byeol

Разноцветные бусинки переливаются на солнце, узкой полоской выглядывающем из-за закрытых штор. Тонкие грани подсвечиваются изнутри. Дрожащие пальцы разворачивают браслет, стараясь словить лучики под определенным углом, медленно и терпеливо проворачивают самую крупную бусину по часовой стрелке, пока на темной стене рядом не рассыпаются блики-полосочки, подрагивая и танцуя. — Лови. Хриплое, тихое и безнадежное. Солнечные зайчики дрожат сильнее, потому что хозяин руки амбивалентно борется с желанием опустить руку и перестать себя терзать. — Минки-йа, лови! — яркое, безудержное, детское и счастливое. Отбивается эхом без видимого источника и заставляет сердце биться чуть быстрее. Солнечные зайчики бликами танцуют по всей комнате, вынуждая жмуриться, хотя в ней нет ничего, чтобы могло преломлять свет. Сердце болезненно отбивается в грудной клетке. Солнечные зайчики ускоряются, кружа по комнате, словно их отражает сумасшедший диско-шар. — Я сказал лови, — капризный шепот пробирается сквозь нежную кожу на затылке, и Минги прижимается к стене со всей силой, зажмуриваясь сильнее и стараясь успокоить дыхание. Паника ничем ему не поможет, он знает. Он в комнате один. Он знает о том, что присутствие в ней не способно искажать реальность до такой степени, чтобы причинить вред. Вызвать панику — вот все, что может призрак. И паника первая и единственная причина, почему призраки все еще могут представлять опасность. — Уён-а, ты пугаешь меня. Мне сложно играть, я не могу ловить, когда они двигаются так быстро, — честно отвечает и скрещивает пальцы за спиной, надеясь, что у духа хватит новоприобретенного сострадания. С тех пор, как Минги нашел его и изолировал кристаллами на территории своей квартиры, поведение призрака очень медленно, но верно начало принимать менее кровожадный характер. Но Минги все равно страшно, сколько бы сочувствия к потерянной душе он не испытывал. — М-м, жаль, — слышится прямо над ухом. — А вот если бы ты пустил меня к себе в ванную хоть разочек, — мурлычет дух, — мне бы удалось убедить тебя присоединиться ко мне и ты бы смог ловить все солнечные зайчики. Ты бы смог со мной играть. Знаешь, меня злит твоя упертость. Что хорошего в этом теле? Ты же всего боишься. Я вот ничего не боюсь, десять из десяти. — Уён-а, ты либо играешь со мной так, как комфортно нам обоим, либо никак и снова сидишь в углу, — строго шепчет Минги и достает из кармана черные обсидиановые камни. Солнечные зайчики замирают на стенах. — И? — сердито отбивается эхом по комнате. — Ну, посижу я в углу, и что? Рано или поздно ты меня выпустишь. Я, как ты сказал, невыносимый. Тихий шепот, почти сбивчивый, как бормотание — несдержанное намерение, — добавляет, что рано или поздно Минги умрет. — Я не выпущу тебя из этого дома, Уён-а. Если я умру, ты навсегда останешься здесь. Я бы на твоем месте постарался заслужить доверие, если ты не хочешь умереть от скуки. — Я никогда не умру со скуки, глупенький. Сюда придут новые жильцы, они будут гораздо слабее духом и у меня будет тонна безмозглых игрушек-трупиков. Они будут ловить солнечные зайчики столько, сколько я захочу. Минги закрывает глаза и терпеливо вздыхает. — И в чем же тут веселье? Это предсказуемо. Оставь один, и я словлю, обещаю. И ты сможешь свободно бродить по квартире до самого вечера, — Минги наглядно опускает обсидиановые камушки на комод и в успокаивающем жесте приподнимает руки. Слегка подумав, добавляет: — Я разрешу тебе переключать каналы, тебе нравится пытать меня внезапно включившимися ужастиками. Комната медленно темнеет и бормотание потихоньку стихает — не потому, что дух доволен, а потому что знает, что нет никакого другого выхода. Он может злить и пугать Минги сколько угодно. На стене остается один единственный солнечный зайчик, почти под потолком. Он упрямо и устойчиво светится на темной краске. Минги закусывает губу и замирает на несколько секунд. Для правдоподобной игривости оббегает комнату рикошетом и подпрыгивает, хлопая по зайчику. Он исчезает. Дух молчит. Новый зайчик появляется на стыке между стеной и потолком, выше предыдущего, и Минги приподнимает бровь. — Ты серьезно? Холодный смех опаляет загривок. — А что, слабо? Минги хмурится и сердито надувает щеки, но губы слегка тянутся в улыбку. Страх покидает его тело, хотя бы на ближайшее время, и он спускает эту выходку, потому что у Минги нет выбора, кроме медленно но устойчиво идти хотя бы к минимальному прогрессу. Минги не может отпустить духа убивать. И хоть иногда кажется, что пленник не дух, а сам Минги… Есть причина, по которой именно он его нашел. Пальцы перебирают крупные бусины, почти с нежностью оглаживая пластик. Методичный стук о поверхность ноутбука, когда новая, вдоволь оглаженная бусина опускается сверху, отзывается в пространстве словно ход секундной стрелки. Сосредоточенные, темные глаза отражают синий свет экрана, а свободная рука лениво висит над мышкой, неуютно, но компактно размещенной на поцарапанной плоскости под клавиатурой. Он поднимает глаза, выныривая из ленивого чтения и спешно, но усердно моргает в попытке выгнать жжение из-под век. Телефон моргает напоминанием. «Ешь» — говорят крупные буквы. Тонкая полоска между плотными шторами и окном моргает светом фонарей и фарами проезжающих машин. В зеркале, рама которого увешана ремешками сумок, цепочками амулетов и в безразличии закинутой сверху ношенной, недовывернутой футболкой, точнее, в нижней его трети, отражается только подсвеченное экранами осунувшееся лицо. Пальцы небрежно ныряют в браслет и расходятся в стороны, растягивая резинку, бусины послушно съезжают на запястье, и Минги, не отрывая глаз от своего отражения, раздраженно массирует уже обеими ладонями напряженную челюсть. Его правый висок играет в отражении бликом от телефона, все еще безустанно моргающим строгим «Ешь», и, спустя