Надежда, долго не сбывающаяся, томит сердце, а исполнившееся желание — как древо жизни.
Книга притчей Соломоновых 13:12
Широкий луг, покрытый ковром спутанных ветрами меж собою полевых цветов, пестрым покрывалом убегал до самого горизонта. Сиреневые звездочки васильков переплелись с розовыми головками высокого клевера и голубоватыми лепестками цикория, местами расчерченные полосами густых белоснежных ромашек. Высокие небеса были словно укрыты мафорием Пресвятой Богородицы и подернуты редкими паутинками полупрозрачных облаков. Белесый солнечный диск уж давно перевалил свой зенит и теперь неуклонно стремился к горизонту, где голубизна сливалась с розоватой зеленью, а потому тени ложились длиннее, а свет ужо озолотился. С одной стороны луга убегали вдаль, покуда хватало глаз, с другой же упирались в умаянный дневной жарою лес, что из последних сил дарил мир своей прохладной хвойной тенью. Темные еловые лапы недвижимо роняли длинные свои рукава, перемеженные круглолистными осинами и невысокими орешниками, скрадывающими палящие лучи, дозволяя земному миру подлеска цвести и разрастаться промеж их тонких стволов. Опережая ели, по краю леса выросли дубы, чьи листья казались вырезанными рукой флорентийского мастера да позолоченными по краям сусальным золотом — вечернее солнце красило весь мир. В тени раскидистого, векового явно дерева, чей извилистый толстый ствол был покрыт изумрудным бархатом мха, возвышался высокий шатер из плотного лилового дамаста, расшитого диковинными цветами и украшенного золоченой бахромой с пышными кистями так густо, что сомнений в его принадлежности не оставалось — то было пристанище великого князя Московского. В отдалении виднелись и другие шатры — размером поменее и убранные много скромнее, звенящие ни то оружием, ни то дорогими посудами. Булатный звон перекрывали стрекот кузнечиков и птичье разноголосье, и не видать было ни одной живой души. Внутри княжьего шатра царил приятный очам полумрак, то тут, то там подсвеченный золотистыми огнями свечей — плотная ткань почти не пропускала солнца. Полы были густо устелены шелковыми коврами, чьи узоры пестрили в глазах, стоило любопытному посетителю засмотреться на них чуть дольше положенного. Резные деревянные столбы, держащие тяжелый полог, посверкивали золотыми боками. В одной части широкой горницы стоял высокий стол, заваленный какими-то свитками и картами, поверх которых поставлены были резные деревянные фигурки, обозначая расположение войск — светлые и тонкие, сделанные из ольхи, для русских отрядов и их союзников, да темные и тяжелые из вишни для их противника. Чуть поодаль стояла низкая мебель на византийский манер — уложенные шелковыми подушками низкие кресла да невысокий столик меж ними, покрытый золоченой парчой, поверх которой покоилось неглубокое, но широкое блюдо чеканного серебра, полное спелого винограда, бархатистых персиков, синебоких слив и ароматных груш. Чуть в стороне поблескивала яхонтами золотая сулея, полная заморского вина, готового пролиться в золоченые кубки. Второе блюдо было полно разноцветными ломтями свежего хлеба, уже преломленного руками заботливых слуг, а в расписной чарке в форме ладьи с головою птицы янтарно поблескивал текучий мед. Низкое ложе было устелено пушистыми шкурами, поблескивающими в свете свечей, а потому казалось, что на перине почивает неведомый доселе огромный зверь. Все полы были плотно задернуты не смотря на жару, а потому внутри царила томительная духота, напоенная ароматами воска и вина и смешанная со сладостью цветов, долетающей с окрестных полей. Справа от плотно задернутого входа на свободном пространстве гладких ковров набросаны были подушки, а среди них сидел неземной красы юноша — белое личико было словно вырезано рукой эллинского мастера, густые темные брови лежали красивым изгибом, выдавая в хозяине капризный нрав, глаза голубые казались осколками небес, обрамленные длинными черными ресницами, пленяющими каждого, кто видел их томное порхание, пухлые губки скривились в обиженной гримаске, а круглые щеки покраснели от умаявшей мальчика духоты. Темные тугие завитки обрамляли пригожее личико и чуть скрывали длинные яхонтовые серьги в цвет очей, что длинными нитями спадали почти до плеч. Из одежды на нем были лишь широкие, на монгольский манер, шальвары столь ярко алого оттенка, что золотые узоры пейсли, выполненные сутажным шитьем, казались бледными на их фоне, а на груди