекрасно понимал, каково это – потерять любимое животное. Однако извиняться не стал. Вспомнилось, как утром, когда Емеля запрягал Манку, она ластилась к нему, тыкалась носом в лицо, опускала ему на плечо тяжёлую голову, будто пытаясь обнять. Потом перед глазами возникла разорванная гранатой Зорька, потом – обожжённое, истыканное осколками лицо Данилы. На душе стало совсем погано.       ― Слышь? ― он слегка дёрнул плечами. ― Ты б хоть песни пел или сказки рассказывал. А то так с тоски подохнут недолго…       Немного помолчав, Арсений кашлянул, вдохнул и запел: «Мы из мрака поднялись, Устремивши взгляды ввысь, И мозолистые руки За оружие взялись. Крапивою пусть порастут Руины церквей и дворцов…»       ― Лучше захлопнись, пока я тебя в канаву не выбросил, ― перебил Емеля, узнав песню, которая считалась гимном равенской армии. ― Давай нормальное чё-нибудь.       ― Что? Я, может, не знаю других.       ― Ядрёна-зелёна, подобрал же бестолочь. Тебе чё, мамка в люльку песни не пела? Бабка частушкам не учила?       ― Не учила, ― буркнул Арсений.       ― Ну тады я научу! ― Емеля поглубже вдохнул и заголосил: «Горлопаня песни хрипло, Равенцы шагают, Их с ружьём и хворостиной В деревнях встречают! Приходил ко мне Альтов, Звал идти за равенцев, Мордой ткну его в навоз И подпну под задницу! Мне чё розы, чё крапива – Совершенно наплевать! Полоснуть косою лихо, Ну а после – обоссать!»       Замолчал, запыхавшись, и сглотнул липкую слюну:       ― Последнюю сам сочинил! ― похвастался он.       ― Было бы чем гордиться…       ― Сам попробуй, опосля выёживайся, ― обиженно отозвался Емеля.       Арсений на несколько минут замолк, а после неожиданно выдал: «На тачанках ополченцы С поля боя мчались, Кину им гранатой вслед, Чтоб не расслаблялись! То ли в уши грязь набилась У Емели-дурака, То ли взрывом оглушило, Что не слышит ничерта!»       На мгновение Емеля остановился, глянул на ближайшее дерево, за два шага приблизился к нему и, резко развернувшись, левым боком впечатал Арсения в ствол, сам не смог удержаться на ногах и свалился вместе со своей вскрикнувшей ношей.       ― Подонок ублюдочный... Чтоб тебя черти драли… ― скорчившись от боли, взвыл Арсений.       ― За помелом следи! ― Емеля кинул в него горсть земли вперемешку с хвоей и листьями. ― Головастик хренов… Язва альтовская, ― он поднялся, опираясь рукой на ствол дерева. ― В другой раз башкой тебя воткну.       ― Да пошёл ты!       ― Да я-то пойду, а ты тута и подохнешь один! ― Емеля пнул воздух, шаркнув подошвой сапога.       Злоба его отступила так же быстро, как и нахлынула, и события нескольких последних минут даже показались забавными. Усмехнувшись, посмотрел на Арсения:       ― А везёт тебе ноне на падения. Хорошо хоть стремян на мне не было.       ― Заткнись…       ― Да не бухти, ― Емеля присел возле собеседника. ― Лезь давай обратно. Буишь у меня грязь из ушей выколупывать.       Хмурясь и неслышно продолжая ворчать, Арсений всё-таки снова заполз ему на спину.       ― Вишь, а ты бы, уже стрельнул меня. Или тама бы и оставил подыхать.       ― А ты из себя героя-спасителя строишь?       ― А кабыть енто не так.       ― Я бы, может, тебя и не потащил, но стрелять бы не стал. И из-под лошади бы вытащил.       ― Силёнок не хватит.       Недовольно выдохнув Емеле в затылок, Арсений затих.       От молчания в голову лезли мрачные мысли, спутник, явно, не был расположен к беседе, потому вскоре Емеля снова запел: «В небе звёздочки зажглися, Покатилася луна. А меня уж красна девка Поджидает у окна! Я сваво коня пришпорю Перепрыгну чрез плетень. По милахе ненаглядной Стосковался я за день!»       Свой сильный звонкий голос он слышал почти так же отчетливо, как прежде, и это не могло не радовать. Песен Емеля знал столько, что хватило бы на несколько дней пути. Он замолкал лишь, чтобы перевести дух или припомнить вылетевшие из головы слова, а затем снова продолжал, пока не охрип.       Ноги начинали заплетаться, одежда прилипала к потному телу, в глазах мутилось. Окончательно утомившись и запыхавшись, Емеля остановился:       ― Шабаш. Ухандокался уже шагать. Слазий, ― отпустив сначала здоровую, потом больную ногу Арсения, стёр рукой пот со лба, расправил плечи и потянулся, щурясь от солнца. ― Взмок как мышь… ― покусывая язык, чтобы рот хоть немного смочился, он сел там же, где стоял, затем лёг и закрыл глаза. ― Неслабо, видать, мне бебухи отбило. Досель мутит… И башка свинцовая…       ― Конечно будет свинцовая, если так орать. Я уже жалел, что сам не оглох, ― Арсений подполз к дереву, прислонился спиной к стволу и вытянул повреждённую ногу. ― Ты бы так не валялся, а то солнечный удар будет. Лучше через лес идти, там хоть тенёк.       ― Заблукаем там к чёртовой бабушке и кранты…       ― Если пойдём примерно на юго-восток, в ту сторону… ― указал Арсений левой рукой, ―… выйдем к реке. Потом вниз по течению, и к деревне. Завтра к вечеру там будем.       Приоткрыв один глаз, Емеля с интересом посмотрел на него:       ― Ты енто с чего так решил?       ― Карту запомнил. Там солнце вставало, значит там восток. Ютейка впадает в Арьгу, а Арьга в той стороне.       ― Ну ты! А башка-то у тебя не только фуражу носить да кашу жрать, ― на четвереньках Емеля подполз к собеседнику и сел рядом с ним. ― Мож ты там и криницу какую видал на карте?       ― Что?       ― Родник. А то сушняк – хоть помирай.       ― Не знаю. Откуда ты только таких слов набрался… Криница… ― повторил Арсений, усмехнувшись.       ― Кто много шагал – тот много слыхал, ― с самодовольной улыбкой пояснил Емеля. ― Я ж из мамки сразу на дорогу выполз.       ― На дорогу куда? До горшка и под стол?       ― Выёжвается, а сам-то только анадысь сопли вытирать научился.       ― Не завидуй. Может и ты когда-нибудь научишься, ― продолжил язвить Арсений.       ― Ой, щелобон, ― Емеля в шутку замахнулся на него. ― Как бы чакнул тебя, да боюсь тута же и подохнешь, ― вместо удара лишь хлопнул по плечу. ― Щас, трошки дух переведу и пошагаем до лесу. Ты сам-то откель будешь? Не с Зимовьевска, часом?       ― Нет. Из Арьговца. А что?       ― Да так, любопытно. Стало быть, и там ужо альтовский крапивник развёлся.       ― Мы и до Новогуевска скоро дойдём.       ― Ага. Наипаче ты, шустрее всех доковыляешь, ― хохотнул Емеля. ― Далече не уйдёте. Тама ащё и на малиновых нарвётесь по пути. Зорин с кичмана убёг, ох они теперича барагозят.       ― Это он при серебряных сбежал. А как мы посадим – так не сбежит.       ― Белебеня. Только бы людям напакостить.       ― Не напакостить! Для вас же стараемся! ― вспыхнул Арсений. ― А вы ещё сопротивляетесь! Привыкли на помещиков впахивать! Каждый только о своём кармане тревожится!       ― Так об чём ащё тревожиться, когда семеро по лавкам сидят да ложками стучат? ― Емеля тоже начал сердиться. ― Сами голодранцы свои революции затеяли, и всех такими же сделать хочите.       ― Это пока война тяжело! Зато дальше равенство будет и всем всего достаточно!       ― Да с голодухи все подохнут, пока вы альтовщину городите! Ащё и людей кладёте толпами! Вон, ― мотнул головой в сторону, откуда они пришли, ― …сколь нас было! А остался я один! А без мужика какое хозяйство? У Даньки – кучера – мамка с тятькой старики осталися да жинка с двумя ребятишками. Кто теперича кормить их будет? Альтов ваш? ― кипящий гнев Емели изредко выплёскивался у него изо рта брызгами слюны.       Арсений побледнел и, кажется, от того, чтобы полезть в драку его сдерживала только повреждённая нога:       ― А кто вас заставлял восстания поднимать?!       ― А иначе вы бы и нас к себе воевать силком затащили! Всё одно помирать!       ― Да кому вы такие вояк нужны!       ― Да вы хоть хромых, хоть косых обязуете! Видать, надо!       Выдохнув сквозь зубы, Арсений скрестил руки на груди, будто стараясь удержать себя на месте:       ― Пустой это разговор. Всё равно каждый при своём останется.       ― Пустой. Это башка у тебя пустая, як барабан.       ― Да лучше уж пустая… Чем дерьмом набитая…       Последние слова Емеля не расслышал, но прочитал по губам и после этого, не сдержавшись, увесисто треснул собеседника по затылку:       ― Сказал – чакну тебе!       Арсений тут же пружинисто развернулся и влепил в ответ пощёчину. Удар пришёлся в скулу ближе к глазу. Емеля зажмурился и запоздало отмахнулся:       ― Ах ты гнида! ― он плюнул в Арсения, попав прямо на зелёную равенскую нашивку с крапивным листом. ― Хрен я тебя дальше поволоку! ― от резкого подъёма на миг потемнело в глазах, но это не помешало ему развернуться и энергично зашагать в сторону леса.       Емеля ожидал услышать оклик и извинения, но ни одного, ни второго не последовало. Шагов через двадцать он не выдержал и обернулся: Арсений полз, подволакивая больную ногу. Немного поколебавшись, Емеля всё-таки пошёл дальше, решил, что можно ещё подождать извинений. Однако с каждой минутой совесть всё сильнее и настойчивее покусывала его душу, как надоедливый овод. Всё-таки Емелю воспитали дорога и нужда, а перед ними все равны – нет своих и чужих. Потому не прошло и получаса, как он развернулся и неторопливо, будто нехотя, пошёл назад:       ― Ты этак до ишачьей пасхи колупаться будешь…       Арсений молча продолжал ползти, не поднимая голову.       ― Слышь? Портки протрёшь.       ― Пошёл ты.       ― Да иду я. А вот ты чевой-то тащишься, ― чуть наклонившись к собеседнику, Емеля заговорил с ним, сюсюкая, как с ребёнком: ― В ящерку играешь? ― выпрямился и рассмеялся, когда Арсений бросил в него вырванный с землёй клочок травы. ― Пыхтит – не ёж, ползёт – не змейка. Чё за заверь? А енто сенька! ― пошёл спиной вперёд, глядя на своего спутника.       Тот метнул исподлобья полный ненависти взгляд.       ― Ух как зыркает, злодеюка. Как жигучкой полоснул. Грозен зверина, ― продолжал подтрунивать над ним Емеля. ― Ну харе дуться, лопнешь, ядрёна-зелёна. Полетят клочки по закоулочкам… А дюже ты меня охлобыснул, поди и синячина вылезет.       ― Да заткнёшься ты или нет, ― сердито проговорил Арсений, вскинув голову. ― Что тебе надо?       ― Мирькаться буим? В дороге и ворога братом назовёшь, ― Емеля присел и протянул ему руку. ― Тётку-то пожалей – ухандокается тебе портки штопать.       Устало вздохнув, Арсений сдался и чуть сжал кисть собеседника:       ― Ладно, мир.       ― Вот енто другой разговор! А то всё пыхтит да дуется. В завоек мне токма не плюй, а то всех вошек взбаломошишь.       ― А они у тебя есть? ― с опаской спросил Арсений, даже чуть отпрянув.       ― Да шуткую я, ядрёна-зелёна.       В лесу было ощутимо прохладнее. Прислушавшись, Емеля даже смог уловить птичий щебет, от которого на душе становилось легко и мирно. Невольно улыбнулся, вдыхая запах нагретой солнцем листвы, при этом сам не заметил, как остановился.       ― Ты чего? Устал? ― поинтересовался Арсений.       ― Слышь? Пташечки щебечут… ― жмурясь от удовольствия, ответил Емеля.       ― Ну да. А ты-то как слышишь?       ― Да, видать, не совсем оглох. Да и мутит меня уже поменьше. Слазь, посидим трошки, ― отлепив язык от нёба, слегка покусал его.       От жажды першило в горле.       ― Я думал, что ты от пулемёта глуховат, ― проговорил Арсений, усаживаясь под деревом.       ― Не, от него-то тоже ухи звенят. А ноне нам с Данькой граната прилетела, вот меня и швырнуло.       ― Так я угадал в частушках про гранату. А тебя контузило, наверное. У нас в батальоне был один контуженный, рядом с ним тоже граната взорвалась, ещё когда он на востоке воевал. На правое ухо оглох и буянил часто, чуть что – сразу драться лез. Или просто иногда замирал и минут по десять просто перед собой смотрел.       ― Ряженый-суженый и чутка контуженный, ― усмехнулся Емеля. ― Ну уж, не взыщи, ежли барагозить или тормозить начну, ― вытянулся на земле и закрыл глаза. ― Вздремнуть бы… И водички колодезной глотнуть. Хоть бы дождичек. Ни облачка на небе…       ― Ничего, завтра к речке выйдем.       ― Ежли от жажды не подохнем.       ― Человек без воды может прожить почти неделю. Так что насчёт этого не волнуйся.       ― Ой головастик, ― расслабленно выдохнул Емеля, не особо прислушиваясь к собеседнику.       Он пошевелил пальцем от ощущения, что по нему кто-то ползёт. Открыл глаза и поднёс руку к лицу: по обратной стороне ладони бежал муравей. Подставив указательный палец другой руки, пересадил насекомое и продолжил наблюдать за его движением.       ― А ты сам откуда? ― поинтересовался Арсений неожиданно.       ― С тридевятого царства, куда Макар телят не гонял, ― Емеля перевернулся набок и пустил муравья на травинку. ― Вроде как с Горелкино – деревня такая есть.       ― «Вроде как» - это как?       ― А вот так. Наверняка не знаю. Матушка – земля ей пухом – вроде как тама меня родила. Родила да и померла.       ― А твой отец?       ― А тятьку я тоже знать не знаю. Слыхал, будто разбойничал он. Вроде как, даже с Фениксом ходил – с тем самым обожжённым, который теперича за твоих. Стало быть, либо кокнули, либо в кичмане сидит.       ― С кем ты тогда жил?       ― Годков до трёх бабка ростила, земля ей пухом. Опосля тётка забрала. Вроде как родная, не спрашивал... У них ащё своих пятеро было. Чевой-то решили уехать в Светцы. Тама уже помню, как жили. А опосля – где токма меня не носило…       В памяти Емели вновь возникло одно из самых ранних его воспоминаний: сладки запах цветущей у дороги в Светцы черёмухи, пыль на зубах, скрип деревянных колёс, свисающие с края телеги босые ноги и детский восторг, любопытство и предвкушение чего-то неизвестного. Возможно, именно тогда он и полюбил разом все дороги мира.       ― Почему ты с ними не остался?       ― Не схотел. Да и им не шибко лишний рот нужон… ― Емеля улыбнулся. ― Я шибутной был. Помню: дед по двору хворостиной гонял и всё бранился, чё я разбойником вырасту. От дядьки мне прилетало за то, чё лапти как попало плёл, да с полей сбегал. А ащё я хобяка такой – обе руки левые, чё ни возьму – вдребезги. И от тётки тоже за енто доставалось. Осточертело ото всех нагоняй получать, вот и убёг.       ― Сколько тебе лет было?       ― Годков девять, кажись.       Арсений удивлённо округлил глаза:       ― Врёшь!       ― Да отсохни мой язык, ежли вру, ― приподнявшись, Емеля стукнул себя кулаком в грудь.       ― И что ты потом делал?       ― Да чё токма не делал: и милостыню клянчил, и в приюте жил, и с цыганским табором мотался, скот пас, у помещика батрачил… Правда выгнал он меня, за то чё я с его дочуркой шашни крутил. А она сама меня подначивала, всё глазки делала, така лукавица, ― не упустил он возможности похвастаться. ― Раскрасата девка была… Брови чёрные, сама румяная, и глазищи такие синие-синие… Ох, тосковал я за ней… ― Емеля вздохнул и ненадолго замолчал, в памяти вспыхнул образ статной, не по годам развитой девушки, но следующая мысль омрачила это воспоминание: ― Теперича, поди, уже нет ни её, ни тятьки еёшнего… Ты до Маковников ходил? Знаю, что твои тама уже были…       ― Не ходил, ― отозвался Арсений и как-то виновато потупил взгляд.       Емеля снова лёг и, чтобы разогнать уныние, громко запел: «Как у берега реки, Где лужок зелёненький, Ой-люли, ой-люли, Разрезвились коники…»       К вечеру жара спала, настроение у спутников поднялось. Они и сами не заметили, как разговор сладился, побежал ручейком, перетекая из одной темы в другую. С беззлобными спорами о пустяках, шутками и забавными историями время полетело быстрее. Всё-таки оба были просто мальчишками и, в сущности, мало отличались друг от друга. К моменту, когда было выбрано место для ночлега, спутники уже болтали как давние друзья.       ― …я видел серебряного офицера. Весной нас взяли в окружение под Виёвском, ими штабс-капитан командовал, ― оживлённо рассказывал Арсений: ― Мундир у него вычищенный, пуговицы блестят, погоны, перчаточки белые. Сразу видно, что только приказы отдаёт. Остальные солдаты потасканные, в пыли, в крови, а этот – как на бал. А смотрит так, будто сам своими руками нас всех задержал.       Емеля помог ему сесть на ствол поваленного сухого дерева, с которого тут же оторвал несколько кусков коры и, повозившись, смог отломать довольно толстую ветку, начал устраивать место для костра:       ― И как вы с окружения вылезли?       ― Да за нами подкрепление подошло, помогли вырваться. А того сноба на месте расстреляли.       ― А чё в плен не взяли?       ― Не нужен был. Ты костёр развести пытаешься?       ― Угу…       Найдя подходящую палочку, Емеля поставил её в небольшое углубление в куске древесины, зажал между ладонями, натянув на них рукава рубахи, и начал быстро тереть их друг о друга, вращая палку.       ― Надо было, до того как с поля боя ушли, поискать там у людей хотя бы спички…       ― Ащё чё не хватало – мертвяков обшаривать.       ― А что? Им спички уже не пригодятся.       Емеля нахмурился, не отрываясь от своего дела:       ― Я чужого брать не приучен. Да и не годится почивших тревожить.       ― А ты, значит, в Бога веришь? ― в голосе Арсения улавливалась насмешка.       ― Крест ношу, по церквям не хожу… ― уклончиво ответил Емеля.       Он знал о критическом отношении равенцев к религии, да и сам никогда не отличался набожностью:       ― Тётка с семейством верила, меня приучала. Как сбежал – так не до ентого сталось… А мертвяков всёж-таки трогать не люблю… Чё ихнее – пусть ихним и останется. Меня этак костёр разжигать один цыган научил… Удружил на всю жизьню... Сколько разов уже выручало…       Увидев первую искру и дымок, Емеля наклонился и осторожно подул на основание палочки. Он уже давно приноровился разводить костёр таким образом и, заметив почти восторженный взгляд Арсения, самодовольно улыбнулся.       ― И часто тебе в лесу ночевать приходилось?       ― Всякое бывало… И в лесу, и в поле…       Когда огонь разгорелся, Емеля отошёл чуть в сторону, опустился на колени, достал из сапога небольшой нож и с его помощью начал рыхлить землю.       ― У тебя всё это время был нож? ― ошарашенно спросил Арсений.       ― Я всегда его в сапоге таскаю, мало ли чё… Штука полезная. Вроде как, булатный. А чё ты так зенки вытаращил?       ― Так ты, если бы захотел, мог бы убить меня…       Емеля недоумённо посмотрел на собеседника:       ―И чё? Не схотел же. Да и на кой ляд мне тебя чикать? Схотел бы – и без ентого пёрышка бы тебя кокнул. Шпалером тюк по темечку, да и дело с концом, ― усмехнулся и продолжил выкапывать лунку уже руками. ― Сам же говорил, что не стрельнул бы меня. Аль сбрехал?       ― А в бою ты бы и не задумывался, убил бы меня, как остальных… Да и я тебя… ― задумчиво проговорил Арсений.       ― Ежли бы да кабы, да во рту росли грибы, то был бы не рот, а цельный огород, ― Емеля поднялся и направился к ближайшей берёзе.       ― Что ты делаешь?       ― Срежу бересту, уложу в ямку. Роса упадёт – хоть глоток воды будет, ― обошёл вокруг дерева, оценивая его, затем сделал надрез вдоль ствола и подцепил край бересты.       Закончив работу, вытер нож и руки об штаны, затем натаскал хвороста, соорудил подстилку из веток для ночлега под открытым небом и, только когда завалился на неё, Емеля в полной мере ощутил, насколько сильно вымотался. Задрал сначала одну, потому другую ногу, чтобы снять сапоги и размотать провонявшие портянки:       ― Ты как хош, а я щас задрыхну. Толкни, как самому невтерпёж станет. В костёр подбрасывать не забывай токма…       ― Хорошо, ― Арсений зевнул.       Емеля немного повозился, занял наиболее удобное положение и тут же почувствовал, как слипаются веки.        Сон вернул его на поле боя. Небо было чёрным и сначала казалось затянутым тучами, но, присмотревшись, Емеля понял, что это вороны. Огромная бесконечная стая. Птицы будто держались когтями за воздух, некоторые даже не взмахивали крыльями, словно застывшие чучела. Некоторые клевали плоть своих сородичей, жадно вырывая и проглатывая шматки.       ― Запрягай шустрей, пустомеля, ― насмешливый бас Данилы заставил обернуться. ― Покажем им Кузькину мать…       Он полз вниз по склону, подволакивая разбитые ноги, неестественно вывернутая голова демонстрировала изуродованный профиль и таращила на Емелю налитый кровью глаз:       ― Запрягай, Кузькину мать… Сварим куриный супец… ― он резко заломил назад шею, разинув рот, из которого высунулся вороний клюв. ― Запрягай, Кузькину мать!       