еще долгую минуту ступора, он все же отряхивается и выключает его, сбрасывая ноутбук с телефоном с колен на матрас, поднимается на корточки, с усилием отталкиваясь ладонью, и осторожно вытягивает ноги по очереди на пол. Телефон съезжает по прогнувшемуся матрасу. — Черт, — бормочет Минги, тянется за ним, чуть не заваливаясь обратно, но нащупывает кусок метала и пластика между матрасом и плинтусом, победно поднимаясь наконец в полный рост. Мягко щелкает по включателю торшера, жмурится, и с тяжелым вздохом шлепает к холодильнику. Свет с другого конца комнаты достает совсем немного, и Минги провожает глазами собственную тень на кухонных шкафчиках — будто общаясь с ней, как с не очень приятным знакомым. Ему все еще странно быть одному. Ему всегда странно быть одному. Но еще хуже быть с кем-то. Он застрял посредине, как только родился. — Молоко закончилось, — хмыкает, закрывая дверцу и поворачиваясь к тени, словно ждет от нее какого-то комментария. — Вот бы ты мог сгонять за меня. Минги во сне летает. Не сразу осознавая, что летит в воздухе не его тело, а автомобиль, в котором он находится. Ремни впиваются в шею и грудь. В голове много пустоты — но она не его. А затем вакуум в ушах лопается, а голова наполняется — и опять же, наполнение не его. И он не может его остановить. Ничего не болит, но он не может двигаться. — Ённи! Мама! Папа! Дыхание спирает и становится страшно. Ёна. Ёна плачет и зовет. Ей страшно. Ей страшно, а он не может двигаться. Она зовет его, громко, надрывисто. Она называет его имя первым перед мамой и папой. Он всегда понимал ее лучше, чем мама и папа. Он всегда знал, что для нее лучше, тогда как родители предпочитали кричать на них обоих, и теперь он даже не может ее защитить. Минги просыпается резко, с громким, сиплым вдохом, хватаясь за грудь и царапая отросшими ногтями оголенную кожу под воротником, и не успевает отойти от кошмара, как погружается в вязкое, нечеловеческое бормотание самого хозяина сна. — Ённи. Мама. Папа. Ённи. Мама. Папа. Зацикленный, лишенный эмоций шепот. Минги подползает к уложенным в углу комнаты камням, служащим границей между ним и сжавшимся в комок парнем, и вздыхает почти с облегчением. — Все хорошо, Уён-а. Это уже случилось. С твоей сестрой все хорошо, она дома, с тетей. Это никак не помогает застрявшему в воспоминании призраку, и Минги чувствует, как его сердце сжимается и трескается, но он знает, что это необходимо. Что для призрака важно пережить момент своей смерти столько раз, сколько потребуется, для того, чтобы принять ее. Осознать, что его держит. Уёну нужно понять, что его сестра выжила. И что ему не нужно ее защищать. Что он не может ее защитить, особенно не так, как обезумевшему почти полтергейсту заблагорассудится. — Она с тетей? — спрашивает замершая фигура, резко прекращая бормотание и раскачивание. От перемены в воздухе волосы на руках слегка приподнимаются, и Минги отползает, осторожно следя за силуэтом. Он знает, что надеяться на изменение еще рано, знает, что призрак неустойчивый, буйный и наивно жестокий, но ему очень хочется. Надежда упрямо вибрирует вместе с воздухом, об который начинают неустанно биться кулаки, и призрак — Уён — выглядит так, словно в клочья готов порвать все на своем пути. Камни не пускают его, и он мечется по ограниченному пространству, становится все свирепее, кричит и рвет на себе одежду, царапает руки и выдирает собственные нематериальные ногти, стараясь выбраться. Минги отворачивается. Он не может на это смотреть. Будь Уён в себе, Минги бы мог стать для него опорой, мог бы своим спокойствием помочь ему пережить эпизод, но запах гари и крови в воздухе говорят Минги, что в духе рядом недостаточно личности для чего-то подобного. Только чистые, немотивированные эмоции. Аффективные. Жестокие. Пожирающие. — Выпусти! — кричит почти в голове. Никто, кроме Минги, не может его слышать, и от этого знания Минги иногда кажется, будто духи разговаривают не с ним, а в нем. И это громко. Это больно. От этого не отгородиться. Минги смотрит в темноту комнаты и ждет, когда ярость утихнет. Он пошатывается время от времени, когда агония принимает особенно мерзкий звук, но отвлекается на далекий и размытый индикатор времени на микроволновке. Когда квартира погружается в тишину, Минги позволяет себе повернуться и посмотреть. Уён снова сжался, снова закрылся, снова замер и замолчал. — Я не могу отпустить тебя к ней. Ты почти сделал ей больно, — тихонько говорит Минги, снова опускаясь на пол рядом с камнями. — Ты почти убил ее, Уён-а. Дух не отвечает. Минги ждет, долго, в надежде, что в воздухе появится хотя бы нотка сожаления или страха или боли, чего угодно, только не злости и безразличия, но тишина давит только сильнее, и он устало возвращается к своему гнезду из взмокших от испарины одеял на матрасе. Он ложится и готовится провалиться в пустоту сна, надеясь, что хотя бы там сможет отдохнуть от всего этого. Его глаза открываются в последний раз за ночь и он больше не сможет их закрыть для сна сегодня даже если сильно попытается, потому что на самой грани с изнеможением и блаженной тишиной в его голову пробирается отчаянное и жуткое: — Умирать не больно. Я могу быть с ней, только если она умрет. Ты выпустишь меня. Футболка с рамки зеркала небрежно срывается чуть подрагивающими от голода руками. Очевидно, одного напоминания есть недостаточно — проносится в голове у Минги, когда он наспех просовывает голову в ворот, растягивая на себе хлопок. Минги бы никогда в жизни сам не заметил, что не ест столько, сколько ему положено. Если бы не кассирша в ближайшем 7/11 с напрочь отсутствующим чувством такта («Твоя мама что тебя совсем не кормит? Я вижу твои ребра сквозь толстый свитер, юноша, так дело не пойдет, кто тебя такого замуж возьмет?»), он бы продолжил сконфуженно лишаться всех сил по