широким треугольником, оканчивающимся промеж открытых сосков, лежало тяжелое монисто, сияя золотом и сапфирами, вправленными в центр каждого плоского кружка, выполненного в форме червленого цветка. Руки у мальчика были туго связаны грубой веревкой, от которой уж появился багряный след, а потому плененный юноша морщился и тщетно шевелил запястьями, стараясь ослабить путы. Уставший от жары и ожидания, он привалился плечом к резному столбу и прикрыл глаза, мечтая провалиться в спасительный сон. Однако соснуть юному пленнику было не суждено — на улице послышались голоса, а секундой позже полог раздернулся, впуская в шатер золотистые солнечные лучи и высокого мужчину, одетого в темные латы, изукрашенные на груди золотым солнцем. В руках он держал сверкающий шелом, за спиной его черным вороным крылом струился длинный плащ, а на поясе колыхалась сабля с богатой рукоятью. При каждом шаге его тяжелая кольчуга звенела, словно колокола, что возвещали на Руси победу над Улус Джучи. Вслед за ним в шатер шагнул молодой оруженосец, также одетый в кольчугу, но много проще, и полог за ними тут же был задернут невидимой рукой. Пленник при их появлении мгновенно распахнул глаза, но положения не изменил, внимательно глядя да прислушиваясь. — Что, Димитрий, славная вышла битва? — довольно промолвил высокий воин в плаще, хитро поглядев на своего сопровождающего. — Славная, княже, твоя правда, — отвечал оруженосец, растерянно окинув взглядом убранство шатра, словно был тут впервые, а встретившись с немигающим сердитым взором лазурных глаз вздрогнул и спешно понизил очи, не смея будто глядеть в сторону пленника. — Подсоби доспех снять, — велел князь, разводя в стороны руки, устало прикрывая глаза, давая тем понять слуге, что говорить он более не желает. Перекрестившись да поклонившись в пояс, Димитрий принялся за дело: отстегнул длинный плащ, снял с господина своего тяжелые латы и плотный, подбитый ватой зипун черного сукна, осторожно откладывая все это на одно из двух низких кресел, подле которого стоял князь. Стараясь действовать споро и взгляда не поднимать, он справился довольно быстро, подгоняемый взором голубых глаз, что неотрывно глядели за происходящим. Казавшийся в доспехе почти великаном, разоблаченный до простой белой рубахи с красными узорами по вороту и рукавам и темных порток, заправленных в высокие алые сапоги, князь обернулся былинным богатырем — высоким, широкоплечим и мускулистым, чего никак не могла скрыть тонкая ткань. — Чем еще я могу услужить тебе, государь? — не поднимая глаз, спросил молодой боярин. — Расстегни, — велел князь, опускаясь в кресло и укладывая руки запястьями вверх на резные подлокотники — оруженосец тут же опустился на колени и поспешил исполнить, затылком чувствуя взгляд холодных княжьих глаз. — Ступай теперича, Димитрий, да помни, что князья, как и цари, особливо ценят слуг молчаливых, — при словах этих князь поддел подбородок боярина двумя пальцами, вынуждая поглядеть себе в глаза смущенного до заалевших щек юношу. — Я это помню, княже, Иван Васильевич, — пролепетал Димитрий, преданно глядя тому в глаза. — Славно, — князь убрал руку. — Ступай и проверь караул — полверсты, не позабудь. — Да, государь, — оруженосец поцеловал Ивану Васильевичу руку, встал, поклонился низко и вышел из шатра, снова понизив взор и на пленника не глядя. Когда полог снова сомкнулся, князь откинулся на низкую спинку, неспешно закатал рукава, обнажая сильные предплечья, да налил себе вина, попутно оторвав крупную виноградину и отправив ту в рот. Юноша при том осмелился пошевелиться, переменяя положение затекших уже конечностей и рассыпав вкруг себя монистовый перезвон. Привлеченный звуком, князь будто впервые приметил своего пленника: ни то насмешливо, ни то удивленно приподнял брови и уставился тем раздевающим до души взором, которого сторонились дворцовые девки. — Как же это я не заприметил гостя столь дорогого, — качнул головой князь, продолжая вылизывать мальчика пылающим взглядом. — Добро пожаловать в терем княжий, — он с усмешкой обвел шатер рукою, — окажу тебе прием радушный. Пленник на то только хмыкнул и демонстративно отвернулся, гордо задрав совершенно гладкий подбородок. — Гордый, как все чингизиды, — качнул головой князь, поднимаясь и медленно подходя к юноше. — Гордость ненавистна и Господу, и людям и преступна против обоих. Здесь, сокол мой, гордыня грех, а за грехи полагается