Адский пёс

Под ногами потрескивают сухие листья, когда он рысцой бежит по пролеску, что окружает давно брошенную людьми деревню, пересекает заросшую травой тропу — если идти прямо, будет быстрее. Острые, точёные зубы сжаты до скрипа в челюсти, а мышцы — напряжены. Один незнакомый голос, один незнакомый звук — зубы вцепятся в горло и будут рвать, когти вонзятся в рёбра и будут ломать. Он бежит сквозь густые кусты, царапая кожу, скалится, когда между пальцев, пробивая варадзи, вонзается острый сучок, зубы трутся о зубы, из злобной пасти рвётся рычание, единственный зрячий глаз видит в свет масляных свечей сквозь старые, истончившиеся сёдзи. И он затихает, скользит горячим языком по губам, и чувствует дрожь предвкушения: ещё пару-тройку ри, и его поломанное, изрезанное, истерзанное тело насытится живительной силой. Рот наполняется слюной, металлический привкус дерёт пасть, он сплёвывает, вытирает тонкие губы ладонью. И в них дрожь, пальцы не сгибаются до конца от напряжения. Улицы брошенной деревни засыпана гравием, но его уже давно растащили по углам, по сырой земле шаг выходит глухим, едва слышимым. В паре домов горят свечи: в одном — дикая свора бездомных побитых собак. В другом — его сокровище. Его богатство. Его живительная сила. Под ногами редко попадается мелкий гравий, втоптанный в почву, обросший травой, здесь люди так давно не живут, что деревня уходит вглубь: из-за постоянных дождей дома неторопливо уходят в землю, мокрая же земля липнет к варадзи, замедляя шаг, делает его коротким и гулким. До ушей доносится смех, жалкие дворняги уже близко. Он скалится, рычит, сужая глаза — эти кретины не слышат, что в деревню проникли, что ходят у них под носом, что приди сюда самураи, им не сохранить голов. Но своё сокровище он спрятал надёжно — в доме главы деревни, в нише под полом, есть узкий подземный лаз, укреплённый полусгнившими палками. Глава деревни в былые дни сделал его для жены и детей, чтобы сберечь своё сокровище. Но и сокровище Чобэя — хрупок и тонок, случись что, ему велено бежать. Ступеньки в доме скрипучие, хлипкие, одна едва торчит из земли, Чобэй соскабливает об неё грязь с подошвы варадзи. За сёдзи догорает свеча, Тома, должно быть спит. Ноги ступают по скрипучим доскам тихо, и Чёбэй настигает Тому в один рывок: один прыжок, и из чёрного хаори, лежащего на хрупком Томе, как одеяло, высовываются белые тонкие руки. Хаори падает, а Тома садится, на секунду застыв с лицом Чобэя в ладонях. — Ты долго, — его голос ещё по-мальчишечьи мягкий, а глаза затянуты пеленой. — Я чуть не уснул. Тонкие мягкие руки бессильно сползают вниз, к шее, и Чобэй нервно дёргает губами, скуля сквозь закрытый рот. Его сокровище улыбается, на белом гладком лице мягкий румянец, а на губах — тихий вздох. Его сокровище опускает голову ему на грудь и закрывает глаза, погружаясь в лёгкий дрём. Его сокровище. Его живительная сила. Его жажда жизни. Его Тома. Полу размытый взгляд серых глаз раболепно смотрит на изломанное тело. Нежные пальцы прикасаются к уродливым шрамам кротко — Чёбэй рычит и воет каждый раз, когда огрубевшая и толстая кожа не ощущает его рук. Больше всего Тома любит тот, что прорезает глаз — может сидеть часами, оглаживая его большим пальцем, и смотреть в слепой зрачок. Больше всего Тома любит засыпать у ног Чобэя. Пусть адский пёс охраняет свое сокровище. Пусть адский пёс смотрит на его блеск, на его лоск, на его красоту, и рычит на всех, кто хочет получить его. Голодные побитые псы трусливо скалятся на Тому. Они, покорно поджав хвост, подходят к адскому псу и скулят: — Этот смазливый мальчишка делает слишком мало для банды. Чобэй рычит: — Ты хочешь сказать, что мой младший брат бесполезен?! Между зубов горит адское пламя, глотку жжёт едкая слюна, похожая на яд — Чобэй вцепится в толстую обгоревшую на солнце шею, скажи эта шавка ещё хоть слово. В самую глотку. Чобэй будет рвать, он будет