Не моя вина в том, что вы в меня, типа, влюбились! — Линдси Лохан, «Дрянные девчонки» (2004)
Он уменьшался в размерах, когда был рядом с ней. Путался, будучи на голову выше, в её длинных тяжелых локонах и вдыхал её запах, неустанно думая, что тот вполне мог заменить воздух вокруг. Ливий был в неё впечатан. Эва отражалась в его зрачках и была высечена на его сердце. Он дышал не ей, а благодаря. Лелеял каждое движение, а про себя думал: как? Ну как эта проклятая шезму, вечно наводящая шум и сбивающая столку смогла завладеть тем, кто не просто привык, а жил ни к кому не привязываясь. Это всегда было его желанием. До. Сейчас же единственным желанием Ливия была Милая Госпожа. Он старался забыть, всё, что она рассказывала об Амене. И до сего дня Пеллинский испытывал ненависть в сторону эпистата, всегда без причины. Но теперь он кажется понял, о чём говорили подобные чувства. Эва считала Ливием своим. Мужчиной, другом. И последнее отвратительно больно, до зуда на прокусанных щеках, сказывалось на самом Ливии. Она лежала в его объятьях, аккуратно водя пальцами по его, тревожно-радостно и бесконечно трепетно вздымающейся от таких действий, груди. Они говорили про богов, звёзды и про то, что этот момент был одним из лучших. Для него и худших. Во всех жизнях, прошлых и будущих. Эва рассказала ему, как человеку, которого считала другом, то, чего он как мужчина предпочитал бы не знать. Он жмурит лицо и хватает ртом воздух. Ему как-то очень больно. Не физически, к сожалению. Он бы знал, как бороться, при случае. Но то, что чувствует — не вылечишь. Оно врывается в душу, выворачивает наизнанку и заставляет задыхаться. Эва. Милая Госпожа. Убивает его своими глазами и выдохом самого главного: — Я не люблю его. И хочется завыть. Хочется скулить, словно охотничий пёс и броситься к её красивым до безумия ногам. Между ними было две правды. Первой была его Эва. Второй то, что она принадлежала не ему. Она клялась, стоя у него на нервах, щекотала душу, выворачивала сердце и затыкала лёгкие, доказывала, что её вишня никогда не касалась грубой кожи охотника. Но Ливий всё равно умирал. Эва говорила, что единственно была благосклона к Амену только чтобы не раскрыть себя. А если и так случится, то получить хотя-бы отсрочку от смерти неминуемой. Девушка прижимала к себе сердце Ливия и хотела качать его на руках. Ей было за него больно. Единственная нить — золотая, у неё из души шла прямо в лекаря. И никто не нужен ей был. Правда. Она была хитра, по началу, думала, что сможет очаровать двух сразу и крутить ими, словно заработанными монетами. Но у неё не получилось. Она вместо двух монет заработала одну и до боли в голове сильную зависимость от Пеллинского. Она так никогда не зависла. Даже когда есть было порою нечего. Почему же он сейчас ей не верит? Почему смотрит, как на врага, как будто только понял, что она шезму? Она выживает. Не влюбляется. Но его же это не касается. Ливий же для неё словно раскалённый песок — под одеждой, в волосах, в глазах. Повсюду. Её дорогой лекарь должен увидеть в ней то, что она видела в нём. От его сердца шла толстая, крепкая нить, цвета медового и не заметить было почти больно. Но не не заметил.***
Выдыхает воздух, слишком горячий по обыкновению, но для последнего в её короткой жизни, слишком холодный. Эва цепляется за Амена и молчит. Хочется кричать, скулить и превратиться в песок. Тогда бы Ливий мог ощущать её даже после того, как она перестанет дышать. Острая боль в глазах и она понимает — разъедает не только кожу. Душа тоже наполняется солью. Она не слушает слов эпистата, который что-то шепчет о том, что ему жаль и что это лучше, чем под песком по шею. Но ей все равно. Она просто ждёт. На половину разваливается на куски: большие, тяжёлые и кровавые. На другую половину ещё дышит и едва-едва зовёт. Не эпистата, ей всё одинаково плохо с ним рядом. Зовёт на кончике золотой нити и умоляет услышать. «Я бы могла посвятить тебе все сказания о любви на свете: том и этом. Я бы могла стать твоим продолжением, хотя бы ветром, дующим тебе в спину. Я бы могла говорить о том, как ты важен. Я бы могла, но больше не успеваю…» Она закрыла глаза и подумала, что быть простым писарем, даже с ужасным и медленным письмом, ей понравилось больше. Тогда бы не пришлось падать от острия между крыльями, неуспевающими вырости.***
Ливий всегда боялся, что не сможет вылечить кого-то. От обычного чиха или хвори, какая разница. Но он всегда думал, что здорово привязать своё сердце неизменно к работе, а не чувствам. Отдав свои лёгкие на попечение Эвтиды, он и думать забыл про то, что душа то всё-таки у него осталась. И болит страшнее всякой хвори. Поэтому он, как и обещал, больше не мог нормально дышать. Он стоял возле неё на коленях, даже ниже, почти лёжа, смотрел в её глаза цвета мёртвой любви и только беззвучно солил душу. Он не стал кричать, трясти её, словно безумен. Знал — так её не спасёшь. Ему хочется лечь рядом и лежать здесь, пока не откажет каждый орган: один за другим. Он никогда этого не говорил, но всегда чётко ощущал: при каждом своём движении он ощущал от сердца идущую прямиком к его лёгким в её руках. Медовую нить. «…Я так люблю тебя, Милая Госпожа, что в другом мире я бы стал тобой. Хоть так почувствовать, какого это — быть лучшим в жизни того, кто повидал всё.»