Степь

      Степь молчала. Раскинулась во все стороны, сколько хватало глаз, словно кроме нее одной больше ничего на свете не было. Унылая и охристо-серая, она затянулась холодными ноябрьскими туманами так, что вся бескрайняя даль терялась в их омуте — войдя по незнанию, пропадешь и уже не вернешься. Сухая трава слабо качалась, вяло трепыхалась колдовская полынь, хотя ветра не было. Это дышала иссохшая земля и скреблись в ее недрах черви.       Девушка пришла издалека. Стоптала каблуки туфель, припорошенных дорожной пылью, подцепила на подол платья пару-другую колючек репейника. Старые говорили, раз случилось так — не срывай. Это подарок, говорили. Благословение земли. Она не сорвала, и колючки покачивались в такт шагам. Изредка девушка поднимала взгляд, чтобы свериться с небом. Оно висело тяжело, отливая мерзлой голубизной, в цвет — ее глаза, холодные и блестящие. Так они смотрели, взаимно растворяясь друг в друге. Когда набежит облако, надо в сторону повернуть и идти дальше, если чисто — значит, на правильном пути. Этому ее тоже старые научили. Сама девушка выглядела точно облезлая уличная кошка, которую редко подкормит какой-нибудь неравнодушный. Фигура костяная и хрупкая, на лице печать горя, как от проклятия. Угрюмая, замотанная в старую, дышащую нафталином шаль с расползшимися кружевами. Такая греет только памятью о былом. Если бы кто-то увидел девушку, сказал бы, что она стара, а если бы услышал ее голос — что она, наверное, еще совсем ребенок.       На пересекающем равнину взгорье она остановилась и задумалась. Все, как говорили: тихая степь, туман, скребущее чувство под затылком, будто кто-то наблюдает отовсюду сразу… и, конечно, это. Прямая железнодорожная линия. Металлическая рана на теле земли. Слева, справа, без начала и конца, всегда только середина. Всегда только путь. Вдруг пелена тумана вдали заколыхалась и выпустила кого-то. «Он. Точно он, больше некому», — подумала девушка. Незнакомец ступал по стальному рельсу не качаясь, уверенней и ловчей, чем канатоходец. Лицо закрыто маской с клювом, тело укутано в плащ. Он был расплывчато-черный и по краям слегка шел рябью, будто и не живое существо, а плод фантазии, галлюцинация. И, разумеется, не человек, хотя и походил на него, — это почему-то становилось понятно сразу. Сердце девушки замерло, потом неуверенно застучало снова, но как-то неправильно. До этого всю жизнь оно рвалось из груди наружу, а теперь силилось забиться как можно глубже внутрь. Когда сердце так стремительно меняет ход, невольно задумываешься, а не развернуться ли и тебе вслед за ним. Но девушка стояла.       Незнакомец быстро оказался рядом, сошел на землю и склонил голову, совсем по-птичьи. Внезапный порыв ветра донес от него мокрый прелый запах свежевскопанной почвы.       — Вот и ты.       Девушка потупила взгляд.       — Мне говорили вас найти. Говорили, вы можете помочь.       Она запнулась. Во рту вертелось вязкое слово — какое-то месиво из букв, но без смысла. Хотелось выплюнуть.       — Могу. Хотя помощь ли это — вопрос открытый. Отвечать на него, впрочем, только тебе, и, если уж так… зови меня Мортус. Людям нравится давать всему имена. У меня их было множество, одно хуже другого.       Когда он назвался, месиво во рту стало податливым и без труда легло на язык:       — Хорошо, Мортус.       Имя прицепилось с легкостью колючки, впившейся в подол. На фигуре Мортуса сразу распахнулся плащ, выступили темные сюртук, брюки, жилет, пятно белесой рубашки под ними, прикрепленные к поясу жгуты трав и какие-то колбы. Мишура. Разве все это было раньше? Девушка протерла глаза — измученные настолько, что зудели от слез. У нее возникло ощущение, будто скрытый под капюшоном плаща и маской взгляд изучает ее.       — Как движется твое сердце? Идет вперед или назад? — спросил Мортус.       — Кажется, назад.       — Это оно от страха. Хорошо. Боится — значит, есть, что скрывать. Пройдемся?       