***
Следующие несколько дней проходят в тупом и напряженном ожидании — ожидании зарплаты, премии, совещания, звонка от Юнги и счетов за коммунальные услуги в прошлом месяце. Чимин вдруг с ужасом обнаруживает, что в своем бесконечном мысленном чек листе ставит Юнги где-то посередине между счетами и тем, что заказать на ужин, хотя он куда важнее, чем расходы за электричество или самгёпсаль. На самом деле, гораздо важнее, настолько, что от пойманных мыслей становится ужасно стыдно и как-то даже не по себе. Каждое утро Чимин чистит зубы в своей ванной, пялится в потолок, прямо туда, где тоскливо предсмертно моргает белым холодным светом люминесцентная лампа, и думает. О работе, о повышении, о том, что его жизнь давно уже превратилась в спектакль, в котором роли настолько тривиальные и заурядные, что тянет блевать. По дороге в офис он заезжает за кофе — всегда по одному и тому же маршруту, слушает радио — всегда одну и ту же станцию, и даже галстуки в его шкафу пронумерованы от понедельника до субботы, и в какой-то момент это обнаруживается таким странным открытием, что пугает. Чимин настолько привык просыпаться по утрам под одну и ту же мелодию уже последние лет семь, что даже не задумывался о том, насколько же сильно он застрял в череде бесконечности однообразных будней — вязких и склизких, как разварившееся рисовое тесто. И таких же унылых и совершенно пустых. От этого делается так странно и так непривычно смотреть на свое отражение в зеркале, что собственное лицо постепенно начинает казаться ему потерявшим всякий цвет и рельеф, а синяки под глазами, кажется, и вовсе достигают совсем неприличных размеров. В чем заключалась его жизнь до появления в ней Юнги? Нескончаемые переговоры, бумажки, — много бумажек, — редкие вылазки по вечерам в бар, находящийся в цокольном этаже собственного же дома, бесконечные стрессы, головомойки от босса, суставная боль и планомерно пополняющийся шкафчик с медикаментами на кухне. В офисе разговоры о предстоящих выходных, начинающиеся еще в понедельник утром, сплетни, авралы, нелепые байки коллег и куча нерешенных задач. Чимин крутится в этом, как заведенный болванчик, давно уже перестав обращать внимание на то, что вся его вселенная, все существование, жалкое, смешное и глупое, заевшее зажеванной пластинкой в старом кассетном проигрывателе, едва ли умещается на титульном листе А4 сданного квартального отчета, а все, что его окружает, когда Юнги не вертится под боком и не забивает эфир, это тоска — ужасная и огромная, как смерть. Примерно здесь догоняет осознание, что именно имел в виду Юнги, когда говорил, что не хочет оказаться законсервированным обывателем в четырех стенах из собственной лени и апатии, потому что Чимин, кажется, давно уже в ней поселился и накрепко в нее врос. Это осознание бьет прицельным выстрелом в центр темечка одним ранним утром где-то в середине недели, и Чимин откладывает в сторону привычный галстук, который носит по вторникам, и тянется за тем, что должен был надеть в пятницу — не самая крупная перемена, но с чего-то стоит ведь начинать? — Господин Пак, — говорит начальник и поправляет очки на переносице, сползшие к кончику носа, — прошу Вас представить нам Ваш проект. Это позволит совету директоров сделать правильный выбор в пользу Вас или господина Чхве. На него оборачиваются сразу несколько пар выжидательных глаз, и в каждых из них Чимин видит собственное отражение — измученное и напряженное, тусклое, блеклое и тщедушное. Сколько он боролся за должность ведущего руководителя отдела? Год? Полтора? Каким же глупым это кажется прямо сейчас, когда виски сжимает тупой и мерной болью, ставшей уже привычной и неотъемлемой частью абсолютно каждого дня. И каким же форменным идиотом ощущает себя Чимин, когда поднимается со стула и берет в руки лазерную указку с фирменной гравировкой. Когда он успел превратиться в праздного мудотряса, у которого за душой только огромная бесконечная пустошь, состоящая из одних только цифр и набившая оскомину? Мир, кажется, сужается до размеров переговорной со стеклянными дверями, похожей на чертов аквариум, а воздуха в легких отчаянно не хватает, так что приходится прокашляться. Он указывает на разноцветные диаграммы, над которыми работал по меньшей мере полгода, выдает заученный наизусть текст, и все происходящее напоминает ему запись в замедленной перемотке в кино: он нажимает на кнопку, на доске перед ним загорается красная дрожащая точка, откуда-то из дальнего угла помещения слышен тупой стук шариковой ручки о поверхность стола, кто-то открывает бутылку с водой, и вода льется в стеклянный стакан с высокими стенками, последняя капля с горлышка ударяется о стол и брызгами остается на документах. Ему чудится, что он совершает ошибку, когда видит, как генеральный директор одобрительно качает головой и, вечно сдвинутые к переносице, его густые брови