How to Save a Life

Сегодня отличный день для спасения жизней.

Кацуки уже не помнил, кто сказал эту фразу и откуда она вообще. У него каждый день отличный. Прекрасный. Замечательный. Отвратительный. Ужасный. Мерзкий. Работа в скорой помощи далека от той красивой, чистой картинки, что он рисовал себе в грёзах. Он боготворил людей в белых халатах. Считал, что они ангелы, шагающие по воде, что они непогрешимы и всемогущи. Что они знают всё на свете и не могут ошибаться. И он мечтал однажды стать таким. До тех пор, пока сам не надел халат. Ни сил, ни всевластия не прибавилось. А вот ответственность рухнула ему на голову в первый же день. Да ещё и сверху ногой придавила, чтобы уяснил. И Бакуго понял, что врачи такие же люди, как и все остальные. Что врачи тоже могут быть слабыми и беспомощными перед силой, превозмогающей их возможности. Наличие белого халата не меняет личность, не дарит суперспособностей. Не решает проблем, а только их прибавляет. Его профессия насквозь пропитана грязью, по́том, слезами, гноем и кровью. Зачастую, это всё не его. Он множество раз вступал в ожесточённую схватку со смертью, но не в каждом случае одерживал победу. Руки Бакуго по локоть крови. И как бы он не мыл их, какие бы средства не использовал, он не отмоется никогда. Утешала лишь мысль, что это кровь спасенных им людей. Людей, которых привезли без сознания, еле живых, а вышли они из стен больницы на своих ногах. Пожалуй, ради таких моментов и стоило работать. Кацуки спускался по лестнице в приёмное отделение. Туда, где всегда, вне зависимости от времени дня или ночи, творилось безумие. Где жизнь и смерть кажутся близко до невозможности. Бакуго подошёл к стойке медсестёр и хлопнул по поверхности, чтобы обозначить своё присутствие. — Сколько едут скорых? — громко задал он вопрос в никуда: кто-нибудь ответит. — Две скорых везут трёх пострадавших, — ответил голос за спиной. — Авария на трассе. Одну машину снесло в кювет и она перевернулась. Бакуго обернулся на голос. Тодороки стояла позади него и завязывала хирургический халат. Стетоскоп на её шее висел не ровно и грозился вот-вот упасть. Кацуки боролся с желанием протянуть руку и поправить его. Но он подавил желание. — Если ты здесь, значит... — Да, среди пострадавших есть ребёнок, — Шото поняла его с полуслова. Тодороки Шото была педиатром, работала в больнице уже год. Одна из немногих врачей, которых Бакуго признал равной и уважал. Он знал, как она сутками работала, как проводила часы у постели больных детей, как беззвучно плакала в дежурке или на крыше о погибших, как заботилась о живых. Бакуго не заметил, как откровенно пялился на Шото, которая собирала свои длинные волосы в небрежный пучок. До него дошло только когда дверь приёмного с грохотом открылась и он рефлекторно дернулся. — Мужчина сорока лет. Черепно-мозговая травма, — начала парамедик. — Потерял много крови. Давление сто на шестьдесят. На месте влили два физраствора, но давление так и не поднялось. Сознание спутано, на боль реагирует. Без конца спрашивает про сына. Не успела девушка договорить, как раздался второй голос, мужской: — Мальчик семи лет, в шоковом состоянии, без сознания, — проговорил второй парамедик, который вёз каталку. — Состояние? — спросила Тодороки, поравнявшись с ним. — Давление шестьдесят пять. Пульс нестабильный сто шестьдесят. Дыхание шестнадцать. Его придавило приборной панелью. Резали кузов, чтобы могли вытащить. — Бакуго, — обратилась она. — Поможешь мне во второй травме? Думаю, понадобится хирург. — Правильно думаешь. Деку, — он нашёл его взглядом и продолжил: — Возьми мужчину в первую травму и постарайся его не убить. — Отличное напутствие, Каччан, — Мидория схватился за каталку. Во второй травме медсёстры и два врача окружили мальчика. Шото подошла справа к пациенту, а Бакуго слева, натягивая резиновые перчатки. — Совместить четыре дозы первой отрицательной и несите ещё