наказание, — вкрадчиво продолжил он, присаживаясь подле пленника на корточки и резко выхватывая нож из голенища сапога. Сверкнув в свете огней студеной сталью, клинок прижался к беззащитному горлу дернувшегося было пленника — князь был быстр, как бросившийся с высоты ястреб — и на Ивана уставились распахнутые от испуга глаза, а монисто снова тихо зазвенело, потревоженное всполошенным сердечком. — Быть может мне тебя просто убить? — совершенно равнодушно промолвил князь, прижимая клинок сильнее. — Толку от тебя никакого — младший сын поверженного хана, неумелый ратник да к тому же по-русски не разумеешь ни слова… — Я разуметь! — судорожно сглотнув и зло сверкнув очами лазурными, огрызнулся юноша. — А отец платить тебе выкуп! — Выкуп? — рассмеялся князь. — Мне не надобен выкуп, да он и не даст за тебя даже монеты, глупое ты дитя. А впрочем, жаль губить такую красу райскую зазря, — Иван свободной рукою огладил гладкую щеку, обвел подушечкой большого пальца пухлые губы, отчего мальчик шумно вздохнул. — Глядишь, и сгодишься на что, — многозначительно промолвил государь, одним быстрым движением убирая нож от горла пленника и перерезая путы на его руках. Веревки упали, являя под собою багряные следы, местами уж сменившими цвет на королевский пурпур. Мальчишечка застонал, встряхивая онемевшими кистями и перебирая в воздухе тонкими пальцами, князь свел брови строго да покачал головою, а после принялся растирать каждый пальчик, ладошки с обеих сторон и пострадавшие запястья, касаясь тех особенно нежно. Пленник при том шипел и постанывал, выдергивая белы рученьки и жалуясь: — Больно мне! Довольно! — Не капризничай, потерпишь, коли рук не желаешь лишиться, — неспешно продолжая начатое, отвечал Иван Васильевич. — Кто ж так тебя связал? Высечь велю неумеху, — сердито молвил он. — Слуги твои, — зло бросил пленник, не сводя глаз с государевых обнаженных предплечий, приковавших его внимание: познавшие немало битв, перевитые явно выраженными венами, то были руки война, а не книжника, хоть князь и слыл мужем весьма ученым. Они манили коснуться, проследить кончиками пальцев голубоватые линии, ощутить твердость скрытых подернутой загаром кожей мышц, рассыпали прикосновениями своими томительные мурашки, взбегающие к локтям плененного ханского сына. «То просто от веревок», — убеждал себя он, облизнув пересохшие губы. Закончив с неожиданными заботами, князь поднялся и вернулся в кресло, чтоб снова воззриться на своего гостя, который меж тем отступил к дальней стене и жался спиною к столбу, шаря по ткани руками, словно ища выхода, и кидая на Ивана взгляды, смешавшие в себе брезгливость, высокомерие и любопытство. — Не стоит, — сказал князь ласково, хотя глаза его жалили холодом. — Тут токмо я, а там — всё войско мое… — промолвил, приподнявши брови многозначительно да усмехнувшись хищно, отчего по спине у пленника пробежали мурашки. — Вина себе налей, — государь кивнул на сулею. — Где мой халат? — проигнорировав предложение государя всея Руси, нахмурился юноша. — Он тебе не нужон, — пожал плечами князь, наощупь отрывая ягоду винограда и медленно отправляя себе в рот. — Я тебе не наложник! — взвился пленник, щеки его вспыхнули алыми маками, он недовольно засопел, скрестив руки на груди — ни то сердясь, ни то укрываясь от неотрывного жадного взгляда. — То мне решать, милый мой, — усмехнулся Иван, устраиваясь в кресле удобнее. — Подойди, сокол, ты должно быть голодный, — и он бросил к ногам своим подушку столь непререкаемым жестом, что пленник медленно повиновался: опасливо поглядывая на князя, скользнул к его ногам грациозной пантерой да опустился на сиденье, не отводя глаз от очей цвета грозового неба. — Не бойся ты меня, не зверь я, — молвил князь тише и, склонившись, огладил личико мальчика, — ласков с тобою буду, коли по доброй воле отдашься. Залившись румянцем, что пламенем жег щеки, пленник юный глядел на государя, как завороженная змеем пташка глядит на своего палача — знает, что надобно бежать, но шелохнуться не может. К князю тянуло, как в морскую пучину — и страшно, и манко, и с первого же шага невозможно поворотить назад. Со вздохом он вспорхнул ресницами, покорно опуская взгляд, не отстраняясь от ласкающей лицо ладони, напротив, едва приметно прижимаясь в ответ. — Добро, — промолвил князь, обрывая ласку, — сдается мне, персики тебе любы? — усмехнулся хитро, беря с блюда спелый крупный плод и поднося тот к губам