Емеля попятился, но вдруг запнулся о голову Манки. Она смотрела на него, и из больших тёмных глаз текли слёзы. Дальше лежала Зорька, и под взглядом Емели она вдруг забилась, дёргая культями, разваливая месиво внутренностей, будто пытаясь подняться. Крупные лошадиные зубы обнажились в оскале:       ― Сварим куриный супец!              ― Эй! Проснись! Увидев перед собой лицо Данилы, которое практически сразу превратилось в лицо Арсения, Емеля отпрянул, разворошив под собой ветки и сбивчиво дыша.       ― Успокойся… Тебе кошмар приснился? Горло болело от сухости, губы запеклись, сердце испуганно трепыхалось.       ― Манать твою рать… Такую пакость увидал… ― пробормотал Емеля и потёр лицо ладонями. ― Тебя сменить?       ― Нет пока. Спи, я посижу ещё…       Получше угнездившись, вскоре снова задремал. Сны были липкими, мутно-прозрачными, расплывчатыми и тревожными. Емеля то и дело приоткрывал глаза, смотрел на огонь и снова закрывал их.       От похлопывания по плечу он сильно вздрогнул и встрепенулся. Бледный, испуганный Арсений зажал ему рот ладонью. Одно слово, прочитанное по губам, моментально сорвало остатки сонливости: «Медведь…». Внутри всё похолодело. Емеля медленно повернулся в сторону, куда был устремлён взгляд Арсения. Огромный зверь стоял на месте, лишь покачивал головой, в его неподвижных глазах отражался костёр.       ― Ядрёна-зелёна… ― Емеля впервые видел медведя так близко.       Он знал, что дикие животные боятся людей и огня, поэтому не спешил отступать. Приподнялся на колени и, нащупав руку Арсения, положил её себе на плечо:       ― Цепляйся и держись, ― медленно встал на ноги, чтобы иметь возможность спокойно передвигаться со своей ношей.       Медведь ещё немного приблизился, переваливаясь. Емеля остался у костра, он надеялся, что пламя отпугнёт зверя. Бежать нельзя, защищаться – нечем. Медведя можно отпугнуть шумом, но страх сжал лёгкие так, что сделать глубокий вдох для крика было просто невозможно. Пронеслась мысль о том, что неподалёку лежит нож, но тут же её сменило осознание того, насколько бесполезным сейчас будет оружие. Медведь медленно пошёл в сторону, обходя костёр. Емеля почувствовал, насколько крепко Арсений в него вцепился. Не отрывая взгляд от зверя, двинулся в противоположную ему сторону, зашёл за поваленное дерево, чтобы в случае нападения иметь хоть какую-то защиту. Резко медведь сделал рывок, за секунду приблизившись к жертвам, и неожиданно для себя Емеля во всё горло рявкнул на него:       ― Брысь! Пошёл на хер!       И зверь вдруг остановился, будто опешил от такой наглости. Понимая, что вернуться к костру уже не удастся, Емеля попятился. Он ощущал, как под ногами хрустят листья, медленно опускал стопы с носков на пятки. В голове не было ни одного варианта спасения, только панические мысли о близкой смерти. Но размышления моментом оборвались, когда запнувшись обо что-то, Емеля упал назад, придавил собой Арсения, который сдавленно по-кошачьи вякнул. Медведь бросился вперёд но, вместо того, чтобы обрушить мощные лапы на жертву, повалился в сторону. Раздался треск веток, острые длинные когти проехали по земле и скрылись за краем глубокой ямы, тут же грянул ужасный рёв. Всё произошло так быстро, что Емеля не успел сообразить, куда пропал огромный зверь. Просто сидел, опираясь на руки и глядя перед собой.       ― Звероловная яма… ― хрипло проговорил Арсений у него под ухом. ― Нас предупреждали, что тут такие есть…       ― Манать-твою-рать… ― пробормотал Емеля одним словом.       Он поднялся и, сам не зная зачем, медленно приблизился к ловушке, откуда ещё доносился затухающий медвежий рык. Яма была глубокой. Заметив торчащие из её стенки окровавленные деревянные колья с клочками шерсти, Емеля отошёл и, всё ещё не оправившись от потрясения, повернулся к Арсению:       ― Это-ж я… Полшажка бы в сторону… И мы бы тама… Или он бы трошки в сторону… ― мысли путались, страх постепенно сменялся осознанием того, насколько же сильно повезло сейчас спутникам. ― Ядрёна-зелёна… ― подытожил он, не найдя более подходящих слов.       Арсений несколько раз кивнул:       ― Кому расскажешь – не поверят.       Они молча вернулись на место привала. Костёр не успел погаснуть, только подстилка из веток была разбросана. В остальном всё выглядело так, будто ничего и не произошло. Емеля сел на колени, подбросил хворост в огонь. Ему казалось, что всё только что случившееся было не с ним.       ― Вот и не верь опосля ентого в Бога… Когда костлявая второй раз за день по носу щёлкает…       ― Бог-то тут при чём? Это же ты меня унёс… А если бы тут бросил, мне бы уже ничего не помогло, ― возразил Арсений.       ― Да тьфу на тебя! Глупеня! ― неожиданно для самого себя Емеля вспылил: ― Как бы я тебя с этакой звериной оставил! Будто у меня сердце мохом поросло! Лободырный ты фетюк… Чё зубоскалишь?!       Арсений хохотал, несмотря на то, что его до сих пор слегка трясло:       ― Как ты заорал на него… «Брысь!»…. Ещё и послал… Вот он и кинулся…       ― Харэ гаганить, ― Емеля и сам невольно заулыбался. ― Ну ляпнул я с испугу, чё уж… Топать отсель надо, покуда ащё какая-нибудь зверина на запах крови не прискакала. Хоть покимарить успел… ― вздохнул и принялся наматывать портянки.       ― Зато тут у нас огонь есть, он хоть будет их отпугивать. Это медведь какой-то бешеный попался, другие, может, и не подойдут.       ― А огонь мы с собою возьмём…       Обувшись, Емеля взял палку, с одного конца расщепил её ножом на четыре части, набил между ними бересту и запалил.       ― Мож и хватит до рассвета зверьё отпугивать… Ты нести будешь и песни орать.       ― Но отпугивать пением у тебя точно лучше получится…              К своему удивлению примерно через час пути Емеля понял, что Арсений засыпает, несмотря на громкое пение. Даже факел чуть не выронил, так что пришлось перехватить. Однако дрёма продлилась не дольше десяти минут, потом Арсений чуть не свалился и больше не засыпал.       Утренняя прохлада неприятно шарила под рубахой. Сил петь уже не было, факел погас, но его заменило восходящее солнце. Начали весело пересвистываться птицы.       ― Слышишь? ― Арсений приподнял голову.       ― Чё?       ― Река шумит.       Емеля остановился и прислушался:       ― Не слыхать…       Однако эта новость его взбодрила и добавила сил. Вскоре и он явно различил шум воды. Шаг ускорился. А, увидев реку, Емеля и вовсе побежал, несмотря на протест Арсения. Немного притормозил, лишь спускаясь по отлогому берегу. В зелёной траве мелькали незабудки. Едва ли не сбросив со спины Арсения, Емеля раздвинул стебли осоки, сел на колени у воды, зачерпнул её сложенными вместе ладонями, начал торопливо пить и умываться. Его спутник сделал то же самое, опираясь на одно предплечье и замочив рукава гимнастёрки, жмурясь и улыбаясь от удовольствия.       ― Ты как хош, а я скупаюсь, ― быстро проговорил Емеля, уже расстёгивая ворот рубахи.       