терзать, будет глодать. Этот трусливый говнюк, высокий и грозный, отступает сразу же, как Чобэй делает к нему шаг. Эта испуганная псина старше лет над двадцать, потихоньку оседает, когда Чобэй загоняет его в угол. — Ты это хочешь сказать? Это грозное, сильное, высокое ничтожество, воздвигнутое перед Чобэем скалой, сжимается в страхе и шепчет: — Вы не так меня поняли. Чобэй собирает горячую горькую слюну во рту и плюёт ему в ноги: губа рвано и нервно дёргается, зубы скрежечат друг о друга. Хочется убить. Разодрать на куски, кинуть к ногам остальных побитых псов, и спросить, кто ещё считает Тому бесполезным. Кто из них хочет вытащить его сокровище из тайника и расплатиться им за рамён и саке. Кто хочет набить его сокровищем карманы. Глаза, полные лукавства, украдкой смотрят на его сокровище: серебро нежной кожи манит, жемчуг больших глаз влечёт, нефрит мягких волос дурманит. Руки, полные желания, несмело тянуться к его сокровищу: у Томы на запястьях, плечах и бёдрах нет-нет да появляются царапины и синяки. Одному из этих грязных псов Чобэй отрезал пальцы — тот тип окунул их в шёлк чёрных волос со вздохом наслаждения, будто кончил. Его сокровище. Его Тома. Чобэй так яро сомкнул челюсти, что откололся зуб, от вскипевшей злости перестал видеть зрячий глаз: Тома — оттолкнул ублюдка, Чобэй — снёс ему половину ладони катаной. Выдыхая пламя, Чобэй рычал в агонии, пока кулаки разламывали ублюдку челюсть, разрывали пасть выбитыми зубами, и повторял: «Моё». Моё сокровище. Моя драгоценность. Моя жизнь. Мой Тома. А потом, наскоро обтерев окровавленный кулак о дзюбан, запустил пальцы в тёплую реку мягких волос, сжал в ладонь и поднёс к своему лицу, глубоко вдыхая. Его драгоценность улыбался кротко, щурил свои серые глазища от раболепного удовольствия, когда Чобэй прошёлся ладонью по голове. Ужасное чудовище, страшный урод держал в острых когтях смазливого мальчишку — увидит кто, решит, что Томе нужна помощь, нужно спасение. Но на его белых нежных щеках румянец, а на губах — улыбка. Он засыпает только в этих острых когтях, только исцеловав уродливые шрамы, он отпускает Чобэя к банде. Чобэй будет уродливым за двоих, жестоким за обоих. Будет таким сильным, чтобы Томе никогда не пришлось вступать в серьёзный бой. Чтобы, случись что, Тома был смазливым, добрым юнцом, не способным правильно держать в руках катану. Чтобы никто не заподозрил, что Тома — брат короля бандитов. Сокровище блестит на солнце. Серебристая кожа кажется почти прозрачной, а губы — сочными и мягкими, как переспелая вишня. Чобэй сглатывает вязкую кислую слюну и вытирает рот ладонью. Всю ночь шёл холодный дождь, рано по утру поднялось горячее солнце, а к полудню воздух стал таким душным, что его можно жевать, если начать шевелить челюстью. Они здесь дня на три, не больше — переждут, пока самураи сёгуната перестанут шнырять по лесам западной стороны Эдо, и уйдут. А пока: с плеч раскрасневшихся от жары падает хаори, чёрные волосы у шеи мокрые от пота, липнут к коже. Тома вздыхает, когда садится на пол, заводит руку назад, сгребая в охапку волосы, а другой тянется вперёд. У Чобэя на запястье широкая белая лента — не длинная, всего два оборота, но если Тома вдруг захочет завязать волосы, то Чобэй к этому готов. Он её не снимает. Поддаётся скрипучему желанию и окунается в маленькую горячую ладошку лицом. Чобэй думает, что от такой жары может слезть кожа, но когда Тома сгребает его в охапку, тело больше не жжёт солнцем. — Когда мы уйдём отсюда, старший брат? — по-мальчишечьи мягкий голос капризный, может быть даже обиженный. — Ночи здесь до дрожи холодны, а дни невыносимо горячи. Я не хочу здесь быть. — Потерпи несколько дней, ладно. Мы уйдём сразу, как Сёгун найдёт то, что ищет... Или не найдёт. Нам нужно идти на запад, а там все дороги кишат самураями. Тома кивает и лукаво улыбается. Он потерпит и несколько дней и несколько лет, если Чобэй скажет. Он сам