мальчика — лиловато-алые пятна смущения проступили на белой шее и очи его распахнулись. — Ешь. Пухлые губки медленно приоткрылись, острые белые зубы проткнули сочную плоть и липкие капли потекли по государевым пальцам да по подбородку мальчишки, глядящему в княжьи очи уже совершенно бесстыдно. Причмокивая и облизываясь, он покорно ел сладкий фрукт, пожираемый государевым взором, а закончив, принялся вылизывать перепачканные пальцы князя, то засасывая до костяшек, то оглаживая гибким языком. — Я пачкаться тоже, — заявил юноша, покончив с пальцами Ивана. Положив ладошки тому на бедра, он беззастенчиво потянулся грязными губами к княжьему рту. Перехваченные на полпути, сладкие влажные губки были пленены жестким поцелуем — совсем не ласковым, вопреки обещанию. Не ограничиваясь жарким ртом и пухлыми губами, государь скользил горячим языком по липкому подбородку, переходя на перепачканные соком щеки, касаясь кончика аккуратного прямого носа. Мальчик застонал, сжимая тонкими пальчиками государевы портки, подаваясь навстречу, порывисто отвечая на бесконечный поцелуй. — Чем угостить тебя еще? — оторвавшись наконец от юноши, насмешливо вопросил Иван, с наслаждением обводя взглядом раскрасневшееся личико у своих коленей — мальчишечка с трудом пытался выровнять дыхание и глядел на князя уже поплывшим взглядом, цепляясь за его шальвары, словно в них было спасение от наваждения. Не сразу сообразив, чего от него хотят, юноша хлопал длинными ресницами и, наконец, улыбнулся лукаво, облизывая губы: — Медом… — Медом, — улыбнулся в ответ государь. — Сласти, гляжу, любишь? Мальчик кивнул, продолжая неотрывно глядеть за княжьими руками, что уж отломили кусочек облачно-белого хлеба, лишая тот корочек и острых краев, да погрузили в тягучую янтарную жидкость. Покуда государь вращал ароматный мякиш, закручивая тонкий медовый хвост, что тянулся сияющей нитью, пленник подался ближе и вздохнул, раздосадованный ожиданием. — Нетерпеливый, — тихо молвил князь, вкладывая угощение в уже приоткрытый ротик, позволяя тому снова сомкнуться на его пальцах. — Еще? Пленник кивнул, нарочито медленно облизывая губы, и новая порция хлеба — на сей раз ржаного — оказалась у него во рту. Так продолжалось какое-то время, покуда государь, приметно уже возбужденный, не молвил: — Ну, будет с тебя! Мальчик при том, казалось, вовсе не огорчился — он и сам уже с трудом выносил эту томительную пытку, желая перейти от меда к сластям другого толка. Порхнув ресницами и доверчиво прикрывая очи, он потянулся губами к княжьим устам и удивленно распахнул глаза, когда движение его внезапно было остановлено властной ладонью. Не разумея причины, он изогнул брови обиженно: — Князь боле не желать? — Князь желает поглядеть танец, — государь проскользил пальцами по краю широкого монисто, невзначай задевая розовую бусину соска, срывая едва приметный вздох, и кивнул на центр шатра, где в окружении ковров и подушек высился толстый столб, покрытый золоченой цветочной резьбой. — Теперича? — удивился юноша, многозначительным взглядом указывая на приподнявшуюся ткань своих шальвар. — Именно, — усмехнулся Иван, прекрасно осознавая, что мучит тем своего юного пленника. — Без музыки? — нахмурился юноша, выискивая причины для отказа. — Велеть привести музыканта? — совсем уж насмешливо молвил князь, поглядев в лазурные глазки напротив. — Нет, — слишком поспешно ответил пленник, снова залившись стыдливым румянцем, — не надобно. Состроив полную муки гримаску и вздохнув жалобно, мальчик легко поднялся, отступил к центру шатра, не смея повернуться к князю спиною, и призадумался о чем-то, забавно наморщив нос. Справившись, наконец, с внутренней дилеммой, он понизил смущенно очи, чтобы секундой спустя поднять на государя пылающий греховной страстью взор и повести молочными плечами, роняя монистовый звон, не утихающий более ни на секунду, тяжелыми каплями. Плененный этим срамным взглядом, государь сперва с трудом примечал серебристую белизну внутренней стороны локтей, распахнутые в широком жесте руки, быстрое мельтешение босых ступней, порхающих по ковру крыльями вспугнутой птички, взлетающие складки алой ткани, оплетающей сильные ноги — порочный мальчишка не танцевал, нет, он отдавался каждым движением, каждым взмахом ресниц, дразнил, испытывал терпение, то приближаясь, то ускользая под дерзкий звон, подобный звуку монгольских стремян. То не Мокошь неистовая на пиру плясала, а