Грёзы

— Пойдёшь со мной искать этого торгаша? Я ему голову отгрызу за такое пиво! Эвтида смеется. Да, пиво и правда горькое как полынь, зато от него пьянеешь после пары глотков. И она — пьянеет с радостью, тревоги наконец отступают, сердце перестает тяжело колыхаться в груди. Она снова не чувствует своё сердце и своего дыхания — тоже. Как же прекрасно не заставлять себя сделать лишний вдох. — В комнате есть мёд, — Агния брезгливо встряхивает кувшин с пивом. — Принесёшь? С тех пор, как Дия всё больше времени проводит днём за работой писаря, а ночью — пропадая неизвестно где, Эвтиде не хватает подруги. Это странно, странно в высшей степени — ведь Эвтида не сближается с людьми, но, когда Агния вдруг начинает всё чаще маячить рядом, шутить, браться случайно за её ладонь или утыкаться лбом в плечо, хихикая — внутри становится теплее. А теперь они пьют пиво — горькое и противное, зато вместе. И Эвтида поднимается, с тяжёлой головой и лёгким сердцем, чтобы принести мёд. Каждый шаг отдается лёгкой вибрацией в гудящей голове. Да и дверь она открывает с трудом. Наконец — открывает. И… — Что это за дом? Она оборачивается, по инерции шарит по стене мигом вспотевшей ладонью — ручки больше нет. Глухая стена. Полумрак. По стенам ползёт плесень. С потолка капает затхлая вода. Она знает это место. Она — помнит. И память о нём — вынимает внутренности из живота лучше самого опытного бальзамировщика. Амен сидит на полу под окном. Красноватый закатный свет режет полосами его задумчивое лицо. Он не может быть здесь. Эвтида тяжело сглатывает. Слюна горькая, теперь не только от плохого пива. Не — от плохого пива. Она облизывает пересохшие губы и на миг жмурится — ибога! Ибога! Как, как она могла сразу не ощутить её вкуса. Как могла так легко попасться, после всех тренировок с Реммао?! Как здесь очутился Амен? Он ведь не может… Он — в её сне! Спит. Она спит. — Нет, — она трясёт головой, пятится, панически шаря взглядом по таким знакомым, как ни пытайся вычеркнуть из памяти, предметам. Стол, за которым пьяный отец ел, кровать, где он храпел, или где мама приглушенно рыдала, после того, как Эвтиду выгоняли в соседнюю комнату. Нет. Невозможно! Она сжимает пальцами кожу над локтем. Боли нет. Нет ничего, кроме ужаса. Ужаса от того, что это место окружило её трясиной и затягивает до изнеможения, а ещё сильнее — от этого холодного — серая пустота глаз уже не манит — взгляда эпистата. — Это самое страшное место, да? — его голос обманчиво мягок, ленца в движениях — наиграна, он будто нехотя поднимается на ноги. Огромный. В их домишке, родительском, доме её настоящих родителей — ещё более пугающий, чем на площади Фив. — Почему именно здесь, Эвтида? — Это, — ком в горле растет и колет шипами. — Мой дом. Он идёт к ней. Движется неспешно и неотвратимо как сама погибель. Она замирает на месте. Ногти впиваются в ладони. Ничего. Никаких ощущений. Зато его дыхание, коснувшееся её на выдохе — чувствуется, и чувствуется острее кинжала у горла. Он дышит ей в висок, прижался подбородком к щеке. Холодный. Дыхание — жарче лавы вулкана. И течет ниже по её шее, мешается с каплями пота. — У тебя плохой дом, шезму. — Я не шезму, — она и так еле шепчет. А он — стискивает его горло пальцами и — душит слова глубоко внутри — не желает слышать лжи. Всё знает, ублюдок. Она упирается ладонями ему в грудь, а он, и не заметив её попыток вырваться, цепляется за её плечо, крутит, как волчок и вот она уже плотно зажата меж ним и стеной её личного склепа. Сердце больше не рвётся из груди вспуганной птахой, да и толку рваться — ладонь Амена ложится на её грудь, сдвигает ткань калазириса. Второй рукой он всё ещё давит ей на шею, вынуждая запрокинуть голову. Она видит его подбородок, она ощущает жар его обнаженной груди, она наслаждается мигом, когда свирепствующие пальцы Амена немного ослабляют хватку и позволяют вдохнуть. Немного. — Из-за него ушла в черномаги, да? — он то ли целует её волосы, то ли готовится обратиться в Анубиса и откусить голову — это сон и всё возможно. Кроме сохранения тайны в реальной жизни. Его рука на её горле, а вторая — скользит по телу, задирает подол, ну вот — она раскрытый свиток под его пальцами. Он всё узнает. Поздно бежать. Она покорно замирает и охает лишь когда его колено довольно грубо упирается ей между бедер. Он всё еще позади, но у неё ощущение, что — всюду. Его гранатово-приторный аромат оглушает и душит лучше его крепких длинных пальцев. — Нет, — она всё же пытается сдвинуть ноги, помешать его руке скользить внизу живота так хозяйски, так властно и унижающе. Пиво, что она пила наяву начинает действовать и во сне. Или это только желания её тела? Щеки заливает румянец. Она ещё изгибается в узком пространстве двери и тела эпистата, но меж ног стремительно нарастает влажная нега. И он не может не ощутить её погружая кончики пальцев в её лоно. Раскрытое и трепещущее цветком лотоса. — Мне больно, пожалуйста. Он замирает на краткое мгновение. На её шее тисками сходятся его пальцы. Эвтида мотает головой, ловит широко распахнутым ртом стремительно заканчивающийся воздух. Зато его пальцы под её калазиросом куда нежнее, они совсем не требуют — просят, мягко поглаживают, легко надавливают. Перед её глазами — чёрные пятна. Эпистат, говорят, любит вешать шезму на площадях городов. Почему никто не говорит, как умело эпистат ласкает, как нежно умеет проникнуть в расслабленное надвигающейся смертью тело? — Ты шезму, Эва, — он кусает её над ключицей, он душит, он осторожно скользит в её тело всего одним пальцем. Он — всюду. Незримый. Незримый. — Признай. Она закусывает губу, против воли сползая ниже на его раскрытую ладонь. Позор на её голову. Блаженство. Блаженство, стоящее того. — Да, — единственный слабый выдох, будь, что будет.