может попросить: давай не на запад, а на север. Куда-нибудь, главное, чтоб не здесь. И Чобэй бы не смог отказать — если Тома так хочет, то будет так. Но Тома не просит, только улыбается куце, лукаво, и отшатывается назад, чтобы скинуть с себя дзюбан. А потом кренится так близко, что прыткий удар кожи о кожу отдаёт звоном в ушах. Адский пёс бережёт свое сокровище — всегда отрывает все загребущие руки, что у нему тянутся, но сам к не прикасается. Боится, вдруг: его чудовищные когти оцарапают нежный и тонкий жемчуг. Но иной раз он засыпает у ног своего сокровища спокойным сном, а просыпается, усыпанный золотом, жемчугом и серебром. Тяжесть тела Томы всегда голову кружит, его стыдливый румянец заставляет забыть, что Чобэй — чудище, что его тело искарёжено ранами — налитые вишнёвым соком губы прикасаются к шрама без отвращения, без колебания. Улыбка Томы чуть виноватая из-за пальцев, что не могут быстро справиться с перевязью хакама, но рука всегда крепка, когда стягивает фунтоши. Они лежат лицом к лицу: Тома — с поалевшими щеками, спутанными волосами и приоткрытым в быстром дыхании ртом. С членом в своей мягкой крепкой ладошке. Чобэй же — побледневший и застывший, стонет сквозь плотно сжатые губы. Каждый раз так. Чобэй боится навредить, не держаться и ранить, оставить синяк: чем тогда он лучше ублюдков в банде? Какой тогда он адский пёс? В такой же душный день около года назад Тома говорил без каприза, что они должны заняться сексом — хотел первый раз с тем, кого он любит, кто любит его. Чтобы эта связь принесла удовольствие им обоим. Кто-то из банды рано или поздно переломает Томе колени и присунет куда ума хватит, — он говорил, развязывая оби. Чобэй мог попросить его остановиться, мог обещать защиту, сказать, что не отойдёт и на шаг, но он сбросил с Томы кимоно, впервые смотря на него как на мужчину: крепче, чем казался на первый взгляд, притягательнее, чем Чобэй привык думать. Он был готов поспорить — на теле Томы не найти и маленького шрама. Адский пёс на страже сокровища. Один ублюдок из банды однажды предложил Чобэю продать Тому Сёгуну или даже Императору: «этот мальчишка так смазлив, что любой господин отдаст всё свое добро, чтобы получить его в любовники». Такая красота не должна пропасть даром. Однажды эти розовые нежные щёки испортит острие меча. Однажды шёлковая кожа покроится шрамами и рубцами. Однажды он перестанет быть юным, а значит и желанным. Этот ублюдок говорил, что если Тома лишится своей привлекательности, то у него ничего не останется. Но правда в том, что у Тома есть что-то крепче, сильнее, весомее красоты. У него есть адский пёс. Уродливый, злой и верный, он нежится под мягкой и тонкой рукой, перебирающей жёсткие волосы, что потемнели от пота, став цвета грязной лужи. Адский пёс под его ладонью скулит, а не рычит, тянется пастью для прикосновения, а не для укуса. Поцелуи у них всегда упругие и прыткие, будто короткий поцелуй — всего лишь ерунда. Будто ничего не значит. Губы Томы всегда податливые, уступающие, а рот горячее, чем адская бездна. Чобэй смянает в ладонях его тяжёлые волосы и стонет, глаза закатываются от напряжения: он получает робкую улыбку от Томы за то, из-за чего какой-то ублюдок лишился пальцев. Он получает стыдливый смех за то, из-за чего бы любой ублюдок лишился головы: целует Тому в шею. Кожа под языком солёная и мокрая, а ещё тонкая и мягкая — такие шеи лучше всего рубить. Он делает то, из-за чего лишил бы ублюдка пальцев, глаз, зубов, мучил бы до последнего вздоха: разводит в стороны острые колени Томы и втискивается между бёдер. Щёки Томы горят румянцем, волосы разбросаны по полу, а рот приоткрыт в мягком, но быстром дыхании: он был таким же, когда они сделали это впервые. Он будет таким же, когда они сделают это в тысячный раз — Тома всегда плохо адаптировался и менялся, но и всегда был очень умён и очарователен. Этого достаточно для того, чтобы