Pyrokinesis–аморе аморе
Харучиё ногами болтает весело, без забот и волнений выгибается, спину разминая и глядя куда-то вдаль, взгляд кидая на солнце, что глаза выжигает ярким светом. Солнце его лично выжигает глаза красотой неизменной и бескрайней, красотой пред которой голову склонить хочется и на колени встать, повторяя молитву о идеале его. Сидеть в окне свесив ноги забавно, интереесно, кажется лишь дернешься—вниз полетишь и не останется от тебя ничего, кроме ошметков тела когда-то целого. Хотя и тело Санзу целым назывть нельзя, он лишь снаружи образ человека держит, человека уродливого и страшного, "уродец со шрамами", чьи органы и внутренности работать отказывались, а вместо крови его самого, по венам текла чужая совершенно, впитавшаяся в руки перепачканные грязью и смерятми людей виновных и нет, людей любых, детей и женщин. Санзу паразит, что без других существовать не может, ему обязательно нужен кто-то, к кому присосаться можно и силу жизненную впитывать чужую, за счет чужих жизней существовать продолжал и он. Он чувствует прикосновение к шее и дергается, кажется чуть ли не падая из открытого окна, ибо по телу будто раздрядом электрическим прошлись, как все тело сковало и сжало. Харучиё всегда холодный, но Коконой по сравнению с ним и вовсе ледяным был. Вомзожно ненормально это, возможно мертвы уже давно они, но плевать было обоим. Упасть Санзу мешает не только сила неведомая, но и рука Хаджиме обвившая за талию его и резко притянувшая к себе, заставляя изогнуться назад, и, голову вскинув, Хару снизу вверх глядит в глаза чужие, зрачок кошачий, дрожащий и недовольный. Губы пухлые Хаджиме мнёт недовольно, Харучиё смотрит и хочет смять их собственными своими, в поцелуй затянуть долгий, тянущий, словно нуга карамельная, приторной сладостью остающейся на языке, однако помада,—бардовая, в свете играющая бликами,—блестящая, смазанной линией повествует рассказ о поцелуе таком же, но резком. Желание Харучиё менялись быстро и он понимает, что держит его сейчас только Хаджиме и отойди он, то он упадет прямо на пол деревянный. Больно наверное, но слава богу, что не в бездну улиц шумных, что даже и не заметили бы неизвестного для них Говоря о улицах шумных, преувеличеваем мы сильно, потому что они были в доме Харучиё, в районе тихом, людей здесь встретить редкость. Акаши на солнце засматривается, вспоминается фраза, что на солнце смотреть долго нельзя, но оторвать взгляд от волос, серебристым ручьём текущим по плечам оголенным, с кожей нежной, что прикрыта лишь волосами, да расстегнутым шёлковым пиджаком, что прелестей аккуратного плоского живота не скрывает. Хаджиме улыбается хитро, тянет Хару еще на себя немного и внезапно на руки подхватывает, посмеивается, слыша как взвизгивает и дергается розоволосый, облизывается кончиком языка и застывает изваянием каменным, снова впиваясь взглядом в лицо Санзу, заставляя того глупо похлопать глазами. «Не понимает», думается Хаджиме и тот почти головой качает, перехватывает Харучиё, всё еще смотрящего на него, по удобнее и строго начинает: —И что это вообще было?—Харучиё понимает, у него что-то спрашивают, но что спрашивают он понять не мог, не мог, просто потому что голос Коконоя песня для ушей его, лучшая и единственная, которую слушать он хочет. В удивление для себя самого, Санзу будучи подле Коко не думал о Манджиро никогда, даже мысль не проскакивала, «как же там Король его?», потому что отдавался он целиком и полностью идеалу своему, выполняя просьбы любые его, даже и пошлостью звенящей преисполненные, даже и жестокостию блещущую. —Я.. не знаю.—Ответ глупейший, но искренний и честный, потому что Харучиё и вправду знать не знал, «Что это было?», да и не сказать что знал, о чем ему толкуют. О том, что он чуть не упал? Но ведь чуть не упал он именно по вине Хаджиме, испугавшись прикосновения ледяного, что холодом объяло его.