пять. Готовьте полкубика Атропина и принесите портативный аппарат УЗИ. — Шото посмотрела на Кацуки. — Бакуго, поставь, пожалуйста, центральный. — Нет, если его придавило машиной, то и трубку не поставишь, — Бакуго сдвинулся к ноге мальчика. — Введу через вену на ноге, не хочу рисковать мальчишкой. Мне нужен бетадин, скальпель пятнадцать, зажим Келли и стерильный лоток. Медсестра позади него подала все инструменты. Кацуки марлевым тампоном, смоченным бетадином, обработал поверхность бедра, взял скальпель в правую руку и сделал маленький надрез. — А я всё же попробую интубировать. Мне нужен ларингоскоп и трубка на семь, — она ввела трубку, но та никак не проходила дальше голосовых связок. — Чёрт его дери, трубка не проходит. Мне нужна поменьше. Похоже гортань сдавлена. Бакуго, как дела? — Не недооценивай меня, Тодороки, — ответил он не поднимая головы. — Дайте нулевую нить на игле и ангиокатетер на четырнадцать. И я всё. Давай, я интубирую. — Не недооценивай меня, Бакуго, — вернула она его же слова, — Есть, трубка меньше прошла. Мешок Амбу. Не успела Шото подсоединить мешок, как аппарат запищал. Тодороки и Бакуго одновременно повернули головы к монитору: фибрилляция предсердий. — Твою мать, — вырвалось у Бакуго. — Пол ампулы адреналина внутривенно и электроды. Заряжайте дефибриллятор на двести. Он взял по одному в каждую руку и прислонил к груди мальчика. — Убрать руки! — крикнул Кацуки. — Разряд! Без изменений. После Тодороки поставила кисти сцепленные в замок на грудину и стала качать в ритм детского сердцебиения. На мониторе исчезла фибрилляция и линия стала полностью прямой. Нет ритма. Нет пульса. Мальчик умирал. Полчаса Кацуки вместе с Шото качали и били током семилетнего ребёнка. Всё было впустую. Бакуго в последний раз посмотрел на монитор, где была всё такая же прямая линия, и повернулся к Тодороки. — Тодороки, уже тридцать минут прошло, — он опустил электроды и передал сестре справа от себя. — Мы ввели ему лошадиную дозу Эпинефрина и давали разряды, ничего не помогло. — Он тяжело выдохнул. — Объявляй. — Ни за что! Ещё Эпинефрина в максимальной дозе, — Шото продолжала качать, что было силы, но сама понимала: смысла никакого. Отказывалась она принимать факт, чтобы спасти мальчика или, чтобы самой потом было не противно смотреть на себя в зеркало, Кацуки не знал. — Шото… Вторая травма погрузилась в тишину, и только противный писк аппарата нарушал её. Весь медперсонал понимал, что их работа окончена. Тодороки опустила руки. Она тяжело дышала, пот ручьём стекал по её лицу. — Время смерти, — она повернула голову на настенные часы; не решалась продолжить. — Восемнадцать тринадцать. Она с остервенением содрала с себя халат с перчатками и сбросила на пол. Перешагнула через них и направилась к двери, не сказав больше ни слова. *** Кацуки обошёл все дежурки, ординаторскую, кафетерий, но нигде не обнаружил Шото. Он написал ей сообщение, которое осталось непрочитанным. Ему пришло в голову ещё одно место, где она могла быть – крыша. Он схватил куртку из своего шкафчика и побежал к лифту. И оказался прав в собственных догадках, когда обнаружил её на крыше с сигаретой между пальцев. Она стояла облокотившись о перила и бездумно смотрела вдаль, пока сигарета дотлевала. — Не знал, что ты куришь, — сказал он, поравнявшись с ней и положив руки на перила. — Только не говори, что ты просто вдыхаешь дым, который напоминает тебе о матери. Шото медленно повернула голову к нему. — Не понимаю, — хрипло проговорила она. Что он несёт? Кацуки понял, какую глупость сморозил, когда увидел её бледное лицо и тёмные круги под глазами. — Да так, одну книгу вспомнил, — он нервно почесал затылок и прочистил горло. — Забей. Между ними повисла тишина, которая разбавлялась звуками вечернего города. Тодороки отвернулась и снова посмотрела вдаль. Обхватив сигарету губами и сделав затяжку, она выдохнула сизый дым. Запахло вишней. — Я не