свет

пойми, что мой свет — это свет отраженный

Часы в полупустой квартире тикали очень громко. Гораздо громче, чем терпел бы обычный человек, но Денис терпел. Ход часов, идущее время — показатель, что жизнь вокруг ещё идет, теплится маленькой лампадкой. За окнами ездят машины, коллеги в офисе трудятся над апгрейтами TrueTalk, собаки ссут на столбы, а красивые девчонки раздеваются к лету. Под настойчивое тиканье тяжело засыпать. Спать вообще тяжело. Если закрыть глаза — приходят сны. Они бегут, бегут, не разбирая дороги. Легкие продолжают отхаркивать воду, дорога под ногами влажная, слякотная, бежать тяжело, но нужно. Рука в руке — и вперед. С одежды капает, шуба утонула, они все утонули. Максим несется впереди. Задыхается, но подгоняет, крепко держит. Отпускает только тогда, когда перед глазами появляется станция. Денис просыпается. Откидывает одеяло — от пота мокрые даже волосы, вся простынь пропитана насквозь. Сердце бьется так громко, что стук заполоняет всю комнату. Вокруг — серые обои. Солнце немного проглядывает сквозь щель между шторами. Часы висят напротив. Стоит компьютер. Приоткрыта дверь в коридор. Титов считает кружки на столе — раз, два, три, четыре, пять. Психотерапевт говорит, что это необходимо для заземления и возвращения в реальность после бредовых снов. Бредовых, сука, снов. «Ваши навязчивые бредовые состояния ещё могут повторяться». Только это не бред. Кроссовки после бега до сих пор хранят грязные следы. Глупая одежда, которой в жизни никогда не было, валяется в самом дальнем ящике в шкафу. Одна единственная фотография надкусанного гриба выгрузилась в айклауд. На фоне — кладбище и деревья, но на могилах ничего не разглядеть. Айфон, блядь, 4к качество. Ночами Титов вглядывался, силясь увидеть хоть что-то, но видел только размытые пиксели увеличенной во много раз фотографии. И Эля была. И Соня была. И Катя была. Эти люди были. Были там, с ними. Но их больше нет. Поиски не дали никакого результата, чьи контакты найти удалось — те пропали без вести. Никто не знал, куда, зачем и когда поехали. И рассказать не получалось. Девчонки были настоящие. Из плоти и крови. Ругались, тряслись от страха, орали, таскали идиотский катькин чемодан. Они были живые. А теперь их нет. По ночам Денис сворачивался клубком на краю кровати, слушая часы и боясь провалиться в сон. Отрубленные песьи головы. Опарыши. Вода. Голоса. Больная голова. Соня, которая не выплыла. Эля вообще без головы. А Катька… осталась там. Велком ту реалити. В жопу такую реалити. В тишине, под тиканье часов, вылезало все темное и страшное. Вылезали Топи во всем своем первозданном уродстве. Покореженными жизнями под куполами чудотворного монастыря. А здесь, в Москве, был Макс. Журналист, блядь. С хитрыми, наглыми глазами, в которых раньше было что-то похожее на жизнь. Да не просто что-то похожее, а сама жизнь, бьющая ключом. В эти глаза смотришь — сначала давишься от зависти, а потом как-то затягивает, что уже не оторваться. Кольцов пропал из социальных сетей. Уволился с работы. Интересно, ему врачи тоже сказали, что у него острая фаза бреда? Когда Денис рассматривал свою ладонь, он чувствовал фантомное прикосновение. И снова возвращался бег и грязь. Они виделись один раз — Макс был бледен и напуган. Тремор с трудом позволял поднять со стола кружку с чаем. Бодрился, шутил, но на дне зрачка плескался панический ужас, когда каждый факт, каждая история находила свое подтверждение. Легче было думать, что это все бред — не было никаких Топей, нажрались в поезде или ещё раньше, выкинули их на следующей станции, и дело с концом. А девки дальше поехали, по своим делам. Или их просто не было. Легче было бежать, когда