спрятать свой недостаток. За умом и очарованием можно прятать много чего, но Тома ничего не прячет: он тихонько стонет, щуря глаза, когда Чобэй проводит по соску языком, вплетается пальцами в мокрые грязные волосы, прижимая к себе теснее, и сжимает коленями бёдра Чобэя. — Посмотрите на эту красавицу, она хочет урода, — Чобэй шепчет ему на ухо дрожащим голосом. А голос дрожит, потому что урод хочет красавицу. Адский пёс хочет сокровище. Не охранять, а владеть. Забрать себе всё до последней монеты. — Хочу... — голос у Томы надорванный, напряжённый, а рука, что вплетена в волосы, тянет в низ. И Чобэй поддаётся ей. Вдыхает носом солоноватый запах гибкого и крепкого тела брата, прихватывает зубами тонкую кожу, но осторожно — острозубой пастью её легко вспороть. Тома гнётся в спине, стоит Чобэю потереться пахом о пах: такой чувствительный, такой нетерпеливый. Богачи прячут свои сокровища от чужих глаз и рук, а запиравшись, любуются им, гложа себя мыслью, что оно только их. Чобэй отбирал много золота и драгоценностей, и видел лица тех, кто их лишался: искорёженные болью и досадой. Чобэй же стал Королём разбойников, стал Адским псом, чтобы сберечь своё сокровище. Только это имеет вес. Только Тома имеет смысл. Тома чуть изогнут в спине, от чего талия кажется ещё уже, а бёдра — шире, узкие плечи и тонкая шея: ни у одного богача нет такого сокровища, но каждый из них бы хотел его. Кожа ровная, почти прозрачная — чистый жемчуг: ни у одной девушки нет такой кожи, но каждая из них бы такую хотела. У Чобэя рот наполняется слюной, когда он приподымает Тому за бёдра, опускает себе на колени: приятная тяжесть дурманит голову. Чобэй трясёт головой, жмурится, а Тома опирается о пол ладонью, почти садясь, — упругое тело напряжено, щёки алые, рот приоткрыт. Он хочет что-то сказать, но Чобэй подаётся вперёд и целует, скулит, когда его сокровище вплетается пальцами в жёсткие слипшиеся волосы. Во рту пересыхает, из-за липкого пота веки тяжело размыкаются, но он всё равно распахивает глаза, он всё равно стонет, когда Тома ёрзает по его бёдрам. Маленький вздёрнутый нос лукаво дёргается, а Чобэй стонет: — Брат..! И стон этот похож на рычание. Чобэй похож на бродячего пса, которому посчастливилось найти сладкую косточку. И он будет рычать, даже когда рядом никого нет. Он будет драться с сотней, тысячей безвольных свор тех, кто тянет руки к его Томе. Потому что тянуть их к Томе может только он — Чобэй. Только он может вести ладонями по нежным, гладким бёдрам, сипло и рвано вдыхая через нос. Только он может потянуть за шёлковый край чёрных волос, притягивая Тому к себе, и целовать так нежно, так трепетно, так аккуратно, как не целовал даже свою первую айран. Тома дёргает носом и хихикает, когда Чобэй неторопливо дует ему на шею, щёки, плечи, откидывает голову, приоткрывая рот в коротком мягком стоне, — прекрасный, манящий. Тому бы хотели самураи, сёгуны, Императоры и даже Боги. Но он — сокровище Чобэя. Он — смысл Чобэя. Без него Чобэй — ничто. Ведь каждый шаг, сделанный после казни отца, был сделан ради Томы: он сам предпочёл сдохнуть в канаве голодной смертью, но у него был Тома, который не должен так умереть. Его Тома, ради которого лишится глаза — мелочь. Его младший брат, из-за которого всё, что делает Чобэй, имеет смысл. Грабить и убивать ради себя —слишком жалко. Убивать и грабить ради Томы — хоть каждый день. Быть нежным рядом с Томой — каждую ночь, утро и день: когда брат подкрадывается для поцелуев, Чобэй готов его приласкать. Готов лечь под него, поддаться — лишь Тома может посадить на цепь адского пса, лишь Тома может вести пальцами по живой ране и не получить укуса, только Тома может прижать ладони к изодранной уродливый пасти, и Адский Пёс откусил бы любые пальцы, скользнувшие в рот, но пальцы Томы он прытко облизывает, смыкает губы, не сжимая зубы, чтоб ненароком не ранить. По мягкой ладошке скатывается слюна, капает