часто курю, — вдруг поделилась она. — Только в ситуациях тотального пиздеца. Поэтому этой пачке уже полгода. — Пальцем сбросила пепел в бумажный стаканчик кофе около себя. — Отец мальчика всё ещё в операционной, не знаешь? — Когда я уходил, всё ещё был там. Состояние у него тяжёлое. Наверное, сразу потом переведут в реанимацию. Хочешь я сообщу ему, когда очнётся? — Нет, я сама, — Тодороки потёрла глаза пальцами другой руки. — Ненавижу сообщать плохие вести. Понятия не имею, как ему сказать. — Как будто кто-то знает, что говорить в таких случаях. Тодороки ничего не ответила, докурила сигарету до фильтра и выбросила в стаканчик. Её лицо скрывалось за длинными цветными волосами, и Кацуки оставалось только догадываться, какие эмоции она проживала. Тодороки стояла на улице в своём синем хирургическом костюме и, казалось, вовсе не замечала холода вечера. Бакуго снял с себя куртку и накинул Шото на плечи, та даже не двинулась. Она вместо этого опустила голову ещё ниже, и её плечи затряслись. — Надо было сразу отправить его в операционную, — голос Шото надломился. — А не тянуть… — Даже не думай об этом, — перебил её Кацуки. — Ты всё сделала правильно, я же был там. Ничего бы не поменялось, отправь мы его сразу. Он бы умер на столе. — Ненавижу эту жизнь: маленький мальчик погиб из-за ублюдка, который выжрал половину алкомаркета. И при этом отделался парой ссадин и ушибов, — Шото с силой стиснула руками перила. — Он будет жить, а мальчик нет. Одна невинная душа взамен на душонку убийцы. Почему всё так несправедливо? — Ты задала слишком философский вопрос. Вряд ли на него когда-нибудь будет ответ. Бакуго приблизился и опустил ей руку на плечо, слабо сжав его. Он ожидал, что Тодороки сбросит руку, одёрнет плечо, но никак не обнимет его и уткнётся лицом в грудь. Он так и стоял ошарашено выпучив глаза и раскрыв рот, пока не почувствовал, как сильно она вжалась в него в немой просьбе “Не оставляй меня”. После чего он одной рукой обнял её в ответ, а вторую опустил ей на голову. Бакуго даже представить себе не мог, что одна из самых кошмарных в этом месяце смен закончится на крыше за разговорами с Тодороки о вечном. Они бы так и были в молчании – Кацуки гладя её по спине и волосам, а Шото обнимая его — если Бакуго не начал бы: — Говорят, у каждого врача за спиной есть своё маленькое кладбище. Врачи тоже люди и тоже совершают ошибки. Тодороки приподняла голову, чтобы посмотреть ему в глаза. — Но только расплачиваются за наши ошибки пациенты, — закончила за него Шото. — И порой своими жизнями. — Верно, — задумчиво проговорил он. Он позволил себе бродить взглядом по её еле заметным мелким веснушкам, пухлым розовым губам, гетерохромным глазам с густыми ресницами. Только сейчас он разглядел отсутствие на ней косметики. Кацуки медленно, на пробу, повёл ладонью от её затылка по волосам к щеке и погладил большим пальцем нежную кожу. Шото ластилась и улыбнулась, казалось, впервые за эти сутки. Он потянул её к себе, склонился и соединил их губы в поцелуе. Целовал сначала неуверенно, давая Тодороки понять, что есть возможность прекратить. Она не отстранилась, а наоборот, прижалась к нему всем телом и углубила поцелуй, захватив губами его нижнюю губу. Он слабо надавил на подбородок, и Шото приоткрыла рот, впуская его язык. Почувствовался терпкий привкус кофе и никотина. Но Бакуго было всё равно, ведь в его руках была она. — Прошу, не уходи, — робко произнесла Шото, когда они отстранились друг от друга. Она склонила голову, чтобы спрятать просящий взгляд. Остаться одной для неё означало вновь погрузиться в гнетущие мысли, что непременно затянут, как зыбучие пески. Сознание поглотят вечные безответные “а что, если…” или “может стоило?..”. Тревожность снова возьмёт вверх, сподвигнет выкурить не одну сигарету. — Я же не идиот, — усмехнулся Кацуки и снова припал к её губам. Ему было слишком мало одного мгновения. Он жаден до ужаса.