птица степная хищная распускала оперение яркое, чаруя беспечную самку. Увлеченный диковинным зрелищем, князь с удовольствием подмечал волнующие детали — браслет с золотыми бубенцами, ударяющимися о лилейные круглые косточки щиколотки, тонкую темную дорожку волос, ускользающую в шелковые складки, белую линию уже не нового шрама, изредка выглядывающую из-под тяжелого оплечья, когда монеты взлетали особливо высоко. Завороженный сам собою, мальчик двигался по-змеиному плавно и быстро, ускоряясь в такт биения собственного сердца, заставляя и государево сердце биться чаще, разнося вожделение по венам, подобно кислороду, а потому, когда он остановился — также внезапно, как начал двигаться — оба они дышали тяжело, хотя в продолжении танца дикого, как породившие его вольные ветра, князь даже не шелохнулся. Щеки у пленника пылали закатными огнями, темные завитки прилипли к покрытому испариной лбу, и он едва дышал, хватая воздух рваными глотками сквозь приоткрытые губы, не сводя при том глаз с Ивана, вернувшего самообладание много быстрее. Налив вина недрогнувшей рукой и отпив изрядный глоток, он поднялся и двинулся к юноше — неотвратимо и завораживающе, как летняя гроза. — Государь тебя чашей жалует, соколик, — прижав холодный край кубка к губам мальчика ровно тем местом, которого касался мгновение назад сам, вкрадчиво молвил государь, — порадовал ты князя Московского, чадо мое, — продолжил любострастно, наклоняя бокал, вынуждая сделать глоток, медленно вливая вино в покорный рот. — В раю днесь не досчитаются одного ангела, — проговорил князь, свободной рукой зарываясь во влажные кудри на затылке юноши, не позволяя тому отодвинуться, лаская неспешно, покуда вино в глубоком кубке не иссякло. — Добро, — отброшенный на пол бокал с тихим звоном прокатился по ковру и замер, ударившись о ножку стола. — Государю твоему по нраву покорность, — прошептал Иван в самые губы пленника, до боли сжимая волосы, что все еще держал в своей руке и накрывая рот его требовательным поцелуем. Пьяный не от вина, но от всего происходящего, мальчишечка сладко застонал, неловким движением распахивая государев ворот, обрывая мелкие пуговки, с приглушенным стуком рассыпавшиеся вокруг и не примеченные никем. Добравшись до крепкой шеи, он с упоением скользил по ней пальцами, оглаживал ключицы, ласкался к твердой груди сквозь гладкую ткань рубахи. — Княже, — всхлипнул юноша, чуть отстраняясь и глядя государю в глаза жалобно, — ты обещать быть ласков! — он тихонько качнул головой. — Воистину, — согласился Иван, разжимая наконец кулак и массируя потревоженный им затылок, снова наклоняя лицо, не то чтобы целуя, но дозволяя пленнику целовать себя — порывисто и трогательно-нежно, ласкаясь каждым касанием. Будучи на голову практически ниже могучего князя, юноша вис на его шее, зарываясь пальчиками в длинные русые волосы, отмеченные уже серебряными нитями, да прижимался к мужчине совершенно бесстыдно. Государь тем временем скользил широкими ладонями по обнаженной спине, прослеживая пальцами круглые позвонки, оглаживая лопатки, словно лаская невидимые крылья, находя чарующие впадинки на пояснице, спускаясь ниже. Объемное сутажное шитье мешало в полной мере насладиться пленительными выпуклостями, и князь поспешно развязал золотой шнурок, позволяя алым шальварам бесшумно скользнуть к их ногам, растекаясь по ковру кровавым пятном. Добравшись до обнажившихся ягодиц, Иван действовал совершенно по-хозяйски, то прихватывая грубо, то лаская едва приметными прикосновениями, доводя тем льнувшего к нему мальчика до исступления. — Ах, княже, — всхлипнул пленник, дыханием обжигая государевы губы, и потянул на том рубаху, желая избавиться от единственного разделяющего их теперь препятствия. Не говоря в ответ ни слова, князь оборвал его движение, грубо хватая за обнаженные запястья, что и так уж были отмечены синяками, и поворотил к себе спиною, подталкивая к высившемуся в центре шатра столбу да больно сжав лилейное плечо, вынуждая нагнуться, уперевшись руками в резное дерево. Не смея и — более того — не желая противиться, мальчик покорно прогнулся в пояснице, чуть отступая назад и расставив шире длинные ножки. Шальвары его остались там, где упали, и в обществе все еще одетого государя ему стало особливо неловко, и щеки полыхнули вечерним заревом. Через плечо бросая на государя взгляды из-под оборки трепещущих ресниц, он увидал, что тот и не подумал