поднимаются в удивлении, когда Чимин включает следующий слайд. Та ли это жизнь, о которой он когда-то мечтал? И тот ли это успех, который стоит бессонных ночей и истрёпанных нервов? Сцены в голове картинками бегут перед мысленным взором, как неясные смазанные каракули из теста Роршаха: заразительный смех Юнги, вымытые в соленой воде и порезанные персики, бескрайнее открытое море и закатное солнце, мажущие их фигуры мазками-бликами… Они ведь тогда так и не поехали в отпуск. Когда вообще Чимин был последний раз в отпуске? — На этом слайде мы видим… — Чимин замолкает, потому что к горлу подступает колючая паника, заставляя тяжело качать воздух носом, бегает растерянным взглядом по дюжине лиц перед собой, и это молчание затягивается слишком долго. — Мы видим? — наконец говорит кто-то из присутствующих. Неясно кто, потому что все их лица мешаются однообразной серой массой. Чимин вдруг думает о том, как непростительно долго он участвовал в этой вечной гонке, и как мало вокруг него осталось пространства и воздуха, словно разреженный и гудящий вакуум, в котором только и есть, что картинка, за которой скрывается лишь бесконечная тупая мигрень да пара безвкусных дешевых сериалов с избитым сюжетом, которые Чимин смотрит по вечерам. Приходится оттянуть удавку галстука пальцем, чтобы впустить в легкие порцию кислорода, и это похоже то ли на дурацкое дежавю, то ли на чертов балаган, потому что Чимин искренне не понимает, в какой момент его жизнь превратилась в это — спектакль для кучки скупердяев в галстуках, которые решают твою жалкую жизнь. Варианта два: первый — тебя окрестят неудачником и навесят пару занимательных комплексов, просто потому, что ты недостаточно хорош, чтобы им понравиться, и второй — тебе подкинут работы в два раза больше, замуровав в ловушке социального одобрения и подбадривая мотивационными речами про успешный успех. А это уже не жизнь. Жизнь там, где сонный, взъерошенный Юнги в огромной футболке подходит со спины и целует в затылок, жмется близко, доверчиво, а от волос его пахнет кофейными зернами и кокосовой маской; где порывы свежего ветра бьют в спину размашисто; где фейерверки взрываются прямо над головой, рассыпаясь искрами по покрывалу ночного неба, сыплются на кроны деревьев и растворяются, оставляя после себя только дым и запах пороха; где дышать получается легко и уверенно, и можно позволить себе есть омук, стоя прямо возле уличного лотка, руками, не боясь, что запачкаешь соусом дорогой костюм. — Извините, — Чимин медленно снимает свой ленточный бейдж в гробовой тишине, опускает указку на полированный стол прямо перед уставившейся на него секретаршей, и делает пару шагов назад к двери, в любую минуту готовый сорваться с места прочь, на улицу, подальше от всего этого безумия, в котором погряз с головой. — Господин Чхве, — голос кажется севшим и не своим, — поздравляю вас с получением должности. После он будет целовать острые скулы смеющегося Юнги, на ходу срывая с себя чертов пятничный галстук, страшно удивленного появлением Чимина на пороге своей квартиры в середине рабочего дня, и все-таки купит два билета в Африку, на Пхукет или даже на чертов край света, чтобы мыть персики в соленой морской воде и любоваться закатом. Все это будет после, а сейчас — за спиной у него только удаляющееся здание бизнес-центра, тонущего в лучах ослепительного полуденного солнца, и несколько бесполезно потраченных лет.Часть 1
14 августа 2023 г. в 15:00
Щелчок, яркий всполох света рассекает темноту комнаты, вспыхивая перед глазами; мгновение — и от кончика сигареты вверх поднимается завиток дыма тонкой струйкой, разбиваясь о потолок густым витиеватым облаком. Лакированная поверхность столешницы скрипит под обнаженными бедрами, кипа сложенных очень-важных-ценных бумаг летит куда-то вниз, к черту, рассыпается в ногах небрежным ковром, а город за окнами вымокший, душный, насквозь пропитанный смогом улиц и свистом покрышек о влажный асфальт. Юнги щурится, выпуская дым, мельтешит перед самым носом сигаретой, дразнится, сильнее разводит ноги так, чтобы умостить худые ступни прямо на подлокотниках жутко пафосного кожаного кресла, и его невозможно не касаться. Чимин рассматривает их смазанное, неровное отражение в бликах ночного окна, пестрящее от буйства огней и красок, а руки сами скользят по молочным бедрам выше, задевают легкую ткань рубашки, — его рубашки — надетой на голое тело. Между ними колкое электричество зудит тысячами жалящих искр прямо под кожей, по венам, артериям — там, откуда уже не вылечишь, а молчание терпкое и густое, как Каберне Совиньон у подножья Монте-Симоне. Юнги нарушает его первым, вкусно затягиваясь и выдыхая:
— Ты всегда был таким? — Запястье тяжело падает на чужое плечо, пальцы сжимают кожу, разминают напряженные мышцы, и Юнги смотрит серьезно и не мигая, только красный огонек мельтешит перед его задумчивым лицом.
