Письмо.

Он усиленно задергивает тонкие, старые и ветхие шторы. Вид из окна настолько унылый, что не хочется даже думать о нём. Ему жаль, жаль, что в какой-то момент он вздумал променять свои россыпи берёз, пение соловьёв да речушку неподалеку на бездушные постройки на чужбине. Крохотные кособокие хибарки межуются с гигантскими, удушающе нависающими над головой монструозными небоскрёбами. Лай охрипших бездомных собак, плач детей, чьи-то предсмертные крики — не это ожидал увидеть Шатов в Америке. Всё перечисленное на родине не так сильно пугало, казалось более естественным. Хотя что естественного может быть в страданиях? У Ивана одно оправдание — дома это всё казалось привычным и извращённо «родным». А здесь все эти склизкие, мерзкие людские недостатки словно другой стороной обернулись. Той, которая Ивана до дрожи пугает, и заставляет судорожно хвататься за нательный крестик. За то, что он забрал с собой из родного Заречья. Впрочем, это было не единственное, что с ним осталось ещё оттуда. Ещё бледный инженер Кириллов. И это было хоть что-то, что скрашивало серые чужеземные деньки. Кириллов говорил много; много и странного говорил; да только Шатов был рад слышать даже фразы, отдающие тонким флёром безумия, лишь бы только на своём языке. Он так и не запомнил практически ничего из потрепанного словарика англо-русского, кроме базовых фраз, и любые небанальные фразы местных звучали для него словно какое-то заклинание. Поэтому он и согласился с Кирилловым, что они перед американцами люди маленькие. Сложно не преклониться перед тем, чего не понимаешь. Это как в старые времена, когда начинались дожди, люди и их принимали за нечто божественное. Впрочем, может они были не так уж и неправы. Сквозняк, просочившийся с улицы, дёргает дверь, заставляя её испуганно скрипеть. Вслед за скрипом слышно шуршание бумаг и тихий, заглушенный звуком глотка кашель. Кириллов, больше некому. А ведь он ни разу за время их знакомства не болел. Всегда улыбался до ямочек на щеках, и говорил, что сложно хворать, когда сутками чай пьёшь, горячий. Видимо и его Америка начинала ломать. Шуршание не прекращается, но Шатов знает — Алексей не рисует, это уж точно. Просто перебирает листки, мучительно загиная их уголочки длинными пальцами, и всматривается в белую бумагу. Что ему, привыкшему писать с натуры, здесь рисовать? Бездушную серость улиц, которую и видеть скучно, не то что отображать на холсте, на бумаге, которую Кириллов считал своим вторым миром? Шатов облокачивается на стену. Так больше нельзя. Они здесь полностью захиреют, превратятся в ничто. Он хочет вырваться из лап иллюзорной надежды в лучшее, и вернуться к своему постоянству в виде «жить можно». И конечно, забрать отсюда, из чужбины, то, что по глупости притащил. Алексея. «Это не его страна» — думалось Шатову с самого начала. Кириллов- это про бесконечную теплую осень, про посёлок, где все друг друга знают, про реки с резными, деревянными мостами. Что-то из ряда того уюта, о котором Иван мечтал всегда. Здесь всё совсем по-другому. Улицы, по которым снуют один за другим пёстрые незнакомцы, от которых не знаешь, чего ожидать. Погода, словно и похожая на привычную, но другая, избыточная. Слишком. Слишком жарко, слишком душно, слишком ветренно. О резных мостах и говорить нечего — здесь реки шире, разливаются на километры, словно хищно обнажают пасть. И мосты их покрывают громоздкие, серые и тяжёлые, молчаливо сдерживающие ощущение, словно сейчас эти реки набросятся и утащат прохожего к себе. «Так точно больше нельзя» — звенит в голове заевшей пластинкой снова и снова, когда Шатов в очередной раз слышит чей-то крик на улице. Да уж, район им попался тот ещё. Впрочем, неудивительно. Где ещё сдадут квартиру двум иностранцам, у которых за душонкой