реальность была такая. И Денис его понимал — отрезать контакты, стереть всё из памяти, в одиночестве трястись в постели после кошмаров. С осторожностью смотреть на любую воду и покупать только бутилированную. Закрыться нахуй от внешнего мира. Только не получалось. В редкие ночи без кошмаров снился Макс — они были счастливые до одури, бродили по Москве, трахались и жили обычную жизнь. Вот это уже походило на острый бред. Или на ошибку, до конца жизни объединяющую переживших общую трагедию. Кольцов должен был остаться куском ненормального мира, который нужно отрезать, но казался единственным нормальным. Сбоило сердце. Болела печень. Текла кровь из носа. А рака не было — все снимки были чистые. Титов безбожно врал матери про медицину, но избегал личных встреч и не делился никакими подробностями. А надо было догадаться. Надо было знать с самого начала. Каким образом — непонятно, но нужно было понять, что такие условия означают обмен. Выменять несколько чужих жизней за рак. Вот это охуенная сделка. Чтобы бремя вины тянуло ещё похуже онкологии. Водка обжигала горло пару раз в неделю. Раньше помогало утопить страх скорой смерти, а теперь уже ничего не поможет. Каждый раз Денис тянул руки к телефону, каждый раз звонил Максиму — и никто никогда не отвечал. До одного дня. — Алло? Титов дернулся, сжимая телефон в руке до побелевших пальцев. Сглотнул и от недоверия тряхнул головой. — Денчик? Че такое? Алло? Тишина затягивалась, и Денис нервно прикусил губу, пытаясь согнать последние остатки опьянения. — Здарова, Макс. Не хочешь заглянуть? — Слуш, а давай. Завтра приеду. Жди, так сказать, гостей. Послышались гудки сброшенного вызова. К горлу моментально подкатила рвота — стандартная реакция на любые воспоминания о произошедшем, и Титов еле-еле сглотнул омерзительный комок обратно. Сердце заходилось в бешеном ритме и одновременно сжималось тисками. Потому что глупые бредовые (бедовые) мысли никуда не уходили. Тупое, наивное чувство прошло Топи и приехало в кармане в Москву. Чувство не спрашивало вкусы в парнях и девушках, зато превращало весь негатив в хрупкое канареечное тепло. Тупые шутки и каламбуры, развязный, наглый характер, пошлятина — все становилось неважным. И когда в озере Макс держал его за грудки с бешеным взглядом, Денис думал только о чужих губах. Какая же, блядь, тупая и человечная хуйня. Столько лет ничего не могло всколыхнуть трепет в груди, и вот оно. Тупой, охуевший Максим Кольцов. Можно было сразу вешаться. Титов не гонял в голове лишние вопросы о взаимности и шансах — их все равно не было. Но если мысли о Максе дают хрупкое душевное равновесие, то в них нужно вцепляться зубами и выгрызать себе хоть какой-то шанс на пару спокойных ночей. Пусть будет Макс. И глупая любовь пусть будет. Что угодно, только не Топи. Ночь прошла так же, как и остальные. Потно, страшно, с трясущимися руками и дорожками слез по щекам. Сиротливая пачка антидепрессантов на тумбочке только напоминала о своей бесполезности, но Титов честно пил две таблетки в день: утром, закусывая куском хлеба, и вечером, запивая крепким алкоголем. В дурную голову не приходило, что так — работать точно не будет. Сходить к психотерапевту и психиатру и так, блядь, было огромным усилием над собой. Ещё и соблюдать каждый чих — нет. Кольцов пришел вечером с шестью бутылками пива. Завалился, как к себе домой, шутил шутки, но нездоровый румянец на лице и пустой взгляд говорили сами за себя. — Да я не работаю, взял, так сказать, небольшой отпуск на восстановление. Денис слышал другое. «Я в ахуе, я не могу работать». «Я не знаю, как это пережить». «Мне страшно». Пусть эти слова никто и никогда не скажет вслух, неважно. Они были