несколько раз за день. И даже если женитьба его совсем не волнует, и что думает кассирша из 7/11 тоже, это замечание вовремя указало ему, где именно он на шкале от «сносно» до «некролог в студенческой газете университета, в который он даже ни разу ногой не ступил». Он не знает, зачем, но ему нужно есть. Если бы он не был фанатически уверен, что для всего есть свои причины, и что он сам — причина для чего-то, возможно гораздо важнее его самого, он бы не стал переживать. Он бы умер. Но ему нужно есть. Это факт — и он должен был быть неосознанным двигателем, вуалью на подкорке, которая гоняет рецепторы во всем теле, чтобы они подавали ему сигналы и понуждали к действию, но, к сожалению, они вышли из строя. И Минги не хочет разбираться, почему. Не сейчас. Сейчас он просто пытается напоминать себе о том, что некоторые вещи больше не делаются на автопилоте. Он не чувствует голод на автопилоте. Он не чувствует радость. Он не чувствует желание чем-нибудь себя развлечь. Он не чувствует ничего кроме усталости и раздражения — и часть из этого потому, что он разучился есть. Проклятый уроборос. Минги лениво проходится по календарю и отмечает вторник и пятницу жирным и красным «7/11» и множеством восклицательных знаков. Набрасывает на себя черную накидку, посильнее дергая капюшон поверх оранжевых прядей волос, и толкает свое тело к двери, ощущая жгучее нежелание шнуровать кроссовки. Кроксы сойдут. Дверь кажется тяжелее. Ключ в замке — неповоротливее. Возможно, дело в том, что замок давно пора смазать, возможно — в слабости. Минги неряшливо спотыкается об завернутый уголок коврика с навязчиво дружелюбной надписью «welcome», чтобы отряхнуться и чуть не споткнуться снова, на этот раз у ступенек. Он присобирается и фокусирует зрение, стараясь стряхнуть с себя дискомфорт. Ему не нравится выходить из квартиры. Он дышит глубоко, размеренно и нарочно расширяет ребра, давая место натянутой воздухом диафрагме и, наконец, пытается воспринять окружающую его действительность — не без усилий, не без сковывающего все тело холодка, не без впрыгивающих в поле зрения несвязных деталей, на сборку которых, как конструктор, в объективную реальность уходит слишком много времени. Он чуть не споткнулся о парня. Развалившегося на ступеньке, вытянув ногу и прислонившись спиной к облупленной стене. Глаза, полные злости, оценивающе разглядывают отражающееся на лице Минги осознание, словно понукая отреагировать, и Минги вздыхает. — У меня нет ни сил, ни времени, — бормочет Минги самому себе, отводя взгляд, и осторожно переступает через чужую щиколотку. Вряд ли на него разозлятся по причине «переступи обратно, я больше не вырасту». Даже если ему что-то и говорят, он не слышит. Он идет, расфокусировав внимание, больше опираясь на направление, заученное, знакомое: оно несет его до пункта назначения знакомыми вспышками образов, трещинками на тротуаре и еще низенькими каштанами, что почти ритмично оглаживают его макушку то голыми сухими ветками, то нежными зеленеющими листьями. 7/11. Продукты. Первый пролет ступенек. Второй. Третий. Вдоль жилого комплекса и налево. Пешеходный переход.

Пешеходный переход.

Минги добирается до магазина, не оглядываясь. Жарко так, что футболку выжимать можно. Шум и смог улицы рассеивает внимание. Мертвые и живые перекрикивают друг друга, и Минги дышит грязным воздухом, закрыв глаза и прислонившись к крупному столбу светофора. Жаркий ветер, еще секунду назад обжигающий лицо, внезапно хлестко обдает холодом, и Минги открывает глаза одновременно с тем, как на взмокшей коже остывает пот и волоски поднимаются, постепенно, от поясницы до затылка и по рукам; почти больно, резко, неприятно — свет слепит его даже через плотные солнцезащитные очки а чувствительная гусиная кожа ноет от того, как развивающийся хлопок гнет крохотные волоски, в момент словно обретающие несуществующие чувствительные нервные окончания. Фокус сразу же падает на хрупкие, узкие плечи, и руки, тяжело обрамляющие их. Девочка, не больше пяти лет: растрепанные косички, радужная майка, шорты розовые и не скрывающие оцарапанные коленки почти такого же оттенка. Переливающиеся диодами на подошве кроссовки, упрямо прилипшие к полу, пока тяжелые руки толкают неестественно прямую спину вперед. На воющую проезжающими мимо машинами на большой скорости проезжую часть. Минги отлипает от столба, и холод чувствуется сильнее. Девочка не двигается, но лицо ее закрывает склонившаяся над ее ухом макушка, влажная местами, красная и грязная. — Пошли, Ёна, ты же хочешь увидеть братика? Я соскучился, — мурлычет макушка, когда Минги подходит ближе. Красные волосы пачкают краснотой шею и футболку, с незнакомца капает полупрозрачная розовая вода, и Минги давит в себе кашель, когда ветер обдувает его концентрированным запахом крови, мокрого пепла и ливня. Бывают ситуации, когда счет идет на секунды, и хоть Минги сам не часто попадал в такие, он достаточно умен, чтобы распознать их. Проезжающие машины в сравнение со скоростью мысли в его голове совершенно не двигаются, когда его новый неживой незнакомец поворачивает голову в его сторону, отвратительно широко улыбаясь бледно-розовыми зубами, когда все еще мерцающий диодами кроссовок сдвигается с места, и Минги делает все, что может, одновременно, почти не думая и даже не слыша собственного дыхания и сердцебиения. СЕЙЧАС. Минги бросается вперед размашисто, проворачивая кольцо на левом безымянном пальце так, чтобы камень находился внутри, и хватается обеими руками, оттягивая назад обоих: левой рукой — за тяжелое запястье призрака, а правой обхватив узкое, крошечное туловище. — Я пущу твою кровь по улицам, — рычит прямо в его голове в белом шуме. Звон со всех сторон, Минги готов поклясться, что даже его видит перед крепко зажмуренными глазами. Густой вакуум почти оглушает, пока Минги на