Голос его не просто звучал: шелестел хороводом сухих листьев, почти на грани шепота, растворяясь в воздухе и хрипло врываясь вновь. Мортус предложил локоть, все в этом движении было неправильно и отталкивающе настолько, что хотелось отшатнуться и уйти. Девушка колебалась, но решилась — обернула свою тонкую руку вокруг его, на ощупь бесплотной, прижалась боком, и они пошли вдоль путей. Она увидела скальпель в нагрудном кармане его жилета. Странное место, чтобы хранить там инструмент. Ближе к груди — ближе к миру, а такие вещи не от мира совсем. Они чужеродны земле.       — Вы режете? — спросила она.       — Вырезаю.       — А какая разница?       — Вырезать значит врачевать, а резать и рвать — дикость для стервятников. Тебя ведь беспокоит сердце. — Он утверждал, однако дождался ее кивка, чтобы продолжить. — Видишь ли, сердце — живая плоть. Обычно я работаю по-другому. Копаю землю. В каком-то смысле я могильщик.       Туман стал клубиться совсем близко и терся о ноги, словно кошка. Завеса поглотила все. Но даже так девушка могла сказать наверняка, что ни одной души не было во всей округе — здесь не рождались, здесь не жили, здесь не умирали. Она шла сюда бесконечно долго, столько, что почти потерялась в пустоте. Не помнила даже своего имени. Степь поглотила все.       — Кого же вы хороните, если тут никто не живет?       — Никого, — ответил Мортус, как будто это само собой разумелось.       — Но вы сказали…       — Что могильщик. Это так. Я копаю могилы.       — Зачем они нужны, если некого хоронить?       — Во-первых, всегда есть, что хоронить. Во-вторых, вовсе не обязательно, чтобы это был человек. Но есть различия в понимании процесса. У вас, людей, смысл в том, чтобы кого-нибудь туда положить, отдать земле. Это метафорическое семя. Тогда земля смилуется и даст вам новый росток, который, впрочем, тоже лишь метафорический. Он вырастет, отцветет и сгниет, вернется обратно. Все естественно. У меня задача другая — что-нибудь оттуда вынуть. Чего-нибудь лишить, и, боюсь, насовсем. Выкопать еще не проросшее семя, пересадить его или, как в твоем случае, удалить пару корней. Я уже говорил, что вырезаю. А что остается на месте вырезанного? Что остается позади тебя? В тебе? Ничего. Точнее — пустая могила.       Из объяснений Мортуса девушке показалось, что его, скорее, можно было назвать садовником, чем могильщиком, о чем она, не сдержавшись, упомянула. Тогда он издал звук, похожий на клекот. Наверное, это был смешок.       — Будь я садовником, должен был бы ухаживать за садом, однако я часто собственными руками вырываю цветы. И это вовсе не прополка. Скорее, уничтожение. Земля — не только то, что под ногами, но и то, что вокруг. И в тебе самой тоже. Ты — земля. Ты же и цветок в ней.       Он замолчал, но вместо тишины вокруг стоял глухой частый стук. «Это сердце, — подумала девушка, — мое сердце». Мортус тоже услышал его.       — Не повезло тебе, непутевая.       — Почему непутевая? — оскорбилась она. — Очень даже путевая, столько лет иду в одну сторону.       — И куда надеешься прийти?       Девушка задумалась, не в силах подобрать ответ.       — Не знаю.       — Путь — это когда в конце есть цель, а у тебя сплошное блуждание. Поэтому ты беспутная, потому же и непутевая. Среди вас таких много — думают, что раз идут, значит, обязательно куда-то выйдут. Как бы не так. Ходить ведь можно по-всякому: на месте или по кругу.       — А мы сейчас идем как?       — Мы сейчас вообще стоим. Но ничего, скоро все поменяется, и ты продолжишь путь.       Внезапное огненное жало боли пронзило грудь. Девушка споткнулась, замерла и привычно схватилась за ткань платья под горлом. С каждым разом мука накрывала все сильнее, и все отчаяннее хотелось в ней задохнуться, сгинуть! Так манила эта пропасть, разевающая бездонную пасть. Мортус тоже остановился, отступил на шаг. В этот миг вдруг грянул ветер — пролетел по степи его дикий вой. Туман впереди заклубился, завихрился ураганом, стал рассеиваться, и когда тусклые солнечные лучи каскадом осыпались вниз, они выхватили в бледнеющей дымке тонкое очертание трухлявой, сухой коряги, бывшей некогда, наверное, прекрасным деревом. Она делила железнодорожную линию надвое, и та рвано расходилась по разные стороны, но оставалась одинаково пустынной и молчаливой.       — У тебя есть последний шанс отказаться от этой идеи и вернуться, пока мы не начали. Потом спрашивать не буду.       Мортус указал на левую дорогу.       Девушка, щурясь, всмотрелась вдаль и увидела свою жизнь, какой та была, какой стала и какой должна была оставаться всегда. Вихрь красок мелькнул, закружился перед глазами: голубой, красный, фиолетовый, желтый, лазурный, розовый…       Грусть, любовь, презрение, надежда, восхищение, зависть.       Безусловно, было там хорошее, достойное, может быть, того, чтобы остаться, но даже оно со временем становилось невыносимым. Возможно, оттого, что было уж слишком, не по-настоящему хорошо, а возможно — что длилось совсем недолго. В конце концов все сплелось для нее в одно бесконечное страдание. Эмоции и чувства. Они дурманили, обманывали, подчиняли. А девушка, влекомая ими, то как божественным даром, то как самым страшным в мире грехом, содрогалась и долго болела каждым. Было и так, что сила их сбивала с ног. Путала дороги. Тогда жизнь и правда напоминала блуждание впотьмах, где не было света и тепла, не было любимого звука. Ничего не было, кроме боли и сомнений. И все это жуткое бешенство не останавливалось ни на миг, а неслось сломя голову дальше и дальше, не давая, порой, даже вздохнуть. Девушка падала, поднималась, падала снова. «Постой! Я не успеваю!» — хотелось крикнуть ей, а хоровод продолжал бег, подталкивая в спину. Тому, кто живет под гнетом чувств, не выразить силу, с какой он желал бы иногда избавиться от них насовсем.       Но даже это, пожалуй, девушка могла бы вынести, если бы не так давно все в ней не затянулось липким, зловещим черным. И он был страшнее всех прочих красок, потому что поглощал остальные без следа, и они вязли, пока не иссыхали, становясь жалкими призраками бывших сильных переживаний. Жизнь подернулась увяданием. Должна была вот-вот кончиться. И подняться в этот раз девушка не могла, по крайней мере — точно не прежней собой.       — Нет, — прошептала она. — Нет. Я не передумаю.       — Это твое решение, — благодушно сказал Мортус. Он вновь склонил голову, нацелив кончик клюва ей в грудь. — Слышишь, как заливается? Пора. Раздевайся.       — Зачем?       — Вырезать буду.       Он взглянул на нее своей чудовищной маской. На лице девушки выступило нечто, похожее на испуг, но она подчинилась: голую кожу со всех сторон уколол сухой воздух, шаль и платье мешком упали к ногам. Она перешагнула их, уставилась вниз. Там, между рассохшегося дерева шпал, копошилось… Черная почва подрагивала, словно кто ворошил ее невидимой рукой, но никого больше рядом не было. В следующий миг почудилось, что земля разверзлась — из нее вдруг один за одним стала выползать кошмарная степная живность: круглые, черные жуки, мясные мухи и ктырь, долгоногие кузнечики, бледные, полупрозрачные личинки. В углу, у самого рельса, показался мохнатый паук — сначала тонкие, членистые лапы, затем тело — и засел уродливой фигурой, медленно перебирая передними конечностями в воздухе. За ним еще один, и еще. И все это в одночасье застрекотало, зажужжало, зашевелилось, шурша травинками. Железная рана гноилась.       — Не слушай их, — приказал Мортус. — Смотри на меня.       Он умелым жестом вынул скальпель, коротко замахнулся и вонзил его ей в грудь, туда, где под кожей, мышцами и костями в агонии металось сердце. Девушка хрипло вздохнула. Что-то внутри щелкнуло, хрустнуло. В глазах потемнело. Не успела она опомниться, как неудержимое лезвие уже вовсю заворочалось внутри, задвигалось вперед-назад, разрезая плоть. Мортус холодно, точно и почти равнодушно, словно разделывая кусок говяжьей вырезки, управлял им, крепко придерживая ее за талию. В нем проявилось что-то совсем звериное. Девушка не кричала, не сопротивлялась и не могла смотреть на него, как не может жертва видеть мучителя. Когда от очередного резкого движения ноги подогнулись, она повисла в его руках безвольной куклой. Белое тело, само как сгусток тумана, слегка покачивалось, тряслись ладони, сжимались и разжимались пальцы на ногах. Девушка уронила голову на плечо, отрешенно всматриваясь в посветлевший горизонт — где-то там, далеко, лежал мир. Мир, в который после всего этого она вернется здоровой. Изредка она вздрагивала всем своим обнаженным и беззащитным существом, тогда Мортус сжимал ее крепче, шепча «терпи», будто сам воздух обвивал ее и не позволял вырваться. Что-то теплое стекало по бедру, колену, щиколотке и капало на землю. Девушка откинулась, ожидая конца.       