раздеться — едва приспустил уже расстегнутые портки, являя смущенному взору впечатляющий в своем нетерпении возбужденный и ужо умасленный член, воинственно торчащий вверх, точно копье на первых дюймах своей траектории. Сгорающий в жарком пламени возбуждения пленник нетерпеливо переступил ногами, отчего браслет бубенчатый на щиколотке его призывно звякнул. Верно истолковавший столь недвусмысленное приглашение, Иван мгновенно оказался подле, снова сжал влажные кудри в кулаке в жестоком жесте, второй рукой удерживая свою юною жертву за талию, и плавно толкнулся, доставая сразу до души, свернувшейся тугим узлом в окружении легкокрылых бабочек. Лишенный всякой подготовки, мальчик вскрикнул громко и задышал чаще, роняя на дрогнувшее со звоном монисто соленые капли. Государь замер на минуту, сжаливаясь над несчастным, позволяя перевести дух. Первые движения — плавные и щадящие, но оттого не менее глубокие — растеклись по юному телу горячей волной, отзываясь дрожью в коленях, заставляя призывно качать бедрами навстречу, дерзко навязывая собственный ритм — гордый сын степей не желал играть по правилам князя Московского. — Федя! — прорычал государь, теряя последние крупицы и так изрядно истаявшего терпения, меняя ритм и темп, давая полюбовнику своему желаемое и все равно при том оставляя за собою последнее слово. Раззадоренный, Иван входил резко, как пущенная татарским луком стрела, каждым движением прошибая податливое тело болезненным удовольствием. Захваченный ощущениями, замурованный в шатре, лишенный всякой стыдливости осознанием того, что на полверсты вокруг нет ни одной живой души, Федька кричал и стонал, срывая голос, сползая руками все ниже по золоченому столбу, умоляя государя продолжать. Мечты, взлелеянные годами, соединились с реальностью, обрушиваясь на сознание пленительным мороком — звенели длинные серьги и золотое монисто, отбрасывая по пологам манящие блики, тени Федора и Ивана, дрожащие на стене в колеблющемся свете свечей, слились в одно, сильный взрослый мужчина шумно вбивался в его тело, удерживая и не давая свалиться в раскиданные в ногах подушки. Все это было так волнующе, так похоже на сон и явь одновременно, что мир вспыхивал и рассыпался головокружительным калейдоскопом. Более же всего будоражила Федю мысль, что делает это с ним его государь и что всё это — шатры, караулы, византийские стулья времен Ивана III, сочные персики и золотое монисто — создано с одной токмо целью — потешить царского полюбовника. Трепеща всем телом, изнемогая от страсти, не в силах более держаться на дрожащих ногах и слабо соображая, что делает, Федька опустился на колени, увлекая за собою и государя, едва успевшего отпустить темные завитки. Всецело поглощенный экстазом обладания, зачарованный оказанным ему доверием, Иван взялся за широкую бархатную ленту на Фединой шее, что держала на себе десятки золотых монет, и потянул, лишая Федьку возможности вдохнуть полной грудью. Вздрогнув от неожиданности, Федя схватился рукой за горло, тщетно пытаясь ослабить давление, закашливаясь до выступивших слез. Перепуганное сердечко пустилось галопом, приметно колотясь о ребра, что не укрылось от всевидящего государя. — Тише, Феденька, тише, — Иван остановился, успокаивающе провел ладонью по влажной белой спине, ощущая всполошенное сердце пойманным воробушком в своей руке. — Не пужайся, драгоценность моя яхонтовая, — чуть ослабил хватку, не сильно меняя и так безопасную пока ситуацию, но давая Федьке повод успокоиться — сведущий вельми в казнях, государь — в отличии от рыжего своего слуги — умел улавливать ту тонкую грань, хождение по которой лишило жизни не одного глупца. Склонившись к лилейным плечам, покрывая их поцелуями, оставляющими малиновые следы на нежной коже, царь дождался, пока Федька покорно опустил руку, снова вставая на четвереньки, позволяя государю его возлюбленному делать, что тому пожелается, полностью отдаваясь и доверяясь жестоким и властным рукам, которые ни разу еще не причинили ему настоящего зла, лишь изредка в порыве гнева приближаясь к пугающему краю. — Ты сам хотел этого, радость моя, ты у меня в полоне, не забывай, — усмехнулся государь, выпрямляясь и продолжая набег, чуть меняя угол проникновения и тем напрочь лишая Федю способности мыслить связно. Монисто больно давило на шею, и Федька опрометчиво дышал носом, делая непозволительно короткие и частые вдохи, доводя тем себя до еще большего