Чобэю на живот, смешиваясь с потом. Тома ёрзает на бёдрах, он юн, неопытен, смущён, и в рычании Чобэя не узнает приближающийся оргазм: оба члена едва помещаются в одной руке, движения неловкие и рваные, неуклюжие почти. Но Чобэй всё равно стонет, он всё равно мычит сквозь закрытый рот, подаваясь навстречу ладони, он всё равно спускает, давясь собственной слюной, но почти понимает — во рту вкус крови. Снимает свой рот с пальцев Томы и скрипит зубами: на среднем порвана кожа. Маленькая, но глубокая рана, будто бы пёс задел клыком. — Это ерунда, так ведь? — мягкий голос напряжён и обрывчат, серые глаза блестят от собравшихся на нижнем веке слёз, а губы — дрожат. Тома мог бы вытерпеть удары палок и кулаков бандитов, раны от ножей и катан самураев, но от Чобэя не мог стерпеть и порванной кожи. Чобэй подаётся вперёд, для объятий. Вплетается пальцами в волосы, для утешения. Ведёт носом по щеке и шепчет на ухо: — Прости... Мне так жаль. В начале этого лета, когда они шли на запад, повстречали отряд самураев во главе с дайме. Усатый, уставший и грязный дайме предложил Чобэю за мешочек золотых отдать ему Тому: они идут домой с дурной вестью, но их господин раздобреет, если подарить такую красоту. Сёгун, их господин, Чобэй наслышан, добрее, чем Император (впрочем, они все не так уж и плохи, пока ты не преступник), а ещё любвеобилен и щедр к тем, кто ему по душе. Тогда, на мгновение, не дольше, у Чобэя появилась мысль, что это хорошая идея — отдать Тому в руки тому, кто может дать дом, спокойствие и постоянство. Отдать туда, где Тому не нужно защищать, потому что нет опасности. Туда, где не нужно думать, где бы постирать фундоши. Где не нужно лазить по лесам, выискивая сухие палки, чтобы развести костёр, чтобы приготовить поесть или согреться. Чтобы Тома перестал быть младшим братом Короля разбойников, а остался лишь смазливым мальчишкой. Такая жизнь не для Томы. Ни для кого, у кого есть такое лицо и такое тело, как у Томы. Взамен ему нужно лишь иногда отсасывать стареющему мужику. Брат тогда расхохотался визгливо, испуганно, будто подслушал гадкую мысль Чобэя, и спросил, будет ли он мил Сёгуну без глаза, понравится ли его изуродованное свежей рваной раной лицо? Потому что Сёгун не увидит его таким, какой он сейчас. Не важно, скольким нужно пожертвовать, чтобы оставаться рядом с Чобэем. Не важно, где и как они будут жить. Не имеет значения, что они будут делать. Они должны быть вместе. Адский пёс существует ради охраны сокровища. Сокровища разграбят и разбазарят, если его не охранять. Никто не оценит Тому по достоинству — его будут кормить и брать, а когда он повзрослеет, выкинут на улицу. Его не будут беречь и хранить, им будут пользоваться. К этому Тома сам мог прийти, если бы Чобэй предпочёл сгнить в канаве. Этого Чобэй не мог допустить. Пока он жив — будет защищать, скалиться острозубой пастью на всех, кто тянет руки к Томе. Чобэй тогда решил, что будет рядом с ним, пока не умрёт сам или пока Тома не захочет уйти. А брат никогда не уйдёт. Серые глаза хмуро сужены, губы приоткрыты, а на белых щеках мягкий румянец, он выдаёт несерьёзность Томы. — Больно! — хнычет он, подставляя палец под пасть Чобэю. — Подуй! Чобэй дует. Трётся о ладонь щекой, рыча, скуля, а Тома хохочет, словно мальчишка, будто ребёнок. Он и есть мальчишка, и есть ребёнок, в свои шестнадцать он ни разу меча в руках не держал. Его тонкие руки не знали шрамов и мозолей, но неустанно видел уродливые ладони Чобэя, тянулся к ним, как сейчас тянется. Стыдливо и робко, может даже кротко, если Чобэй верно понимал это слово. — Я сделал тебе больно... Опять. Тома ёрзает на его коленях, и смаргивает с ресниц свою напускную хмурость. Целует в губы, хихикнув, гладит, а потом сжимает в тесные объятия, и шепчет на ухо: — Дуй подольше и всё пройдёт. Всё забудется. Я причинил тебе больше бед, чем ты мне. — Ради тебя я выверну этот мир наизнанку.