Он быстро скинул одежду и вошёл в холодную воду, которая смывала усталость с ног. Оказавшись в реке по пояс, окунулся с головой и гикнул от восторга, когда вынырнул.       ― Замёрзнешь! Солнца ещё толком нет! ― крикнул с берега Арсений.       ― Ничё, обсохну!       Вдоволь наплескавшись, пошёл к берегу и обрызгал своего недовольно заворчавшего спутника. Кожа покрылась мурашками. Емеля помахивал руками, чтобы быстрее высохнуть, и щурился на солнце:       ― Теперь бы ещё щей с сальцом и горилки стакан, ― мечтательно проговорил он. ― Сколь, говоришь, до деревни ащё топать?       ― Если и придём до вечера, всё равно придётся ждать, чтобы тебя никто из местных не увидел. А то ещё донесут.       ― Эх. Вот свои-ж люди, а всё одно снаушничать могут. Совсем твои их спутали, ― Емеля вздохнул, потянулся и, подняв с земли рубаху, начал одеваться. ― Тётка-то твоя меня хоть не погонит?       ― Нет, она не выгонит. Ты ей понравишься, она тоже идеи Альтова не особо разделяет. А соседям лучше на глаза не попадайся.        ― Лады. Да я, поди, долго у ней торчать и не буду. Продрыхнусь, да потопаю куда глаза глядят. Нечего засиживаться, ― надев штаны, Емеля разлёгся на земле. ― А коль не торопимся, то и покимарить трошки можно…       До деревни спутники добрались поздним вечером. Выждав ещё немного, чтобы остаться незамеченными, тихо приблизились к одному из домов.       ― Мож твоя тётка дрыхнет ужо, и будем мы тута до зори куковать, ― шёпотом проговорил Емеля, остановившись у окна.       ― Если спит – разбудим, ―Арсений постучал в закрытую ставню.       Почти сразу окно приоткрылось, и из него высунулась наспех покрытая платком голова женщины. Испуг на лице сменился недоумением, когда она увидела племянника:       ― Сеня? Ты как здесь… Проходите скорее…       Быстрые шаги с приговариванием, и вскоре открылась дверь. Под суетливые расспросы и причитания женщины Емеля занёс Арсения в избу и пересадил на лавку.       ― Ну всё-всё, тёть Галь, не переживай ты так… ― пытался успокоить родственницу тот.       ― Я, как расцветёт, до Кузьмича схожу, он тебя к доктору свезёт… Или прям сейчас лучше, что-ж ты до утра терпеть будешь… ― продолжала женщина, совершенно не слушая его.       ― Да потерплю я до утра. Мне уже кажется, что там просто вывих, а не передом… Зачем человека среди ночи будить. Утром и поедем…       ― Да не кипишуйте Вы так, хозяйка. Радовались бы, чё живой остался. Нога до свадьбы заживёт, ― вступил в разговор Емеля, чтобы обратить на себя внимание.       ― Тёть Галь, познакомься, это Емеля. Он меня эти два дня до сюда тащил… И лучше бы, чтобы Калинов про него не знал…       Тётя Галя отвлеклась от своих причитаний и перевела взгляд на Емелю:       ― Коль не надо – не узнает. Мы перед тобой теперь вообще в неоплатном долгу, и я и сестра…       ― Ой, да будет Вам. Мне бы поживать чё-нибудь, да место переночевать, вот и в расчёте будем, ― перебил он, махнув рукой.       Емеле было приятно, что на него смотрят, как на героя, но на первом месте сейчас было желание утолить голод.       ― Ох, вот я бестолковая! Конечно, сейчас вам на стол соберу что есть, это я мигом… Сам-то ты откуда, Емеля?       ― Да… С оттуда… ― он зевнул и сел на лавку рядом с Арсением.       ― Не за Альтова, значит, если от комиссара прячешься?       ― Не. Вон, в Кругловке к мужикам привязался… Да их перебили всех…       ― Господи, страх-то какой. И ты после такого ещё и нашего Сеню не бросил, добрая душа. Неспроста Бог тебя уберёг…       ― Тёть Галь, вот только про это не начинай, ― прервал её Арсений. ― В деревне теперь равенская власть, а значит – никаких религиозных рассуждений       ― Зря ты так. Лучше бы Бога благодарил за то, что он и тебя сохранил…       ― Тёть Галь!       ― Всё-всё, молчу, не ворчи.       ― Ух, грозен вояка, ― усмехнулся Емеля.       Отойдя от первого потрясения и успокоившись, тётя Галя немного повеселела. Наливая гостям щи и отрезая по куску хлеба, она болтала о недавно назначенном местном комиссаре Калинове, о том, как у каких-то соседей отняли корову, о том, что, по слухам, урожай помидоров в этом году будет особенно хорошим, о своей больной спине, которая мешает успевать по хозяйству, и ещё много о чём.       С едой Емеля управился махом, запил всё двумя кружками резкого домашнего кваса и завалился спать в сенях, завернувшись в рогожу. В этот раз кошмары его не мучили, слишком крепким был сон.              Емеля проснулся, лишь когда за окном совсем расцвело. Потягиваясь, ощутил, что ноги и спина ноют от усталости. Ещё немного повалялся, сладко зевая и прислушиваясь к шуму спокойной деревенской жизни, затем поднялся и неуклюже босиком вышел на двор, потирая глаза и почёсывая лохматый затылок. Тётя Галя, увидев его, испуганно вытаращила глаза, чуть не уронила ведро воды, подбежала к Емеле и затолкала его обратно в сени.       ― С ума сбрендил? Хочешь, чтобы соседи увидели? А если кто комиссару донесёт? Сиди в избе, не высовывайся, ― быстро проговорила она.       ― Да будет Вам юзгаться, тёть Галь. Бог не выдаст, свинья не съест. Чё-ж мне теперича за печку прятаться, как таракан… Хоть умыться дайте.       ― Сейчас принесу тебе умыться. А нос из избы не высовывай. А то, Бог его знает, кому что на ум взбредёт…       ― Сенька-то укатил ужо?       ― Укатил. Может к обеду вернётся, если в больнице не оставят… И как ты донёс его? Сам худющий как жердь, одни мослы.       ― Кабыть Сенька не такой же, ― Емеля рассмеялся. ― А при моей жизне жирком не заплывёшь.              И всё-таки дома ему никак не сиделось, да и совестно было наблюдать, как тётя Галя, кряхтя и держась за спину, старается одна управиться с домашними делами.       ― Да дайте я Вам хоть воды натаскаю. Надсадитесь этак, влёжку лежать будете. А Вам ещё Сеньку нянькать.       ― Сиди, сказано тебе. Неугомонный. Сама управлюсь!       ― Да кабыть у людей зенки залепило, что никто не заметил, как я до нужника бегал…       Женщина всплеснула руками:       ― Да когда-ж ты успел уже?       ― Анадысь, ― Емеля рассмеялся. ― Да и с окон видать. А спросют – скажем, что родня. Внучатый сват троюродной бабушки.       В итоге тётя Галя махнула рукой и позволила ему делать что захочет.       Первым делом Емеля разведал, что за соседи живут поблизости. Справа в дряхлой избушке со скрипучими дверями жил бородатый скрюченный старик с облезлым цепным псом и одной захудалой курицей. А вот соседка слева оказалась куда интереснее: хорошенькая круглолицая девушка с хитрыми, как у лисы, карими глазами.       Арсения привезли домой ближе к вечеру. Емеля отдыхал в сенях и в полудрёме слышал обрывки разговоров со двора.       ― …там не оставили, мест нет, да и я не хотел… ― говорил Арсений. ― Сказал, что через месяц точно смогу ходить без костылей…       Что-то быстро и невнятно бормотала тётя Галя. Но внезапно зазвучавший третий голос заставил Емелю встрепенуться и прислушаться:       ― А я слышал, что ты не один сюда пришёл. Ещё какой-то парень с тобой был…       Сердце испуганно ёкнуло. Емеля судорожно соображал, что делать дальше.       ― Да… Я, когда до деревни полз, встретил одного… Он то ли глухой, то ли дурачок совсем… Еле объяснил ему, чего хочу. Он даже имя не назвал… Тёть Галь, не сбежал он? У тебя ещё?       Слова Арсения подбросили идею. Взяв себя в руки, Емеля поднялся и распахнул дверь на улицу. Тётя Галя с ужасом уставилась на него. Рядом с ней в комиссарской фуражке стоял плечистый усатый мужчина с неприятными выпуклыми глазами.       ― Вот и он… ― было заметно, что Арсений нервничает.       Он опирался на костыли, одна нога была загипсована. Емеля подошёл, по-дурацки улыбаясь и не глядя на комиссара, присел и потыкал пальцем в гипс.       ― Говорю же, что он дурачок. Ну что ты делаешь? Не трогай.       ― Ай-ай… ― подхватил последний слог Емеля и выпрямился.       ― Видите, товарищ Калинов…       Но комиссар, похоже, не был готов верить так сразу:       ― Знаем мы таких дурачков дезертиров, ― подошёл к Емеле и строго заглянул ему в глаза. ― Слышишь меня? Тебя как звать?       Приоткрыв рот и нахмурившись, Емеля подался ему навстречу так, что комиссар чуть отступил.       ― Я говорю: ты чей?! Откуда?! ― громче заорал он, но, всё ещё видя недоумение, заговорил медленнее: ― Я тебя спрашиваю: ты откуда?       ― Удаааа… ― невнятно протянул Емеля, сильнее нахмурив лоб и сощурившись.       ― Аль-то-ва зна-ешь? ― ещё медленнее проговорил Калинов, выразительно артикулируя. ― Аль-то-о-ва…       ― О-о-о-а-а-а-а… ― снова подойдя к нему почти вплотную, Емеля подставил ухо. ― А-а-а-а?       ― Да что-б тебя, придурок… ― брезгливо прошипел комиссар. ― Ты за ра-вен-цев? Знаешь? Ра-а-а-вен-цев…       ― Ра-а-а-а-в… ― внезапно в голове всплыло воспоминание, которое пришлось как нельзя кстати. ― Спр-а-а-а-ва налево… Справа налево! ― визгливо вскрикнул Емеля и запрыгал на левой ноге, тряся головой так, будто в ухо попала вода. ― Справа налево! Справа налево! Проучу-у-у-у, проучу-у-у-у! Справа налево!       Калинов испуганно отпрянул, тётя Галя подбежала и, взяв Емелю за плечи, попыталась отвести его в избу. Он продолжал скакать, всё сильнее брыкаясь, надрывно вопил:       ― Валька! Валька! Спр-р-р-а-а-а-ва!       Это представление продолжалось даже после того как его уже затолкали в сени и захлопнули дверь. Только когда тётя Галя сказала, что Калинов ушёл и уже точно не слышит, Емеля утихомирился. В горле першило, и даже голова закружилась.       ― Ну ты учудил, я уж сама поверила, что ты с ума сбрендил, ― женщина рассмеялась и обняла его.       Арсений тоже был удивлён таким внезапным перевоплощением:       ― Да ты артист, оказывается, ― неловко дошёл до лавки, сел и прислонил костыли рядом. ― Справа налево. Выдумал же…       Емеля устало вздохнул и сделал несколько глотков кваса:       ― Енто я не выдумал. Енто в деревне одной тётка была, Агафья. Так вот, когда ваши припёрлись, она сына отпускать на войну не схотела, плюнула в рожу одному из ваших командиров. Так он её по рукам и ногам связал и за волосы вброд через речку протащил с правого берега на левый. Она и помешалась умом. Так на одной ноге скакала и только выла: «Спра-а-а-ава нал-е-е-ево», ― протянул он как можно более выразительно, внезапно обозлившись на Арсения за то, что тот так учтиво разговаривал с комиссаром. ― Спра-а-а-а-ава нале-е-е-е-ево… Да сына Вальку звала…       Арсений опустил глаза и поджал губы. Допив квас, Емеля выдохнул и немного успокоился:       ― Как лапа твоя? Слыхал, чё ещё месяц ковылять будешь.       ― Около того…       ― У тебя – кривондяпка, у тёть Гали спина не разгибается. Видать, придётся мне ащё тут пробыть. Хоть подмогну трошки…       ― Это, поди, Яковлевич снаушничал, чёрт старый… Точно он, ― недовольно проговорила тётя Галя.       ― Енто тот? ― Емеля кивнул в сторону соседской избы.       ― Да, он, чтоб его…       Этим же вечером Емеля легко пробрался на соседский двор, перешагнув через спящего пса, и пригрозил его хозяину, что, если тот ещё раз наябедничает комиссару хоть о чём-то, то Емеля собственноручно придушит последнюю курицу старикана и подожжёт избу.              Когда Емеля вернулся, на полу, кроме рогожи, был постелен набитый соломой тюфяк, на котором он тут же устроился, и услышал скрип пола и постукивание костылей.       ― Ишь, как подкрадывается, ― со смешком прошептал Емеля, увидев в темноте силуэт Арсения.       ― Соседа пугать ходил?       ― Навроде того. Ты до нужника собрался или побалакать?       ― Да просто поговорить…       Емеля помог собеседнику сесть и прислонил его костыли к стене.       ― Долго ты у нас будешь?       ― Десяток деньков мож и побуду. А чё? Уж и выпнуть меня хош?       ― Нет. Тётя Галя, скорее, меня выпнет… А подумал, куда потом?       ― Не. Сам-то ты чё делать хош? Опять народ бить? С ентим вашим Калиновым вон как любезничал.       ― Ничего я не любезничал, ― Арсений потупил взгляд. ― У меня из головы не выходит твоё «справа налево»… Люди всякие бывают… Но я за полгода службы таких среди наших не видел… С мужиками дрались, конечно, но чтобы такое… ― он вздохнул. ― С другой стороны, и среди других такие есть…       ― Да всякие есть, ядрёна-зелёна, не в ентом дело. Вы-ж цельным деревням жизнь поганите. У людей честно нажитое отнимаете, вот они и противятся. Вон, тёть Галя чё говорила: у семьи одна корова была, и ту отняли. А она-ж кормилица, ― распалившись, Емеля едва сдерживался, чтобы не повысить голос. ― Они-ж её не украли. Вот и как енто? Калинов твой, коли бы я дурить не начал, так, пожалуй, кокнул бы меня. И не глядел бы, чё я тебя спас. Ладно помещики, которые токмо на перинах валяются, да рябчиков жрут, ещё и дворовых, простых работяг трясут. Ежли б вы токмо их колотили – дело другое. А вы-ж всех под одну гребёнку… Хотя ты-ж не дурак, не сволочь какая-то бездушная, а не понимаешь… Хоть попервой и не скажешь, что не дурак, ― усмехнулся он.       Арсений улыбнулся в ответ:       ― Кто бы говорил… ― он потёр лицо ладонью. ― Я уже сам не знаю, что думать, и как правильно… Я всё думаю, что в бою один из нас убил бы второго и даже не заметил… А ты ведь для меня сделал больше, чем все друзья вместе взятые… ― несколько сконфуженно, посмотрел в пол.       Усмехнувшись, Емеля приобнял его одной рукой, похлопал по плечу и дружески прижал к себе:       ― Да и ты мне ужо как брат стал. Сор бы ещё из башки твоей вытрясти. Мож тогда и не пойдёшь больше за Альтовым, ― он несильно боднул Арсения головой. ― Ладно, утро вечера мудренее. Чухай на боковую, ― Емеля помог собеседнику подняться.       ― Спасибо, ― негромко произнёс тот, опираясь на костыли.       