головокружения. Мир расплывался и вращался, поднимая Федьку в неизвестную ему прежде невесомость, кружа мальчика, как ветер кружит сухой лист, покуда странное, огромное и всеобъемлющее наслаждение не подхватило его штормовой волной, увлекая в пучину, обволакивая звездным одеялом, погружая в темноту, кажущуюся уютным коконом. Едва Федька затрепетал, как поющая в терновнике пташка, напоровшаяся на губительный шип, Иван на краткий миг сжал ленту сильнее, чтоб опосля вовсе разжать пальцы, позволяя наконец мальчику вдохнуть полной грудью и провалиться в пропасть удовольствия, застонав и распластавшись на шелковых подушках. Жадно хватая воздух сквозь приоткрытые губы и не имея сил пошевелиться, Федя едва приметил последние решительные движения полюбовника и даже не шелохнулся, когда на спину его упали горячие жемчужные капли, что в свете свечей казались перламутровыми слезами лесных русалок. — Федюша, — позвал государь ласково, чуть отдышавшись и опустившись на подушки подле Феди, внимательно заглядывая в затуманенные негой влажные очи, глядящие вдаль совершенно стеклянным взором. Дыхание его постепенно становилось ровнее и глубже, а потяжелевшие разом веки опускались все чаще и не распахивались дольше, пока совсем не закрылись, и только по трепещущим ресницам можно было понять, что Федька еще в сознании. Наводненный немыслимым и неизвестным ему доселе чувством, он качался на волнах наслаждения, небесным ангелом паря в небесах, и слова Ивана долетали к нему словно бы сквозь толщу воды, а потому он едва приметно вздохнул, словно такого ответа было довольно. «Любо ему, — подумал государь, скользнув по едва приметной счастливой улыбке, изогнувшей зацелованные губы, и сам улыбнулся тоже, качая головой — никто во всем мире не вызывал в царе русском такой нежности, как доведенный им до экстаза юный Феденька Басманов, — пущай потешится яхонт ненаглядный». Сняв рубаху, Иван заботливо обтер перепачканную им молочную гладь спины, подошел к постели, решив было укрыть Федора одеялом, да передумал — в шатре летнем закрытом было и так невыносимо жарко, а потому он накрыл Федьку своим черным плащом, что тяжелой шелковой гладью приятно холодил пылающую кожу, да налил вина в оставшийся на столе кубок. — Попей, — не особенно рассчитывая на ответ, государь опустился подле Федьки, но тот ожидаемо промолчал, что-то невнятно мяукнув и не открыв очей. Глядеть на такого Феденьку было отдельным видом наслаждения, и Иван Васильевич залюбовался мальчиком, который еще не менее четверти часу летал в недосягаемых государю высотах, изредка вспархивая ресницами или сладко вздыхая. Наконец, он завозился едва приметно, поглядел на Ивана все еще затуманенным взглядом небесно-голубых глаз и без слов потянул того за руку, прося о близости. — Попей, радость моя, — Иван развернул Федьку, приподнял за плечи, поддерживая бережно, словно тот был дитятей али фигуркой хрустальной заморской, заставил сделать несколько глотков, от которых Федька поморщился и коснулся пальцами шеи, словно проверяя, все ли с ней ладно. Отставив кубок, государь развязал бархатный узел, и тяжелое монисто с глянцевым перезвоном скользнуло на пол, обнажая безобразную багряную полосу на белоснежном горле. — Бедный мой Феденька, — с необычайной нежностью проворковал государь, проводя пальцами по следам их шалостей, недовольно качая головой, — будто в самом деле в полоне побывал… — Поцелуй и все пройдет, — хрипловато молвил Федька, хитро улыбаясь, откидывая головушку и подставляя шейку под государевы губы. Государь с ним спорить не посмел: легко удерживая и прижимая к обнаженной груди одной рукою, второй он наглаживал Федькину спину и мягкий бок, попутно покрывая шею его трепетными поцелуями. — Царе… — спустя бесконечность позвал Феденька и замолчал надолго. — Я люблю тебя, — прошептал он наконец и прижался теснее, оживая в заботливых руках, обнимая в ответ. — Мне это ведомо, ангел мой, — тихо молвил Иван, дыханием щекоча бархатистую, что персик, щеку, попутно зацеловывая Федино личико. — Нет, нет, ты не разумеешь, — печально выдохнул Федя, отодвигаясь чуть, заглядывая Ивану в глаза, пытаясь изъяснить не словами, но взором, что любовь его такая огромная, что любое слово ей тесно и блекло. — Чего же я не разумею, Феденька? — спросил Иван тихо и нежно, как редко когда говорил даже с Федей, позволяя тому выбраться из пленившего его объятия и сесть напротив, коленями касаясь