еле наскребется несколько грошей? Им не везло с самого начала приезда сюда. Не оказался к ним милосердным и усатый плантатор, на которого они гнули спины несколько месяцев, а в результате получили в несколько раз меньше обещанного. Той суммы еле хватило, чтобы дотянуть до сегодняшних дней, что уж говорить о возвращении домой. Иван медленно, словно боясь, что сейчас под ним развергнется бездна, подходит к письменному столу. Даже удивительно, что здесь есть мебель, думается ему. Но это так, пустяк, хоть что-то для того, чтобы перекричать мысли о том, что он собирается сделать. У него один выход, и выход этот сравним с выстрелом самому себе в грудь, с коленопреклонением перед порождением ада. И имя ему — Ставрогин. Даже в мыслях Шатов старается избегать имени. Словно если стоит ему промелькнуть в клеточках мозга, бес одержит власть над Иваном. Он тянется к перу, уже ощущая призрачный холодок за спиной. Словно и вправду выбрался из его головы и решил посмотреть на моральные терзания Шатова. Пальцы касаются пера в сомнениях — а стоит ли? Может, отдернуть руку и бросить всё? Остановить себя от добровольных игл в самое сердце? Из другой комнаты раздаётся хрипящее покашливание и звон чайной ложки. Сомнения разбиваются одномоментно. Иван хватается за перо. Малодушно, как ему кажется, закрывает глаза, и макает кончик пера в чернила. Ему кажется, он сейчас взглянет на это перо, и обнаружит, что собрался писать собственной кровью. Но нет. Черные чернила, как сама тьма. Шатов роется в столе, где ещё остались обрывки каких-то документов от старых постояльцев. Можно было бы попросить лист у Кириллова — он бы даже не спросил, зачем. Из какой-то вежливой наивности, может быть, из-за какого-то непостижимого Ивану принятия. Но Шатов уверен — бумаг Кириллова Ставрогин не достоин. Из вороха листочков Шатов вылавливает отчасти пригодный, хоть и порванный по краям и пожелтевший. Но выбор невелик, да и с чего бы ему стараться для…него? Наконец Иван опускается на стул. Твердый, деревянный и жёсткий. Больно упирается своей спинкой в спину Шатова. Но это самое то, самое то, чтобы хоть не всем естеством мучаться о моральной неправильности его поступка. Письмо нужно как-то начать, Шатов давно не писал писем. Кому ему писать-то? Разве что сестре, но ей незачем знать, как он мучается вдали от родного дома. Пусть живёт в умиротворённом неведении. Иван смотрит на лист, словно пытаясь выспросить у него подсказку. Пальцы то и дело норовят выбросить перо, но нельзя. Нужно приступать. Что вначале, имя, да? Незримый Ставрогин ухмыляется в затылок Ивана, заставляя его обернуться и с выдохом убедиться — проблески нездорового воображения. На всякий случай он всё равно вытаскивает крестик из-под рубашки. Уже темнеет, и глухой свет освещает лик спасителя на медном крестике Шатова, дорисовывая ему какие-то чужеродные черты. Руки тянутся зажечь свечу, снова оттягивая момент написания. Крохотный язычок пламени довольно вздрагивает, поблескивая вокруг, придавая всему действу атмосферу некого ритуала. Впрочем, для Ивана это и есть ритуал. Самое, что ни на есть жертвоприношение. Он в нём играет сразу несколько ролей — в равной степени и жертва, и палач. Так, имя. «Николай Всеволодович»? Нет, такое обращение слишком уважительным кажется Шатову, слишком спокойным и умеренным. Язвительный хриплый внутренний голос предлагает такие ласковые вариации имени, что у Ивана ком к горлу подступает. Нет-нет, точно не так. Это что-то чистое и ещё из детства, к этим именам притрагиваться запрещено. Даже «Николай» звучит слишком мягко, словно что-то напоминающее о прошлом. Шатову совсем не хочется, чтобы Ставрогин хоть какое-то тепло почувствовал от этой записки. Остаётся вариант, которым первым в голову пришёл: «Ставрогин». Просто, а главное холодно и тяжело. Так, как и должно быть. Перо плохо слушается, и вместо привычных практически печатных, слегка закругленных букв Иван чиркает длинные, растекающиеся по краям заострённые. Мрачная чернота уже прикоснулась к листу и назад нет дороги. Дальше сразу к делу. Нечего этому дьяволу тешить себя знанием, каково Шатову здесь. И тем более ни слова о Кириллове. Эта оскверненная бумага его имени недостойна. Как же продолжить? «Прошу»? Ивану хочется горько рассмеяться. Какие же просьбы могут быть к Ставрогину? Он не из тех людей, которых просят. Таких людей умоляют, стыдливо падая на колени. Но Шатов падать перед ним не собирается. Это самое едкое «умоляю», подброшенное ехидным воображаемым голосом, кружится у Ивана в голове, сбивая ход мыслей. На листке уже появилось пару клякс, но пускай, пускай. Переписывать он точно не собирается. Наконец приходит достойный вариант — «Заклинаю вас». И ни слова о просьбе. Начало положено, а дальше Шатов строчит как в тумане. «Христом богом прошу» — ему всё равно хочется добавить что-то подобное, вроде бы и непрямая просьба-то. Незримый бесёнок презрительно дёргается. «Если вы человек» — снова горький смех. Какой же Ставрогин человек? Люди не падают так низко, а если падают, то хотя бы пытаются встать. Нет, это совсем не то, совсем не то. «Если у вас осталась хоть капля совести» — всё равно звучит сомнительно, но ничего менее избитого в голову, и так уже уставшую, не приходит. Быстро в голове Шатов считает, сколько приблизительно понадобится на двоих, чтобы добраться до родины. Сто рублей. «Одолжите сто рублей. По приезду верну» — опрометчиво выскакивают слова из-под пера. Не так много писал, всего три строчки то и получилось, а пальцы болят, словно исколотые иглой. Подписывается внизу, на краю листа «Шатов» и уже совсем второпях выводит адреса. Всё, начало положено. Теперь останется только завтра письмо это отнести на почту, а потом когда уж ответ придет. Если придёт вообще… В ушах шумит, от нервов разболелась голова. Иван вбрасывает лист в ящичек в столе, чтобы сквозняк не унес. Видать, ночь уже. На вялых ногах плетется выпить воды, в горле стоит неприятная жгучая сухость. Кириллов всё также смотрит на пустые листы. Всё же выход был правильным. Шатов наливает воду в стакан, задевая какую-то жестянку. Она тихо звенит, заставляя Алексея поднять голову. — Шатов, это вы? Вы тихо ходите…не заметил, как вы зашли.- снова тихий кашель посередине фразы. Торопливо проглатывая воду, чтобы не создавать неловкое молчание, Иван слегка хрипяще отвечает. — Я. Болеете? — Сам не знаю, с чего так. Но ничего, и это хорошо. Когда какое-то время худо, потом так хорошо, когда всё устепенится. Шатову каждый раз кажется, что вот это Кирилловское «хорошо» его когда-то на слёзы пробьёт. Ему всё хорошо, все хороши. А Шатов и в себя не очень-то и верит, не то, что в других. Молчание снова затянулось. Иван решает сказать, не откладывая. — Кириллов, я письмо написал. Алексей смотрит отвлечённо как-то, слегка кивая. — Кому? — Ставрогину. — для Шатова это слово ржавым, тупым ножом пробирается под рёбра, затрудняя дыхание. — Это хорошо, что вы написали. Не знаю, чем, но выйдет хорошо. Не ослышался? Хорошо? Это, Господи прости, это тоже хорошо? Шатов отгоняет подступающий к горлу ком, делает крохотный шаг вперёд. И кладёт руки на плечи Кириллова, тыкаясь носом ему в плечо в этом подобии полуобъятия. Горячие от чашки с чаем руки в свою очередь оказываются на спине Шатова. Кириллов просто задумчиво смотрит так, будто он наблюдает это со стороны, а не его обнимают. Шатову остаётся только бормотать: — Это вы хорошо сказали, Кириллов. Всё будет хорошо. Будет, будет. Эта во многой степени переломная заграничная ночь и вправду была очень хороша.