— Каким? — Чимин пожимает плечами, делая вид, что понятия не имеет, о чем идет речь, и легко поглаживает его под коленом.
— В край заёбанным, — выдыхает Юнги со смешком, опираясь локтями о колени, чтобы приблизиться к чужому лицу близко до невозможности, нависая. Чимину иногда кажется, что матершина — родной язык Юнги, и он забирает тлеющую сигарету из длинных музыкальных пальцев и подносит к искривленному усмешкой рту.
— Сколько себя помню.
— Отстой, — тянет Юнги недовольно, капризно, и Чимин не успевает ему ответить, потому что его не успевшее подняться возмущение топят в поцелуе — глубоком и каком-то почти умоляющем.
Свободная рука Чимина зарывается в копну черных спутанных волос, влажных еще после душа, он не глядя тянется к пепельнице за спиной Юнги затушить сигарету, и отвечает ему тягуче-расслаблено. Тихий шелест мнущихся под колесиками кресла бумаг заглушают звуки их дыхания и шороха ткани, которые обострившийся вдруг слух ловит слишком ярко, и Юнги крепко обхватывает чужой затылок пальцами, двигаясь ближе к краю стола и увереннее прижимаясь губами к раскрытым на вдохе губам напротив. Он бесцеремонный и дерзкий — совсем не идеальный с этими искусанными губами и грубыми пальцами, оттягивающими ворот чиминовой рубашки; Юнги настырный, требовательный, упрямый до чертиков, а Чимину рвет башню от этих краеугольных крайностей, которыми Мин пропитан насквозь. Он жадно тянется к нему пальцами, губами, руками, всем своим сердцем и разумом, поглощая чужую жизнь, так не похожую на его собственную: пустую, мрачную, вымученную и мятую, как те самые бумажки под чертовыми колесиками. Его хочется так, что даже слегка подташнивает, до невозможного, и это безумство не лечится — только расползается упрямыми ветвями в клетке ребер, трется об зарубки на легких, и душит, душит так, что даже на вдох сил не остается.
Юнги в него успел врасти накрепко, как болезнь или обыденность, как что-то совсем неотъемлемое, важное, цельное, значимое. Без него уже не получится, как бы он сам тому не противился, и Чимин прячется в нем, как в коконе — от себя, от мира, страхов, ширящихся и затопляющих черепную коробку. Потому что только он, только Юнги умеет от всего этого сумасшествия спасать, толком ничего даже не делая. Он просто подходит со спины и опускает раскрытые теплые ладони на плечи, и молчит, одним этим простым движением сметая стену, превращая ее в щепки и оставляя от нее дребезжащие осколки. У Чимина и кольцо припрятано на верхней полке в шкафу с бесконечными костюмами и рубашками из плотного дорогого хлопка, белоснежно-белыми и всегда идеально отутюженными. И даже второй комплект ключей висит в прихожей на специальном крючке у двери, потому что у Чимина параноидальный порядок во всем, кроме собственной души.