Прошла секунда. Минута. Час. Может, вечность.       — Не прячься. Все равно достану, — ласково произнес Мортус. — Твое сопротивление ничего не значит.       Наконец он сделал последнее движение и, прижавшись сильнее, со вздохом вынул из раскуроченной груди девушки трепыхающийся алый пламень. Мортус держал его в руке, как свежесорванный кровавый плод, готовый к тому, чтобы его вкусили, а сердце отчаянно билось и сопротивлялось силе бездушных черных пальцев, и все чувства, которые только может испытать человек, в последний раз собрались в нем и в последний раз молили о пощаде. Но остались неуслышанными. Девушка освободилась, нащупала рукой ствол коряги и застыла, обнимая его. Мортус продолжал работу. Он вертел ее сердце, рассматривал, вырезал непонравившиеся части, а потом бросал их под ноги, и вся притихшая до этого членистоногая рать в остервенении кидалась на них и пожирала. Жадно, развращенно.       — Не смотри, — сказал Мортус, не отвлекаясь.       — Почему? — спросила девушка.       — Обыкновенно людям не нравится, когда им терзают сердце.       Ей не нравилось, но она ничего уже не чувствовала и глаз отводить не стала — безучастно смотрела, как два паука сцепились в битве за кусок ее правого желудочка. Мортус закончил быстро. Сердце в его ладони из большого, красивого граната, сочащегося жизненными соками и, как утренняя заря, переливающегося оттенками багряного, превратилось в чахлый, еле тлеющий уголек. Каплевидная форма с узорами вен покрылась глубокими краторами, будто выеденное червями яблоко. Мортус подозвал девушку пальцем и, когда она подошла, вставил его обратно в ее ноющую грудь.       — Должен предупредить. На месте вырезанных частей не вырастут новые, — сказал он.       — Пусть.       — И оно еще болеть будет. Долго.       — Пусть.       — Советую насладиться, пока есть возможность.       Девушка хмыкнула:       — Разве болью можно наслаждаться?       — Только ей, пожалуй, и можно, — ответил он, оттирая скальпель от крови краем плаща. — Боль сильная, тягучая. Другие чувства по сравнению с ней меркнут. Вот радость — что с нее взять? Минутное веселье, и все равно, что приятное. Толком не вкусить. Зато как разливается тоска! Долго и мучительно, набегает волнами, в них можно плескаться сколько хочешь, главное не утонуть. Многие находят в ней покой, живут бок о бок с тоской годами. Так же и с болью. Впрочем, когда она пройдет, ты ничего этого больше не почувствуешь. Это… едва ли лучше смерти.       — И что теперь? — спросила девушка, натягивая платье. Она не знала, как быстро затянется рана на теле, придется ли прятать ее от других. — Как жить дальше?       — Как раньше. Вероятно, ты забудешь обо всем, что случилось. Но тело, — он указал на нее концом блестящего скальпеля, — помнит все. Иди. И носи с собой свои могилы.       Тогда наконец смысл его слов стал ей понятен. Она хотела было завернуться обратно в кокон шали, но, лишь накинув ее на плечи, поняла, что та не держится и сама сползает обратно. Девушка обвязала ею ветвь старой коряги.       Она ушла по второй, правой, тропинке рельс, навсегда позабыв о многих вещах, оставшихся в прошлом. Иногда они царапались внутри, похожие на неясное предчувствие, иногда всплывали во снах, но образами, так, что никогда не понять, что было на самом деле, а что — лишь полет фантазии. Но что-то реальное в этом всем точно было, и это что-то нестерпимо болело бы, не будь задушено в зародыше, выкорчевано и вырезано.