пробу разжимает запястья. Первое что он слышит, когда вакуум отступает, это яркий, громкий звук клаксонов и плотный свист пролетающего перед глазами автомобиля. Маленькое тело под его правой рукой тут же начинает дрожать, видимо, придя в сознание одновременно с ним, и Минги спешно разворачивает девочку к себе, обнимая и закрывая уже обеими руками. Фантомные, холодные удары секут ему спину — кольцо успешно привязало духа к нему, перекрыв дорогу к малышке, и он в ярости, в такой плотной и больной, что Минги цепляется за ребенка не только для того, чтобы утешить ее, но и для того, чтобы утешиться. Дух больше не говорит никаких слов, только беснуется и кричит, кричит так, что Минги едва разделяет шум реальности в своей голове от его воплей, и ему страшно оторвать голову от дрожащего плеча. Давай, Минки, — он уговаривает самого себя, — посмотри на нее. Скажи ей, что все хорошо. Спроси, где ее близкие. Не смотри на него. Его нет. Он не тронет ее. Смотри на ребенка. Минги мягко обхватывает детские плечи и чувствует силу кулачков, схвативших его мокрую насквозь футболку. Он смотрит в широко распахнутые глаза-пуговки и прогоняет дрожь со своего лица ради того, чтобы улыбнуться и выдохнуть. — Все хорошо. Ты в порядке, — голос на удивление не ломается. Минги упрямо держит свои глаза на уровне глаз малышки, хотя красная макушка мельтешит со всех сторон. Он может хоть позвоночник себе высунуть ради привлечения внимания, не поддавайся, не сейчас, не здесь, не когда здесь ребенок. Минги показательно надувает щеки, набирая воздух, и малышка — умная, умная девочка — имитирует его почти сразу. Минги кивает подбадривающе и сводит все внимание на том, как шумят одновременно их выдохи. Игнорирует страшные звуки. Это всего лишь звуки, Минки. Они просто страшные. Девочка их не слышит. — Как тебя зовут, кнопка? — спрашивает, на коленках отползая назад, и оставшийся вакуум вокруг них тоже начинает растворяться, в него проникают чужие возгласы. — Ёна, — шепчет девочка, не отрывая своих глубоких глаз от его, и Минги успокаивающе проводит по ее спине. — Я Минки, — Ёна кивает медленно и улыбается вежливо, все еще не отойдя от испуга, но уже, кажется, осознавшая, что она в безопасности. — Все уже хорошо, да, Ёна? Голова не кружится? — Минки кладет свою холодную ладонь на теплый от солнца пробор косичек, когда малышка сонно на него моргает и неуверенно кивает, чуть обмякая в его хватке. — Девочка чуть не вышла на дорогу, прямо перед грузовиком! — кричит рядом пожилой мужчина, и Минги морщится, притягивая Ёну к себе и закрывая ей уши обеими ладонями. Его руки такие большие, что обрамляют почти всю голову малышки, и она наконец-то расслабляется, пока толпа рядом образовывает кольцо. Минги почти благодарен им за перебивающий какофонию ярости гам. — Ёна! — кричит испуганный женский голос, и Минги вздыхает. Колени больно жмутся к камню тротуара и холод чужого трудно игнорируемого присутствия словно ждет момента, чтобы обездвижить Минги ужасом, поэтому он цепляется за Ёну посильнее и снова успокаивающе выдыхает. Девочка никак не реагирует на свое имя. Женщина падает на колени рядом с Минги, и он знает, что нужно отпустить, что нужно отдать ребенка матери, но его наконец догоняет паника, страх за ребенка, которого он вот-вот мог бы увидеть по ту сторону, и он нехотя разжимает руки, пальцами все еще крепко сжимая тонкие предплечья. Он не сразу замечает, что женщина рядом с ним не торопится забирать ребенка. Кто-то помогает им встать. Минги чувствует твердые ладони под своими руками, и он интуитивно подбирает за собой малышку, заземляется об вертикальное, твердое положение, об остро впивающиеся в поясницу подошвы кроссовок, уже не мерцающие. Женщина плачет и обнимает себя руками и смотрит на ребенка в руках Минги с виной и ужасом. Минги тут же отряхивается от чужих поддерживающих рук. — Хэй, хэй, все хорошо, — говорит он уже обеим. Он сам едва держится на ногах, его фокус норовит рассыпаться, сужаясь до крепких детских объятий и вида шокированной юной мамы. Он слабо осознает, что их ведут в помещение и усаживают, все смотрит в закрывающие грудь руки, дрожащие и хрупкие. Проглатывает поднимающийся по пищеводу завтрак, когда сквозь закрытую в шоке грудную клетку пробивается укрытая мелким стеклом и размазанной кровью ладонь — призрака словно не волнует, что он не способен коснуться материально, он возвращает руку назад, наклоняет голову, чтобы видеть, что делает, и скалится: за плечом женщины Минги видит, как приподнимается и опускается его правое плечо. Он копошится в ее внутренностях, словно в мокром песке, рычит и исходится розовой пеной, словно бешеная лиса, и Минги поднимает глаза на лишенное красок лицо. Минги не может уйти и забрать призрака с собой. Минги не может смотреть на то, как он беснуется. Минги не может сдерживать обжигающий желудочный сок. Минги не может…. Можешь. Но не хочешь. И никто бы не захотел. Но никто бы и не смог. Возьми себя в руки. — Госпожа? Все хорошо, вы в порядке, Ёна в порядке. Вы в шоке, это нормально, — Минги говорит ровно, оглядывается, стараясь вернуться в реальность. Наклоняется вместе с Ёной, чья голова плотно прижата к его шее, чтобы дать женщине собственный взгляд для фокуса. — Принесите ей, пожалуйста, воды, а лучше горячего, — обращается к живому силуэту рядом, избегая единственный мертвый в помещении, — и что-нибудь теплое для девочки. От призрака веет влагой и холодом. И даже август и материальность тела не спасают дрожащую Ёну и её бледнеющую маму. — Как вас зовут? — спрашивает, перехватывая малышку одной рукой и второй плотно прижимаясь ладонью к ледяным пальцам. Стеклянные, полные слез глаза с жадностью приковываются к его, и Минги подбадривающе кивает. — Суа, — она шепчет, тратит на это слишком много воздуха, но активно вдыхает следующую порцию. Минги