Юнги подобные разговоры старательно игнорирует, потому что не любит условности, хотя ключи иногда забирает. И если и бывает стабильность в отношениях, то не в их: Юнги никогда не предупреждает о том, что заявится в его квартиру, никогда не спрашивает, как прошел день на работе, и уж тем более не встречает его на пороге дома с горячим ужином. Он молчаливо меряет расстояние между комнатами шагами, стащив одну из тех самых рубашек, даже не включив свет, ступает босыми ногами по паркету с полупустой бутылкой Джека или Хеннеси, прихваченной в минибаре, и беззвучно, одними губами подпевает музыке в своем телефоне, включенной в половину громкости. Он курит на огромной лоджии, стоя совсем близко к панорамному окну и глядя себе под ноги на город, утопающий в неоновом свете рекламных вывесок и софитов. И когда Чимин приезжает глубокой ночью, потому что опять засиделся в офисе, он удивляется, что Юнги снова тут, и снова приветствует его полупьяный, полуголый и полуразбитый, тычется холодным носом между ключиц, обнимает, ластится. Они, конечно, трахаются, иначе зачем еще Юнги тащился сюда с другого конца города, и говорят — вполголоса и до самого утра, лежа на огромной просторной кровати со сбитой в дальний угол простыней.
Их разность разительна, она мельтешит бельмом на глазу. Юнги чувствует эти контрасты каждым оголенным проводом нервных окончаний; где его жизнь, вечно меняющаяся, быстрая, хаотичная, несущаяся навстречу огромной и бесконечной неизвестности, такая превратная и такая безумная, никак не подстраивается под идеально выверенную системой картинку чиминовой — глянцевой, выполированной и безукоризненной: с этим домом, стабильной работой и беспробудной скукой, скукой, скукой. Юнги любит его неправильно до мурашек по коже, но боится — боится погрязнуть в этом с головой и навсегда, потеряв себя самого. У него к Чимину — бесконечность, ширящаяся, чудовищно грандиозная, с мириадами звездных скоплений, умещающихся на радужке карамельных глаз с озорными бесенятами на самом дне, а у Чимина на него — планы, серьезные и вполне определенные.
— Нам нужно поговорить, — выдыхает Чимин, когда ему, наконец, дают отстраниться и сделать полноценный вдох, шарит бездумно руками под мятой тканью, очерчивая кончиками пальцев острые косточки позвонков.
— Нам нужно трахнуться, — мурлычет Юнги, выцеловывая покатые плечи, и его ресницы порхающими мотыльками щекочут кожу в изгибе шеи; он тихо мычит, потому что прекрасно знает, что именно Чимин собирается сказать, — даже не вздумай.
— Детка, — голос у Чимина спокойный, но веский, заставляющий показательно закатить глаза и цокнуть языком осудительно, — почему нет? Мы ведь и так почти живем вместе. Да моих вещей здесь в два раза меньше, чем твоих.
Чимин очерчивает комнату взглядом, сжимает худые коленки, упирающиеся ему в бока, имея в виду кучу безразмерных толстовок, пахнущих кондиционером для белья, который Юнги сам покупал потому «только не вздумай брать это парфюмированное дерьмо»; торшеры, за которыми они ехали в единственный чиминов выходной, чтобы выбрать такие, которые не будут раздражать чувствительных глаз Юнги; свечки, статуэтки, хрустальные стаканы и даже гребаные формочки для льда, потому что Юнги ненавидит скучный кусковой лед в кубиках. О том, что в ванной все полки уставлены исключительно его, Юнги баночками, — даже и говорить бессмысленно.
— Тебе осталось перевезти только себя. Я же не собираюсь тебя под венец тащить сразу.
— То есть, то кольцо в коробочке от Тиффани — не для меня? — Юнги хлопает глазами и морщит нос, заранее зная, что это нечестно, но не может себе отказать в удовольствии полюбоваться застывшим в замешательстве лицом напротив, тут же довольно хмыкая. Засранец.
— Оно…
Бесенята в тех самых глазах на секунду вспыхивают то ли испугом, то ли удивлением. Юнги совсем не подумал, что о таком не шутят, а вот сейчас прижимает пальцы к любимым пухлым губам напротив, и не знает, куда себя деть. Зрачки бегают из стороны в сторону так, словно это последнее к чему его готовила жизнь. Он потому так старательно избегал этой темы, чтобы не возникала необходимость объясняться, чтобы не говорить вслух обо всем, что терзает беспокойное сердце, потому что до этого было как будто бы проще, как будто у него все еще оставался призрачный шанс отсрочить момент этого нелепого оправдания. Плыть по течению и наслаждаться друг другом ровно столько, сколько отмерено.