—А о чём ты? На самом деле, сказать стоит читателю уважаемому нами, что Харучиё полной картины действа не имел, точнее не помнил, ибо внимание на проишествие это он даже не обратил, однако Хаджиме,–как наблюдатель со стороны,–видел всё прекрасно. Харучиё банально чуть и вправду не упал, но не по вине Коконоя вовсе, тот лишь на кровати сидел и наблюдал за тем, как чудо сие начинало раскачиваться потихоньку и вправду будто на качелях, и лишь после того как закончил тот, еле не упав, тогла и подошёл он лично к нему. Однако, по глазам, Коко видел–Санзу и вправду понятия не имеет, а потому вздыхает лишь тяжело, садится на кровать, усаживая ношу свою рядом, думает о том, что тот всё таки легкий, пожалуй, через чур даже. Харучиё трясет чуть, от чего–не ясно. То ли от того, сколь прекрасен Хаджиме в образе том, в котором он предстает пред ним, то ли просто в одном его существе всё дело. Вздыхает он рвано, когда Коко вдруг оказывается у лица самого его и тянется к губам чужим. Целует Коконой любит губы Санзу, любит то, как нижняя чуть пышнее, печалится немного от того, насколько искусанные они, что он даже чувствует зарубочки кожи, но всё таки мягкие, до одурения пьяного. Пока Харучиё сравнивает Хаджиме с солнцем и идеалом, Хаджиме сравнивает Харучиё с вином, щекочущим нос запахом винограда приятным. Таким, что даже и Коко, вино не любящий, впивается в губы его любяще, с нежностью трепетной. На улице тучи небо затянули, а комнату только свет улицы и освещает, но даже в свете таком есть что-то свое. Спокойствие. Харучиё любит дождь, поцелуй разрывает первый, облизывает губы, будто бы слизывая остатки помады чужой, рукой ведёт по ключице его, рвано выдыхает. —Хару...—Голос чужой, нугой тянущей оседает в голове. Сладко. —Всё.. хорошо.—Рвано, но Санзу на выдохе говорит, встаёт резко, пожалуй слишком, из комнаты выскакивает почти, дверь только открытой оставляет. Коко вздыхает, стягивает пиджак с плеч окончательно, чувствуя как по коже шёлк нежно струится, хоть и прикосновения Санзу для него нежнее шёлка всякого будут. Хоть предложите ему на кровати улечься мягкой самой, согласиться он там лечь лишь с Харучиё, в одном лишь желании объятий его. Находит в вещах чужих футболку размеров на несколько больше и хмыкает, потому что ему думалось что только дети или девочки отжимаю у своих старших братьев одежду, а нет, Харучиё всё ещё это делает, ибо догадаться, что футболки хозяином Такеоми был изначально не сложно. Большая уж слишком, плечо огаляет, с багровым следом зубов на нем. Выдыхает рвано, в пиджак лезет и достает оттуда конверт, желтоватый чуть, с восковой печатью на ней. В другом кармане, во внутреннем слева покоилось письмо врученное как-то самим Санзу. И Хаджиме читал это письмо наверное сто раз, потому что в голове картинкой ясной всплывал всегда почерк неаккуратный немного, зачерканные слова, ошибки бывали и чуть поплывшие края, поплывшие от слёз чужих, подаренных ему. Коко сжимает конверт который он достал в руках, сжимает с силой, пальцами чуть дрожащими. Кладет на прикроватную тумбу и скручивает собственную одежду, в бардаке всём находит брюки, что может с футболкой и не смотрятся, однако одевать чужие он бы не стал. Перебор. Из комнаты он будто выплывает, прикинуть пытаясь во всей темноте, где же проход на кухню, воды чтобы попить хотя бы. Углядев открытую дверь, в которой под ракурсом определенным проглядывался гарнитур кухонный, он хотел было пройти туда, вот только остановили его звуки не самого приличного характера. Стоны. Самые блять что ни на есть натуральные, громкие и бесстыжие–такие же как и хозяин их, а в мыслях образ туманный всплывает, со спиною выгнутой и глазами от удовольствия закатывающимися. —Я люблю тебя, Хаджи.