старается не морщиться, когда дух прощупывает сквозь женщину его ладонь и толкается, больно и пульсирующе, только посильнее цепляется и чуть толкает в ответ, со всей злостью и отчаяньем, что сейчас испытывает: от его минимального движения женщина даже не шатается, зато дух кубарем отлетает, снова громко крича. Минги чувствует густую влагу внутри уха. Минги не готов к такому. Ни душой, ни телом. Он чувствует, как зрение по краям заволакивает, и он молится, молится всем, кому можно, кто способен услышать, чтобы призрак замолчал, хотя бы на секунду. Потому что он не готов. Но вокруг нет никого, кто бы был готов лучше, чем он. Поэтому он опускает подбородок на темные волосы Ёны, не в силах больше поддерживать вес собственной головы, и все свои оставшиеся крупицы сознания направляет на Суа. — Суа-щи, я Минги. Я студент и живу здесь неподалеку. А чем вы занимаетесь? — на то, чтобы не опускаться до усталого шепота, Минги тратит всю слюну. Женщина шмыгает носом и задумывается, в ее глазах отражается то, как трудно ей вспомнить хоть что-нибудь вне момента, в котором она сейчас, но она пытается. Умница, — думает Минги, — не сдавайся. Ты можешь сделать легче нам обоим сейчас, давай же, ну. — Магазин, — шепчет Суа, трется ухом об свое плечо, длинной серьгой с ракушкой царапая лен рубашки. — Бижутерии. — Такие сережки продаете? — Минги соскальзывает глазами на бежевую ракушку. — Сами делаете? Минги теряется в вопросах и ответах. Женщина кивает, односложно отвечает, когда он просит описать последнего покупателя. Спустя несколько долгих минут на столике между ними оказываются три пластиковых стакана с чаем, на аромате которого Минги не может сосредоточиться, но Суа достаточно в себе, чтобы ухватиться одной рукой за стакан, другой все еще цепляясь за крупные пальцы Минги, и подвинуться, чтобы нависнуть над теплой жидкостью и прильнуть губами к каемке. Она глотает совсем немножко, но плечи ее опускаются, а дрожь слегка отходит. — Лучше? — спрашивает Минги и, когда Суа кивает, мягко треплет за плечо девочку. — Ёна, дядя принес чай, — малышка неохотно мычит ему в шею. — Знаю, что не хочешь. Это специальный чай, после него тебе станет лучше. Обязательно нужно выпить. Суа наблюдает за тем, как Минги помогает малышке развернуться, с поджатыми губами и пульсирующе сжимает руку Минги в своей. Неудобно — но Минги делает все, что может. Он может немного: отдать столько себя, сколько физически возможно. Суа и Ёна медленно пьют чай, Минги помогает, кончиками пальцев наклоняя теплый стакан, когда Ёна обмякает на нем, прижимаясь спиной к туловищу, а в конце и вовсе сам держит его, потому что детские руки опускаются. Ёна, кажется, уменьшилась во всех смыслах — она смотрит в тяжелом расфокусе, ее веки дрожат, периодически сверкая белками, и она больше посасывает стакан, нежели пьет из него, будто младенец с бутылочкой, и Минги интуитивно раскачивается, убаюкивая, пока губы девочки не начинают двигаться с большими промежутками. По спине вновь бьют фантомные тяжелые руки, резь в лопатках отдает электричеством в ребра, но Минги успокивающе шепчет в детскую макушку и не перестает раскачиваться даже когда Ёна плотно закрывает глаза и устало выдыхает, отправляя по чаю на дне стакана коротенькие волны. — Уснула, как будто выключили, — шепчет Суа и дрожаще выдыхает. Минги отставляет стакан и откидывается на сидение, впервые ощущая под собой что-то, пытаясь закрыть свою спину хотя бы ощущением кожаной обивки. — Конечно, она устала. И вы устали. И я устал, — шепчет в ответ Минги. Смотрит на свой стакан, до которого не дотянуться. Суа обрывисто втягивает в себя воздух и смущенно отпускает его руку, и Минги благодарно кивает, опрокидывая в себя сразу половину. — Я отвернулась всего на секунду, — вдруг болезненно воет Суа, — зря сестра мне ее доверила, я не могу, я никогда с детьми не ладила, куда мне опекунство, — она снова начинает терять ритмичность дыхания. — Еще месяц не прошел с ее смерти, а я чуть не потеряла и малышку тоже, я так не могу. Можешь, — думает Минги, — я вижу, что можешь. Ты почти как я. Вокруг нет никого, кто был бы готов больше. — Чуть не считается, — бормочет Минги и прыскает вместе с Суа, когда смысл регистрируется в голове. — Дети попадают в неприятности и пугают нас, они не видят той опасности, что видим мы. Мне кажется, Ёна больше испугалась не того, что было перед ней, а того, чего испугался я. Наверняка засмотрелась на что-то в небе или на полу, так бывает. Но она тут, и вы тут, это главное. У нее же больше никого нет, я правильно понял? Суа слушает его, не сдерживая упрямого потока слез, и кивает, жмурясь и опуская голову. — Сестра с мужем и детьми разбились в прошлом месяце. Выжила только Ёна. Я единственная родственница, способная взять опеку, родители отца тоже на мне, совсем не соображают, но за ними ухаживают… — Суа срывается на всхлип. — Простите, что вам приходится… — Её дрожащие руки отрываются от лица, чтобы рвано очертить себя и малышку в его руках. — Все в порядке, — заверяет он и вздыхает. Ты же хочешь увидеть братика? От братика почти ничего не осталось. Только нечто, что сейчас кипятит кровь в его ушах, словно стараясь перекричать Суа и мысли в его голове. Рвет материальную плоть на нематериальные лоскутки. И все не в порядке. Минги не хочет. Ничего больше не хочет. Здесь находиться. Ощущать детское бессознательное тело на своих занемевших коленях. Видеть горе и страх. Чувствовать призрака. — Спасибо вам большое, — Суа кланяется и чуть ли не ударяется лбом в стол, — я не знаю, могу ли быть ей хорошей мамой, я ничего не знаю, все слишком, — бормочет в деревянную поверхность, — но спасибо большое. Я не знаю, что бы делала, если бы… — Суа-щи, все в порядке. Они молчат. Минги вновь начинает раскачиваться, больше для самоуспокоения, а Суа вытирает слезы