Сейчас Чимин хмурит брови, потому что и сам едва ожидал, что разговор свернет именно сюда, и, видимо, все-таки ждет объяснений. Так что Юнги прикусывает нижнюю губу на секунду, набирает воздуха в легкие, как перед погружением в воду, и выдыхает обреченно и тяжело.
— Я не хочу надеть кольцо на палец и законсервироваться вместе с тобой под тонной стереотипов, чтобы через три года обнаружить, что у нас не осталось ничего общего, — говорит Юнги быстро и отстраняется, убирает руки, откидываясь назад, потянувшись за пачкой сигарет, чтобы скрыть свое напряжение, но, вопреки попыткам, весь его вид в секунду меняется, делается нервным и взвинченным.
Он вдруг замолкает на мгновение, заправляет за ухо одну из непослушных вьющихся прядок, но она вновь выбивается, и Юнги нервозно дергает плечом, заправляет снова, чиркая колесиком зажигалки. Юнги молчит, а у Чимина сердце внутри медленно трескается, сжимается и крошится в мелкую темно-серую крошку, опадая сигаретным пеплом, и грудь почему-то обдает изнутри жаром. Чувство такое, словно изнутри вынули все кости, связки и сухожилия, и тело стало пластилиновым и пустым, и Чимин медленно откидывается на спинку своего стула, чтобы найти хоть какую-то опору. Юнги видит, — конечно, он видит, — как меняется лицо перед ним, еще полминуты назад украшенное улыбкой. Его ступни все еще покоятся на узких подлокотниках, и он склоняется ближе, касается костяшками чужой скулы, зависая. Чимину хочется запротестовать, потому что он не понимает, с какого черта у них вдруг может не остаться ничего общего, но он не может и слова выдавить, потому что по ощущениям язык прирос к небу и не шевелится. Так что единственный звук, который он способен выдать — это разочарованный и вымученный вздох.
— Я люблю тебя, — говорит Юнги совсем тихо, — но я не могу обещать, что не проснусь однажды утром с желанием все бросить и уехать волонтером куда-нибудь в Африку. Или искать просвещения на Бали. Или, черт его знает, записать долбанный альбом и выступать в клубах.
В этом весь Мин Юнги: все его препоны, высеченные болезненными росчерками на его оголтелой и перебитой судьбе, все слова — честные, надрывные, на разрыв, и в глазах его что-то совсем ненормальное, жадное. Он держится за свою свободу и независимость так крепко, будто это единственный якорь в целом мире; он хочет путешествовать, писать музыку, изучать этот мир голодно, сбивая носки кроссовок об улицы мостовых в Марокко и Токио, вторить хриплому речитативу в своих наушниках — по-больному честному и простуженному. Всего этого так много, что оно просто не влезает в скучную чиминову жизнь, в которой все идет своим чередом — у него в отличие от Юнги есть планы, стратегии, в конце концов, амбиции. А еще — душный офис топ-менеджера в рекламном агентстве со скрипучим стулом, вечные отчеты, планерки, дедлайны и сроки. Он настолько закостенел в своем перманентном унынии, умело замаскированным под серьезность и размеренность, что едва ли может теперь вспомнить, когда последний раз выбирался куда-нибудь дальше работы или ближайшего супермаркета. Ему, привыкшему по жизни следовать четко намеченному сценарию, где все давным-давно за него решено, Юнги необходим, как глоток воздуха жарким, разварившимся августовским полднем. Он делает его жизнь не то чтобы многогранной или интересной, но он точно приносит в эту самую жизнь — жизнь, давно уже затертую и потерянную за существованием. Настоящую и осязаемую, искрящуюся самыми искренними эмоциями. Чимин препарирует каждую под увеличительным стеклом, тащит наружу щипцами, и раз за разом разбивается вдребезги о реальность, в которой они бесконечно разные, чтобы существовать вместе.
— А я хочу, чтобы на моем пальце было это кольцо, — Чимин поднимает руку прямо перед чужим лицом, отгибая безымянный палец. — И я могу обещать, что будь ты хоть в Африке, на Бали, Северном полюсе — даже через тысячу световых лет от меня на неизвестной планете с какой-нибудь дебильной экспедицией, мое сердце все еще будет принадлежать только тебе.
— Ты заставляешь меня выбирать, — Юнги шмыгает носом, тычется ему куда-то в висок, отложив так и не раскрытую пачку сигарет вместе с зажигалкой куда-то в сторону, и почти заваливается вперед, слезая с несчастного стола и усаживаясь Чимину на колени. — Блядь, я люблю тебя.