коленей царя. — Как сильно я люблю! — Федька вздохнул, поглядел жалобно. — Я люблю тебя так, что ежели даже собрать все слова из твоих книжиц воедино, они все равно не сможут поведать о том! — произнес Федя в отчаянии, не умея выразить речью то, что было у него на сердце — да и как объяснить другому, что он для тебя целый мир: твое солнце, твое небо, твои звезды и все планеты, твое утро и вечер, твой воздух, твое счастье… Чувство это, не находящее достаточно места в Федином сердце и душе, пролилось горячими слезами, и Федька обхватил себя за плечи и опустил глаза, смущенный своей сентиментальностью, что казалась ему по-бабьи соромной. — Я разумею, чудо мое весеннее, — государь сгреб Федьку, прижимая к груди и качая, как дитя, не то что не считая поведение Федино невместным, но тронутый им до глубины окаменевшей души. — Ангел мой ласковый… Федюша мой, ты дар Господень царю православному, душа моя родная… — ворковал государь, целуя мокрое личико, — мальчик мой возлюбленный, яхонт драгоценный… Государь легко подхватил Федьку на руки да перенес на ложе широкое, укладываясь с ним поверх пушистых шкур и продолжая ласкаться неспешно, покуда Федя совсем не успокоился и не свернулся теплым котенком на Ивановой груди. — Я выполнил свою часть уговора, теперича твой черед, — напомнил Иван Васильевич, перебирая спутанные Федины кудри. — Ладно, — вздохнул Федька, и щеки его покраснели, но государь того не приметил. — Как-то батюшка принимал воевод в гостях в Елизарове, ну и зашел у них разговор об полонянках в шатрах, — Федька хихикнул, — и не токмо девках… — Тьфу, сором какой! — перебил его царь. — Негоже при дитяте дрянь такую обсуждать! — Сором не сором, а тебе вона как понравилось, — хитро молвил Федька, перекладываясь так, чтоб видеть государево лицо. — И ничего я не дитя был, мне было уж четырнадцать годочков, то было в зиму перед Полоцком, — Федька снова зарделся, поглядев на государя иначе, и тихо добавил, — в зиму перед нашей встречей с тобою, — он поцеловал Ивана нежно, прошептал в самое ухо, — ты должон быть им благодарен, я до того и не ведал, что так оно бывает… — Да ты и опосля не сильно ведал, — царь глянул на Федю по-доброму насмешливо, — всему тебя самому учить пришлося, — от слов этих Федька покраснел до выступивших слез и спрятал лицо, уткнувшись в шею полюбовника. — Ну что ты, Федорушка моя, мне в радость, что первый я у тебя… — И единственный, — шепнул Федька. Царь на то только обнял мальчика крепче — не на всё словами ответить можно — да поцеловал в пушистую макушку. — И как только Алексей Данилыч дозволил сыну единому беседы такие слушать? — продолжил он опосля паузы. — Али не дозволял, а, Федька? — уточнил насмешливо, поворачиваясь и нависая на Федором, заглядывая тому в глаза. — Не дозволял, — Федька улыбнулся смущенно и широко, до обезоруживающих ямочек на алых щеках. — Он почивать меня отослал, ну так я спорить не стал: поклонился почтительно да скользнул поскорее к другому входу, а там уж схоронился да послушал, — он хитро вздернул брови, до сих пор гордый своей смекалистостью. — Они баб в основном обсуждали, я уж уйти хотел, как… — Федька сглотнул, глаза лазурные заблестели, внизу живота снова затянулся тугой узел, — как про пленника с князем речь зашла… — Грезил опосля о том, бесстыдник? — хитро вопросил Иван, приметивший Федькину реакцию. — Греху предавался? — Ничего не греху, — фыркнул Федька, призывно разводя белые, что молочная пенка, бедра, — тебя послушать, так все на свете грех, — он высунул язык, дразнясь и играя. — Вот ты ж игумен, так я каюсь тебе… — прошептал Федя так порочно, что государя бросило в жар. — Вдругорядь? — снасмешничал царь, опуская широкую ладонь между Федькиных ног, лаская неспешно. — Ты совершенно неуемный! — И тебе это любо, — в полной уверенности выдохнул Федя, притягивая Ивана за шею. — Любо, Феденька, все в тебе мне любо, — согласился государь, целуя Федьку в подставленные губы. Широкие луга укрылись туманными одеялами, небеса осыпали подол свой звездной пылью, черная во мраке листва тихо шелестела, встревоженная ночными птицами, опричное войско терпеливо стояло в карауле, государь всея Руси тешился с полюбовником юным, находя особое удовольствие в потакании бесконечным его капризам — ведь чего токмо не сделаешь для мальчика, ежели он твое солнце жаркое, твой месяц ясный, твои звезды мерцающие, твоя услада греховная и твоя любовь бесконечная…