рубашкой. — Вы очень хорошо ладите с детьми, — говорит она, замечая его движения, и смотрит на него с болью, словно зная, что не может умолять его снять с нее ответственность. — Я была младшенькой, у меня не было опыта. Минги грустно улыбается. — Там, где я рос, было очень много детей. Старшие меня не любили, а младших я всегда защищал. Нехорошее было место. Минги заканчивает предложение твердо, закрывая тему, и тут же протягивает Суа крупицу уверенности. — Вы правда отлично справляетесь. Суа обнимает себя за плечи, словно закрываясь. — И моя подопечная чуть не вышла на трассу. Не врите мне, пожалуйста. Я еще долго себя не прощу. Минги знает. Знает этот не требующий возражений тон, знает ее опаску, знает, как трудно ей сейчас даже представить малышку в собственных руках. Но ей придется, и Минги не может ничего сделать. — Суа-щи, вы делаете обсидиановые украшения? — спрашивает Минги осторожно. Суа кивает. — Сделайте себе и Ёне по кулону или браслету, даже брошка подойдет. Я не знаю, верите ли вы в обереги или нет, но иногда помогает полагаться на что-то кроме себя. Это не значит, что опасности никого из вас не найдут, — Минги вздыхает, понимая, что не может сказать даже частичную правду, — но такие предметы имеют способность давать нам силы и напоминать, что мы не одни. Суа улыбается. Не верит ему, Минги знает, но… — А почему обсидиановые? — Суа шмыгает носом. Минги только сейчас осознает, что она, вероятно, не сильно старше него. Минги пожимает плечами. — У меня в семье считается, что обсидиан отпугивает злых духов. Сделайте. Хуже не будет. И вспоминать будете, как я сказал вам, что вы правда отлично справляетесь. — Вы как сестра, честное слово. Постоянно говорила мне крестик носить. Мы с Уёном все время начинали на нее гавкать, чтобы не указывала, — смеется снова и закрывает глаза, а Минги давит ужас, когда на произнесенном имени дух материализуется за ее спиной. Ничего не делает. Не кричит. Смотрит сквозь нее. — Уёном? — спрашивает Минги осторожно, следя за реакцией краем глаза. Призрак ведет голову в его сторону, но продолжает смотреть сквозь Суа. — Старший брать Ёны. Умер на месте. Родители хотя бы дожили до больницы, — Суа криво улыбается. — Вставал на мою защиту как враг всего антинаучного. Минги кивает и хмыкает. Придешь в себя — вот тогда и поговорим об антинаучном. — И, тем не менее, крестик носите, — Минги кивает на ее грудь. Суа кивает и опускает голову. Шепчет, что так хоть немного спокойнее. — Вот и с обсидианом будет спокойнее. Наденьте как благодарность? — Уговорили, — Суа сдается, и Минги надеется, что она правда это сделает. Сейчас он устал полагаться только на себя. — Приходите к нам в магазин, Ёна сделает вам браслет. Я научила ее на прошлой неделе, теперь у меня их уже штук двадцать. Минги кивает и немного расслабляется. Призрак не двигается и впервые за все время молчит. Выглядит не менее пугающим, но холод отпускает и уши раскладывает, и внезапно очень сильно хочется спать. — Вы готовы ее у меня забрать? — Минги осторожно оглаживает растрепанные косички. — Клянусь, вы с ней сейчас лучше справитесь, у меня обе ноги уснули, — Минги прочищает горло, но Ёна совсем не реагирует. — Конечно, — Суа встает. — Попрошу закрыть магазин и домой. Сегодня я уже совсем ничего не могу, — она мягко обхватывает девочку и поднимает ее на руки, укладывая ее голову себе на плечо и похлопывая по спине. — Спасибо вам еще раз, Минги-щи. Приходите обязательно. Мы прямо здесь, возле 7/11, не ошибётесь. Минги кивает и впитывает благодарность из ее глаз. Еще немножко. Еще немножко и можно отдохнуть. Суа благодарит хозяина кафе. Всовывает ему купюры даже когда тот отнекивается. Уносит с собой малышку и часть тяжести в груди Минги. Минги не помнит, как добрался домой. Не помнит, как вел себя призрак. Не помнит ни боли, ни страха, не криков: возможно, к тому моменту, криков он уже просто не слышал. Помнит только, как упал на кровать, как отвернулся от закрытого в углу духа, окруженного обсидиановыми камнями — которые даже не помнил, как разбрасывал, — и провалился в нечто более страшное, чем сон, но не менее спасительное. Ты же хочешь увидеть братика? Я соскучился… Питьевой йогурт, помножить на двойное количество дней до пятницы, потому что удобно просто взять и выпить, а еще можно выложить в ряд вдоль стены, когда вставать даже не приходит в голову. Кимпаб, помножить на количество дней до пятницы, потому что есть хоть какие-то овощи, и нечто успокаивающее в том, как в воображении Минги теплый салат из цветов кровоточит в его сосуды, раскрашивая бледную кожу. Бананы, круглая веточка, чуть не отправившая его на пол вслед за потяжелевшей рукой — потому что кто же не любит бананы и не ловить рандомные судороги из-за недостатка калия? Минги замирает посреди отдела с фруктами, пытаясь понять, что еще должно прийти ему в голову. Чувствует мягкое дыхание сзади и изображает безразличие, когда чужая голова слегка погружается в его плечо, с любопытством заглядывая в его корзину. Призраки любят наблюдать за живыми, когда у них нет более интересных занятий, вроде тех, что должны в теории помочь им упокоиться. Кто Минги такой, чтобы их судить. Минги вообще никого судить не хочет. Вот видеть — да. Он просто устал. Устал быть перевалочной базой для любого живого и мертвого существа, отброшенной в итоге за ненадобностью. — Клубника должна быть вкусной, — теплый голос проносится в его голове, и Минги хмыкает. Не оборачивается. Не смотрит. Мысленно благодарит незнакомца за идею. Складывает в корзину несколько картонок с голубикой и достраивает башню из упаковок стаканом крупной клубники. — Хороший выбор. Яйца всмятку. Несколько коробочек бенто. Увесистый пакет с рисовыми клецками, потому что старые покрылись плесенью — главное эти не забыть положить в морозильник. Консервы, консервы, консервы. Благо, Суа