произнесены на каком-то другом уровне. Пили молча. За первой бутылкой пошла вторая, за второй — третья. Напиваться не хотелось. Даже такой Максим приносил с собой то самое важное и ценное, что в нем было — свойское, родное тепло, которое согревало даже с соседнего матраса в глухом старом доме. И дышать становилось легче. Хотя бы на секунду. — Макс, — Денис оторвал пустой взгляд от стены, — а у тебя со сном стало получше? — Не, какой там, — Кольцов крутил на столе бутылку от пива, но глаз не поднимал, — снится всякая хуйня. Топи, блядь, Аришка, Катька, ты снишься. Соня и Эля реже. Мент почаще. Титов замер на секунду, сглатывая, и нашел в себе силы посмотреть в чужие глаза. — Да бред какой-то. — продолжил Макс, — Но не знаю. Никак не могу отпустить. Часы тикали оглушительно громко. Фильм из телевизора вместо тихих диалогов превратился в запутанный, белый шум, нагоняя все больше страха и паники. Им обоим это снится. Их обоих это преследует. И будет преследовать до конца, хотелось бы, короткой жизни. Показалось, что заболела голова. Пошатываясь, Денис встал из-за стола, пытаясь нашарить сильные обезболивающие, которых в квартире не было. Потому что не было рака. Или рак был? Почему, сука, так больно? Почему опять болит голова? Затряслись ноги, покраснели щеки, паника охватывала каждую клеточку тела. Тупые, блядь, антидепрессанты, вы же должны, сука, работать. Но голова начинала болеть сильнее, почти захотелось завыть, и удерживать свой голос внутри показалось невероятно сложным. — Денчик, ты че… — Кольцов подорвался со стула и подхватил оседающего Дениса под руки, помогая опуститься на пол хотя бы не в свободном падении. Титов был бледным. Его натурально трясло, слезы текли по щекам, но взгляд был совершенно невменяемым. Он был не здесь. Он был в Топях. Максим подскочил с пола, налил воды в стакан и выплеснул на чужую голову. Несколько раз сильно ударил по щекам, и только увидев проблески здравого смысла нежно обхватил лицо Дениса ладонями. — Денчик, мы в Москве. А я тут. С тобой. Бля, да я не знаю, как ты к этому отнесешься, сейчас просто охуенный, наверное, момент, но я там всегда смотрел на тебя. Думал, пройдет, попустит, раз выжили, шанс получу себе нормальную девку найти, а сейчас опять на тебя смотрю, Денчик. На твою башку бедовую. Ты же гондон ебнутый, я тоже. Но мы по ходу типа связаны. Ни на секунду взгляды не расходились. Не было сил. Не было шансов. Глаза в глаза, щеки — в больших ладонях. Денис обхватил трясущимися руками чужие запястья и просто смотрел. Реальность возвращалась. Возвращалась московская квартира. Злополучные часы. Возвращался Макс. Его кудрявая башка. Взволнованные движения. Расширенные зрачки. Титов мягко провел кончиками пальцев по щеке Кольцова, не веря, что все происходит на самом деле. — Какой же ты еблан. — А ты не отрицай, что смотрел на всех, а видел меня. — Не отрицаю. Первым с объятиями налетел Денис. Жадно, будто только дорвался, прижимаясь всем телом и принимая любую ласку, руку в своих волосах, поцелуи в лоб. Наконец-то тепло проникало внутрь, пропитывая весь организм, выгоняя страх, оставляя только вонючий максовский одеколон, запах пота и крепкого тела. Выбивая всю накопленную месяцами дурь. Примиряя со всем что было — и с тем, что будет. — Денчик, Денис, — Макс ласкался исступленно, целовал волосы, щупал пальцами ребра, прижимал к себе как можно крепче, чтобы больше никогда не терять. Он тоже дорвался. Они оба дорвались. Общая боль взрывалась на темной кухне тоннами тротила, оставляя после себя зияющие кратеры и выжженное поле земли, на котором когда-нибудь что-нибудь вырастет. Может, через много лет. А может, через первую ночь без кошмаров.