Улёгшись на тюфяк, Емеля почти сразу задремал. В голове у него крутилась поговорка: «Не угадаешь, где найдешь, где потеряешь».       На следующий день, несмотря на протесты тёти Гали, Емеля вытолкал её из огорода и, засучив рукава, принялся выковыривать сорняки с грядок. По своему двору проковылял сосед Яковлевич. Встретившись с ним взглядом, Емеля погрозил кулаком. Волосы лезли в глаза и прилипали ко лбу, рубаха у ворота и на спине намокла от пота. Большая кружка холодного кваса, принесённая тетей Галей, несколько улучшила состояние, хоть и ненадолго.       ― Эй, дурачок, голову не напечёт?       Звонкий весёлый голосок заставил Емелю выпрямиться. У забора стояла хорошенькая соседка:       ― А то совсем разум скиснет, ― проговорила она, улыбаясь.       Тёмные глаза весело блестели, золотисто-выгоревшие пряди волос выбились из-под косынки. Сердце приятно ёкнуло, губы сами растянулись в ответной улыбке, Емеля вытер пот со лба рукавом и подошёл ближе:       ― Тогда мне и на тебя лучше не глядеть, от такой раскрасаты, и вправду, последних разумов лишуся.       ― Так оно тебе и лучше, кривляться правдивее сможешь. Не боись, я Калинову не скажу…       ― А я и не боюсь. Я стока альтовских перебил, что енто ему впору меня бояться, ― Емеля деловито подбоченился.       ― Ишь ты, бесстрашный какой. А что-ж тогда драться с ним не стал?       ― Я ж не за себя, я за ентих тревожусь, ― он кивнул в сторону избы. ― Звать тебя как, чаровница?       ― А тебе куда меня звать?       ― Так ты скажи как, а опосля узнаешь куды.       Девушка хихикнула, прищурившись:       ― Авдотья. Ну? Куда теперь позовёшь?       ― Мож замуж позову, ― Емеля опёрся руками на забор, но тут же выпрямился, услышав скрип.       Дуня звонко рассмеялась:       ― Умылся бы сначала, жених.       ― А чё? Как умоюсь – пойдёшь?       ― Вот ещё. На что мне такой?       ― Енто какой? Рожей вышел, всё при мне. Чем не жених? ― игриво подмигнул Емеля.       ― Уморил, ― Дуня скрестила руки на груди. ― Не мужское это дело – в огороде возиться.       ― А чё мужское дело? Валяться на печи, жевать калачи? Я и енто могу.       ― А ещё чего можешь? ― промурлыкала девушка.       И от её взгляда у Емели аж мурашки побежали.       ― А ты в гости позови, да узнаешь, ― скромностью он никогда не отличался и церемониться не любил.       ― Вот прям так сразу возьми да позови, ― кокетливо отказалась Дуня.       ― А не позовёшь, так я сам приду.       ― Кто-б ещё тебя впустил, ― поправив платок, девушка развернулась и отошла от забора, покачивая бёдрами, не торопясь, будто специально давая себя рассмотреть.       ― А енто мы поглядим, ― проговорил Емеля, проводив её глазами.       И слово сдержал. Вечером он даже за ушами помыл, прежде, чем идти к девушке. Легко перелез через забор и стукнул в окно.       ― Явился – не запылился, ― в полумраке блеснули лисьи глаза Дуни.       ― Не запылился. Дверь-то откроешь, аль через окно залезать?       ― Так уж и быть, открою.       С довольной ухмылкой, Емеля быстро зашагал к двери.       Вернулся он ближе к утру, в сенях столкнулся с заспанной тётей Галей.       ― Тьфу, бесстыдник. Хоть бы слухов побоялся! Да и эта хороша – потаскушка. Муж воюет, а она первого встречного в койку тащит. И не совестно тебе с чужой женой?       ― Да не бронитесь, тёть Галь, Сеньку разбудите. Откель мне было знать, чё она жена? ― шёпотом ответил Емеля, разуваясь. ― Да и как такой откажешь, ежли сама позвала, ― он улёгся на тюфяк, подложив свёрнутую рогожу под голову. ― А война ащё чёрт знает сколько будет и когда еёшний муж воротится…              Однако, ни упрёки тёти Гали, ни беспокойство Арсения о том, что Калинов может узнать о Емелиных похождениях, не помешали ему и следующей ночью прийти к Дуне.       ― Чё-ж ты не сказала про мужа сваво?       Волосы девушки приятно щекотали лицо. Дуня вздохнула, не поднимая голову с груди Емели:       ― Галина Петровна тебе уже растрепала? ― недовольно спросила она. ― Не схотела – вот и не рассказала. Да и тебе какое дело? Всё равно сбежишь до того, как он воротится.       ― А чё ты не ждёшь его?       ― Сказала же – не твоего ума дело.       ― Ладно-ладно, не фырчи. За кого воюет-то?       ― За алтовских. Лучше-б с кукушками от службы бегал али к малиновым подался в леса… Ждать его ещё после такого, ― Дуня посмотрела в лицо собеседника, нахмурившись. ― Он там людей разорять будет, а я ждать его? Я ему сказала, что, если пойдёт за Альтова, то пусть не возвращается. Ажно подрались… Ушёл – вот и чёрт с ним! ― губы её напряглись , глаза влажно заблестели. ― Вот возьму, да с тобой сбегу! А он пускай живёт с кем хочет!       Емеля невольно улыбнулся, глядя на неё:       ― Ну-ну, запрягай козу в горшок, и поедем на заре, ― насмешливо проговорил он. ― У самой, вон, глаза на мокром месте… Не, Дунька, не надо тебе со мной.       Немного помолчав, она снова легла, устроившись у Емели под боком:       ― Побудешь до утра? Мне не спится одной…       ― Мне спешить некуда. Токмо разбуди, а то я этак полдня продрыхнуть могу.       ― Разбужу, ― Дуня затихла, но в этом молчании ощущалась какая-то недосказанность.       ― Ну чё притухла? Рассказывай…       ― Чего рассказывать?       ― Чё хош, то и рассказывай.       ― Не знаю… Мы, как тогда разругались, он мне и не писал ни разу… Хотя, как ушёл, ещё и двух месяцев не минуло… Может и нечего ещё писать… А может и убили… А если и убили, так сам виноват…       ― Да кому он там сдался, убивать его. Воротится – никуда не денется, ― успокоил её Емеля.       ― А ты бой видал?       ― Ащё как.       ― Страшно было?       ― Не. Вишь, жив-здоров. Звать-то как тваво? Мож когда встречу, весточку от тебя передам.       ― Демид. Обойдётся он. Демид Синицкий…       Емеля снисходительно вздохнул.       Первые пять дней на новом месте Емеле нравилось. Тётя Галя хорошо к нему относилась, хоть и ворчала иногда из-за Дуни. Споров, да и просто разговоров, о войне и идеологии с Арсением больше не было. Даже казалось, что Емеля смог заронить зерно сомнения в его заполненную идеями Альтова голову. В Арсении Емеля уже давно не видел врага и не думал о том, что он может вернуться в равенскую армию. Вечерами они играли в карты, шутили и смеялись вполголоса, чтобы не будить тётю Галю. Но уже после второй недели спокойной жизни Емеля начал ощущать приближение скуки. Работа по хозяйству казалась всё более муторной. И даже ночи с Дуней уже не приносили прежнего восторга и удовлетворения. Да и просыпаться после них уже было сложно.       Когда Емеля проснулся, солнце уже во всю светило. День выдался особенно жарким. У дома тётя Галя с Арсением, судя по всему, пытались рубить невесть откуда взявшиеся дрова. Тихо выругавшись, Емеля быстро зашагал к ним, попутно пытаясь распутать образовавшийся в волосах колтун:       ― Ядрёна-зелёна… Тёть Галь! Вы чё енто удумали! Вы откель деревяшки натырили? ― первым делом он отобрал у Арсения топор.       ― Проснулся! Все бока отлежал, небось, ― женщина всплеснула руками. ― Ночью-то спать некогда.       ― Так растолкали бы.       ― Да тебя пушкой не разбудишь, ― заметил Арсений.       ― А ты куды полез, лободырый! Тебе в руках, окромя ложки да костыля, вообще ничё держать нельзя! ― отчитал его Емеля. ― Брысь отсель! Сам управлюсь, ― тут же поставил один из чурбаков на колоду. ― Посторонись, а то деревяшки полетят, зашибёт ненароком.       ― Лицо хоть умой для начала, а то как домовой из-за печки, ― шутливо проговорила тётя Галя. ― Пойду на стол собирать уже…       ― Идите-идите. Токмо спина прошла ведь, а она уже за топор хватается…       ― Ты не с той ноги встал, что ли, командир?       ― Я ж не ты, чёбы всегда с одной вставать. Как вас не костерить, ежли сами напрашиваетесь.       ― А может тебя Дуня ночью выгнала? Или ей уже… ― увидев, как во двор вышла соседка, Арсений запнулся и замолчал.       ― Чё? Язык прикусил, белебеня? Чухай в избу, покеда головёшку не напекло, ― буркнул Емеля, после чего перевёл взгляд на Дуню.       ― Доброго утречка, ― весело проговорила та, щурясь от солнца.       Арсений невнятно пробормотал что-то в ответ и неуклюже поспешил удалиться. Он всегда краснел и смущался в присутствии девушки.       ― Думала, что так до заката проспишь, ― обратилась она к Емеле.       Он, размахнувшись, вогнал топор в колоду и подошёл к забору.       ― Да, мож, и проспал бы… Всё одно – тоска, хоть вешайся…       ― И со мною тебе уже тоска?       Емеля вздохнул и почесал затылок.       ― С тобой – мож и нет… Опостылело уже всё тута. Не гожусь я для такой жизни. Хотя, вроде, чё тужить, живи да радуйся: едьба на столе, крыша над головой… Девка разумница, раскрасата под боком… А на душе кабыть каменюга… Да так…       ― Калинов идёт, ― испуганно проговорила девушка.       Не раздумывая, Емеля нырнул в густо растущие у забора во дворе Дуни колючие кусты малины.       ― Видал он меня? ― шёпотом спросил он.       ― Этот издали не видит… Да куда-ж ты в малину, оцарапаешься весь…       ― Не охота больше кривляться перед ентим.       ― Идём живее, я тебя в избе спрячу, не подымайся только…       На полусогнутых Емеля быстро последовал за девушкой.       Дуня спрятала его в большом сундуке, закидав сверху одеждой. Пролежав в скрюченном положении минут пять, Емеля поёрзал и чихнул:       ― Слышь… ― подал он голос.       ― Чего? ― отозвалась Дуня снаружи.       ― Не ушёл ащё Калинов?       ― Сейчас схожу гляну. Лежи пока тихо.       Вскоре она вернулась:       ― Нет, у них ещё. В избу зашёл.       ― Не меня ищешь?       ― Не знаю.       ― Мож выпустишь меня? Ещё куда перепрячешь, а то у меня этак занемеет всё…       ― Потерпишь.       ― Вот же чёрт усатый… И чё его принесло… ― пробурчал Емеля, пытаясь, насколько это возможно, пошевелить ногами.       Но долго мучиться не пришлось, он и сам не заметил, как заснул.       Емеле снова снилось поле боя, но земля будто вся была покрыта обугленной плотью, которую клевали вороны. И эта плоть подрагивала, мерно вздымалась, словно бок упавшей лошади. Емеля увидел Калинова, который что-то тащил за собой. Хотелось убежать, но не получалось даже сдвинуться с места. В одной руке у комиссара был топор, которым он то и дело отмахивался от летящих ворон. На сидящих на земле птиц он просто наступал своими непропорционально огромными сапожищами, окровавленную подошву которых облепили чёрные перья.       ― Спр-р-р-а-а-а-ва нале-е-ево… Спр-р-р-р-а-а-а-ава нале-е-е-ево… ― протяжно выл Калинов, подходя всё ближе.       Держа за волосы, он волочил по земле Дуню. Емеля не видел лица, но точно знал, что это она. Обмякшая и безвольная.       ― Спр-р-р-а-а-а-ва нале-е-ево… Спр-р-р-р-а-а-а-ава нале-е-е-ево… ― голос сумасшедшей женщины.       Огромные сапоги остановились совсем рядом. Калинов легко, словно тряпку, поднял перед собой Дуню и одним махом топора рассёк ей шею. Рухнувшее тело тут же облепили вороны. Голова упала Емеле на колени, но, вместо Дуниного лица, он увидел лицо Данилы:       ―Запр-р-р-рягай! Спр-р-р-рава нале-е-е-ево!       Емеля задёргался, сильно стукнулся затылком и проснулся, не понимая, что происходит вокруг, путаясь в каких-то тряпках. Скрип и свет.       ― Ты чего? Сдурел? ― испуганный голос Дуни, она сдёрнула с Емели платок. ― Какая муха тебя укусила?       ― Манать твою рать… ― торопливо и неуклюже он перевалился на пол, выравнивая дыхание. ― Опять жуть видится… Сны такие, чё ажно мутит… ― мышцы занемели и не слушались. ― Ушёл ужо козёл ентот в фуражке?       ― У них ещё. Видать обедать остался.       ― Ещё и кормят ентого фуфлыгу брыдлого… Ты как хош, а я обратно не полезу.       ― Чего с тобой делать… ― Дуня аккуратно сложила вещи обратно и опустила крышку сундука. ― Сиди уже тут. Если чего – в погреб прыгнешь иль под кровать. Ты голодный, поди? Давай хоть накормлю…       ― Вот енто другой разговор! ― Емеля тут же взбодрился.       Он почти отошёл от неприятного сновидения, но мутный осадок всё ещё оставался на душе.       К тёте Гале возвращаться не хотелось. Будто после равенского комиссара в избе оставалась зараза, которую можно подхватить.       Только ночью Емеля ушёл от Дуни. На сердце по-прежнему было тревожно и как-то погано. Спать не хотелось совсем. Открыл дверь и вздрогнул от неожиданности, увидев в полумраке человеческий силуэт, но тут же успокоился, разглядев его лицо:       ― Тьфу, Сенька, спужал меня, глупеня.       ― Прости, ― шёпотом ответил Арсений. ― Я уж думал, что ты совсем сбежал…       ― Я и сам думал с концами сбежать, ― Емеля устало вздохнул, сев рядом с собеседником. ― Чё ентот гад усатый приперался? Просто пожрать аль по делу?       ― По делу… ― стыдливо потупив взгляд, тот немного помолчал. ― Такое дело… Ты не сердись только… ― поёжился, будто от сквозняка. ― В общем, у него секретарь заболел… Тяжело заболел… А здесь грамотных мало… В общем…       ― Ах ты-ж… ― Емеля стиснул зубы, чтобы не выругаться. ― И чё? К нему пойдёшь? ― сердце заколотилось под давлением вскипающей злобы.       ― Только на время. Да и как я отказать мог… ― торопливо начал оправдываться Арсений.       Но слушать его не было терпения. Кулаки сжались сами собой.       ― Дурак… Баляба, чтоб тебя, душа заячья…       ― Тише там! ― раздался сонный голос тёти Гали. ― Сами не спят и людям не дают…       Емеля поднялся, едва сдерживаясь, чтобы не ударить собеседника:       ― Чёрт с тобой, подстилка альтовская. Гляди, больше мне не попадайся – стрельну, не думая! ― не реагируя на оклики, быстро вышел на двор.       Выплёвывая ругательства, почти бегом устремился мимо домов. Куда несут ноги, куда глаза глядят. Вновь навстречу дороге и неизвестности, ближе которых у Емели не было никого…