перед переездом притащила к нему в квартиру огромный мешок риса. Перед переездом. У всего всегда есть последний раз. — Не злись на Хонджуна. Ему тяжело. Кто такой Хонджун? Почему Минги должен злиться? Он проходит к кассе и швыряет на ленту вперед покупок несколько пачек жвачки, потому что он не может больше продолжать есть свои губы. Он ненавидит вкус крови. Она запекается на его языке и вяжет слюну. И никогда не знаешь, сколько ран успеешь нанести своему телу, пока оно не захочет вернуть должок. Кассирша окидывает взглядом его покупки. Предлагает мармеладки по скидке. Минги неопределенно пожимает плечами, и она с радостью хватается за возможность продать ему лопнутый и непрезентабельный пластиковый пакет, выгружая его из-под полы на ленту с горящими глазами и рассказывая, какие они вкусные и что он обязательно придет за добавкой. Кто-то в очереди неодобрительно покашливает, когда Минги не сразу берется складывать продукты в пакет, и он, морщась от волны раздражения в свою сторону и своей неспособности сделать хоть что-то сквозь туманное ощущение отсутствия себя в теле, широко раскрывает пакет и перекатывает продукты в него. Встряхивает для надёжности. Конфеты из лопнутого пакета рассыпаются внутри, но Минги только посильнее натягивает капюшон и откланивается. Реальность осыпается на него ливнем снаружи. Он отходит от магазина, теряется между молодыми каштанами, топчется слегка на небольшом участке травы, не укрытой листвой деревьев, и опускает пакет с продуктами между ног, чтобы свободными руками снять капюшон и подставить лицо дождевой воде. Крупные капли ударяются об его нос. Беспощадно обрушиваются на подрагивающие веки. Тяжесть влаги больно стучится о выставленные вперёд ладони, и Минги вдыхает вязкий запах мокрой пыли, давая ему достаточно времени осесть прохладой на дрожащих в пред-паническом состоянии внутренним стенкам ребер. Воздух как металлический каркасный расширитель, из тех страшных инструментов, что используют в хирургии и в морге, расталкивает его кости, освобождая место к сердцу. Для чего — Минги не знает. Возможно, влажный ветер просто хочет посмотреть, осталось ли там еще хотя бы одно живое пятнышко. — Тебе идет дождь, — шепчет клубничный призрак, рассеивая идиллию. Минги едва не отвечает «спасибо». Тебе идет — так обычно начинаются комплименты. На комплименты принято отвечать комплиментом. Но вот что забавно — не все комплименты уместны. И не от всех. Этот оставляет на языке горький привкус, и ответить хочется только пожеланием, чтобы неупокоенный нашел занятие поинтереснее, чем слоняться за покупателями круглосуточного. Минги не реагирует. Стоит еще несколько минут под ливнем, прежде чем потянуться за растянутыми ручками пакета у своих ног. Думает — может быть, ему идет дождь. Может быть, в этом нет ничего плохого. Может быть, будь он в лучшей физической и духовной форме, он бы принял этот факт с гордостью. Сейчас же он только давит сходством — Минги, как и дождь, падает в ноги земле и своей природе, приходит, когда нужен и не нужен, и единственная причина, по которой его ждут — это нужда в облегчении поле долгой засухи и жары. Нужда в помощи. Шаги по лестнице эхом отбиваются от стен и бумерангом возвращаются в тело вибрациями барабанных перепонок. На последнем пролете перед глазами оказывается все та же щиколотка. Минги глубоко вздыхает, переступает снова — ну вот, переступил обратно, теперь уже никаких претензий по поводу «вырасту-не вырасту» и быть не может. Ставит пакет на коврик у двери, с трудом заныривает пальцами в карман мантии, доставая связку ключей, роняет их, как случается с ним всегда — уже даже раздражение не испытывает. Только собирается разогнуться, силой мысли стараясь уговорить голову не кружиться, как назойливый голос из продуктового звучит в его голове. — Ты же хороший человек. Не может же быть такого, что ты не видишь, что ему нужна помощь. Металлический каркасный расширитель впивается в грудину и тянет, давит. Только на этот раз это не ветер, родной и понимающий, дающий немного облегчения. И он не хочет посмотреть, осталось ли что-то живое от его сердца. Он вскрывает, чтобы посмотреть и осудить — вот здесь можно было сделать столько всего, а ты не справился, и поделом тебе, что такой побитый. Хороший ли он человек — вопрос большой и скрывающий в себе много смыслов. Минги боится отвечать на него. Что значит, быть хорошим? Вставляя ключ в замок, он опирается о дверь правой частью тела, прикладывается хорошенько, давит и морщится, когда ключ отказывается поддаваться. В раздражении бьет по двери плечом, но страдает только нежная тонкая кожа на лопатках. Хороший… Если он хороший, если его можно так назвать, за всю боль, что впитал в себя, провожая духов, за все слова, что тратил на тех, кого очень сильно хотел иметь рядом с собой, чтобы скоротать съедающее одиночество, хотя бы пока они в нем нуждаются, за все раны и травмы и кошмары, мешающие ему спокойно спать… то где ждут его? Где дом, не хранящий картинки из навсегда ушедшего прошлого? Где его мама, единственная, кто знала о его даре? Где ее наставления? Где семья? Где люди, которых он сможет назвать хорошими? Когда они придут и заберут его к себе? — Минки-йа, ты такой хороший, как жаль, что никто тебя не забирает. Как жаль, что меня никто не хочет, вы хотите сказать. — Хонджуни, — шелестит призрак, и Минги, отчаянно подергав ключ еще раз, останавливается, чтобы отдышаться, откинувшись головой назад и позволив себе посмотреть. Отчасти из-за инертного любопытства, отчасти, чтобы хотя бы взглядом и мыслями сказать наболевшее — готов поспорить, что мертв ты сейчас именно потому, что хотел быть хорошим. — Ну проснись. Пожалуйста. Я ничего не могу сделать. Здесь сыро и небезопасно, иди домой. «Хонджуни» выглядит примерно как Минги. Как будто не ест столько, сколько нужно, не спит столько, сколько достаточно, не выходит на солнышко пофотосинтезировать, если судить по землянистому оттенку кожи. И почему-то активно презирает существование кровати в своей квартире. Призрак… выглядит так, как должен выглядеть кто-то с его голосом. Тихим, деликатным. Балансирующим на правильных глубине и тоне, еще немного и пугающе низкий, еще чуть-чуть в другом направлении — и противно жеманный. Он белый, как снег, с ног до головы. В желтизне подъездных лампочек почти сияет. Минги раньше никогда не видел таких призраков. Чистый. Без открытых застывших ран, без болезной бледности — на таком белом полотне бледность различить был бы чудом. Глаза только темные — видно даже издалека, даже когда тот смотрит на живого, беспокойно грезящего на лестничной клетке, а не прямо на Минги. — Зачем я здесь, если не могу тебе помочь? — даже его губы, скривившиеся в эмоциях, отдают белым. Вскрытые ребра ноют и схлопываются. Это несправедливо, — думает Минги, чувствуя, как туман в голове рассеивается. Зачем ты так со мной, — дрожь отступает, давая место давно потерянной тяжести осознанности в каждой конечности. Тело как будто собирает себя заново, услышав, что он кому-то нужен, и ему все равно, что Минги внутри плачет, свернувшись потерянным ребенком, потому что он знает, что то, что он кому-то нужен — не значит, что это хорошо для него. Он не капризничает — нет сил, нет времени, нет воли. Обреченно отлипает от стены. Он так долго держался. Так долго закрывал глаза. Так долго… И помогло ли ему это? Стало ли ему лучше? Вылечило ли его время? Он так устал. Так устал от всего и всех. Он не хочет проходить снова через то, через что проходил уже столько раз, не хочет… «Зачем я здесь, если не могу тебе помочь». Черт бы тебя побрал. Это несправедливо, — повторяет Минги у себя в голове, — почему я просто не могу пройти мимо? Дыхание выравнивается. Минги закрывает глаза, борется со слезами, такими едкими и солеными, что уголки глаз печет до рези. Делает несколько шагов вперед, чувствуя свободу и силу во всех мышцах. Его тело — и часть его сознания, как бы ни старался Минги убедить себя в обратном — охотно ведет его туда, где в нем нуждаются. Минги делает вид, будто не слышит гул «в этот раз все будет по-другому» в каждой клеточке тела, потому что это глупо и заранее больно. Колено больно стукается об бетон. Минги шмыгает носом, судорожно вытирая его рукавом мантии, и тянется осторожно к чужому плечу. Призрак молча наблюдает за ним. Вздыхает с облегчением, когда Минги мягко треплет рукав черной худи. — Эй, — голос не дрожит. Как будто это то, что Минги нужно было сделать, как будто Минги может быть хорош только в этом, как будто Минги не должно вообще существовать вне других. Такое предательство от самого себя ранит. — Эй, я не думаю, что здесь подходящее место для сна. Хонджун открывает глаза. Пустые, темные, глянцевые, как мертвенно спокойное озеро. Минги не хочет в них смотреть. Он хочет отвернуться, хочет уйти, хочет оставить его в покое, потому что — именно этого от него хочет живой человек перед ним, и это желание настолько прозрачное, настолько очевидное, настолько густое и концентрированное, что где-то внутри Минги воет от несправедливости. Заранее отвергнутый. Но не убитая часть Минги, проснувшаяся в полную силу, что сейчас мешает ему закрыть глаза, отвернуться и послушно уйти, поджав хвост, заставляет его смотреть. Смотреть и кровоточить. Минги стоит перед выбором: быть съеденным изнутри или убитым. — Тебе нужна помощь? — спрашивает, смеясь про себя своей нетипичной уверенности. Он не скучает по старому Минги. Он его высмеивает. Коверкает про себя жалкое «тебе нужна помощь?». Давай, — думает, саркастично, — приткни меня куда-нибудь, пока не иссох, дай мне цель, дай мне повод волочь дальше свое жалкое существование. Чужой взгляд словно становится еще холоднее. Ранит глубже. Плечо под его рукой резко отстраняется, а маленькая ладонь больно пинает его в грудину. Минги валится, как тряпичная кукла, оседая на собственные ступни, изнутри словно облитый кипятком. — Себе помоги, — шипят на него уже сверху перед тем, как соседская дверь громко хлопает. Булькающий смех вырывается из отвыкшей от воспроизведения каких-либо звуков гортани. Лишенные сил пальцы зарываются в оранжевые локоны на висках, пока грудная клетка вздрагивает задушенным хохотанием, и Минги размазывает слезы по лицу ладонями. Встает. Поворачивается к двери и на остатках пробужденной силы резко дергает ключ, успешно проворачивая его в замке. Оборачивается на лестничную клетку, отмахивается от осторожности, которую соблюдал как религиозный пост все это время, потому что ему больно, его выворачивает, и ему все равно, какие чувства заставляют растерянного, застрявшего между закрытыми дверьми духа так сиять. Ему хочется, чтобы он перестал. Темные глаза сталкиваются с его. В них много сострадания. Такого же густого, как отвержение его живого приятеля. Искорка удивления. Потому что Минги гордо смотрит ему в глаза, не моргая. — Я не просил никого считать меня хорошим, — строго выдавливает, и пухлые белесые губы округляются. — Ты его слышал. Не трогай меня. Не говори со мной. Оставь. Меня. В покое. Минги не ждет ответа. Закрывает за собой дверь. Спешно запускает руку в ящик комода, звеня разбросанными по дну кристаллами, мечется из угла в угол, пока каждый не охраняет обсидиан, и забивается в кухне между холодильником и кухонным столом, поддаваясь пустоте в легких и горячему, обжигающему и плавящему отвержению. Если бы я мог это контролировать, я бы никогда этого не сделал, не снова, не сейчас, я выучил урок. Почему я не смог? Почему мне так нравится себя убивать? Почему все те, кто мог бы меня любить, выбирают сделать мне больно? «Зачем я здесь, если не могу тебе помочь.» Зачем я здесь. Точка.