—Ситуация неподходящая, да и сам Харучиё снова толкается бёдрами, шепча слова, важностью палящие спину. Слова о любви в голове Хаджиме не укладывает, Коко к действиям привык и простыни сминая тянется за поцелуем. Для Харучиё поцелуй этот может вовсе и не говорящий, вот только Коко пообещал однажды целовать лишь тех, кого он любит и отказываться от мысли этой и обещания он не смел. Санзу может и не понял, зато для Коко всё ясно как день. Проходит на кухню и налив себе стакан воды залпом выпивает, смывая мысли неправильные, мысли не те. Харучиё любил... Любил невинно, по-детски даже как-то, а посмотришь на действия его, так и вовсе кажется, будто Хаджиме любовь его первая. Коко сказать не мог, первый он у него или нет. Хотя нет, сказать такое неправильно, правильнее будет спросить:правда ли Хаджиме первый, кого Харучиё правда любит? Секс без любви для них вещью обыденной был, способом расслабитсья и успокоится, хоть и способ сам по себе аморальщиной звенел. Санзу руками дрожащими протягивал подарки, не дорогие особо, часто с ними было что-то самим им сделанное, но Хаджиме вслух ни скажет никогда, что подарки эти он ценит выше чем самый дорогой алмаз. Он говорил о любви, сбиваясь иногда, стихи писал, называя идеалом его своим, Мессией. Хаджиме любил его явно не так, ибо любовь его вся отравлена была, само нутро его отравлено светом, коего много слишком было когда-то. Хаджиме не может существовать со светом такой яркости, а рядом с ним и вовсе плавился по настоящему почти, прикосновения, казалось бы должны были греть теплом нежным, но в итоге обжигали, казалось бы по-настоящему пятна красные оставляя. Инуи слишком яркий, светлый, слишком тёплый. Харучиё был паразитом, присасывающимся к другим и лишь отравляя их жизнь тьмой необъятной и противной, вот только для Хаджиме тьма эта была нужной, потому что света для него много слишком было. Хаджиме быд симбиотом для Санзу и выходило как-то так, что свет свой ему отдавая, он забирает лишь тьму. Они образовывали своеобразный симбиоз, восполняя недостатки друг друга:пока Харучиё неаккрутаен был в убийствах вовсе, разрисовывая асфальт красной краской, превращая его весь в холст собственный, Хаджиме аккрутаен, даже и в элегантности своей, рукой ведет по жертвенной щеке, даруя возможность чудесную,–лицезреть красоту его,– прежде чем умереть. Встречаются они уже в прихожий под взгляд молчаливый, Коко из квартиры выходит с тяжестью какой-то, напосдедок кинув только «глянь что на тумбе лежит». Улица встречает прохладой лёгкой, но пальто на плечах заботливо укрывает. Не греет совсем, от ветра скрывает. Взглядом уставшим Хаджиме в него глядит куда-то, в небо, на облака, сокрывшие от взора чужого солнце своё. На лице улыбка играет–это напоминает о Харучиё, что так же кидается укрыть Коконоя ото всех и взглядов чужих, своим потому что считает. Позволяет смотреть, трогать нельзя. Идёт дальше, на деревья оголенные заглядывается, на кривизну их смотрит и невзначай думает, так же он ужасен когда без одежды пред Хару оказывается, себя ему отдавая? Отдавая не только себя, но и любовь свою. Почти выходит из двора, когда вдруг по улице пустынной голос чужой, словно колоколов звон разлетается по тиши и голос этот выкрикиват одно лишь «Хаджиме!». Разворачивается названный и тут же влетает в него Санзу, в одной лишь фтуболке и шлёпках, которые он в спешке первыми нашел, вцепляется в тело чужое, в объятиях стальных сжимает, воздух выбивая из груди чужой. Хватает за грудки и целует, кажется уверенным таким, но только Коко увидеть дано, что все действия его дрожащие, боящиеся чего-то будто. Теперь отрывает уже Хаджиме, которому просто воздуха не хватает, резкий ветра порыв пощёчиной бьёт в лицо и лезет пол футболку чужую. Коконой знает–Хару холодный, но это не значит что ему самому не холодно, однако снова заключая в объятия вышеназванного он рвано выдыхает воздух. —Я люблю тебя, Хаджиме.—Не выпрямляется, наоборот, будто прячется в одежде чужой, носом в ключицы утыкаясь, чуть ли не плача от чувств непонятных, что клетку грудную сдавливают тисками. Что-то непонятное, но радостное. Коко улыбается, легонько так, глаза прикрывает и рукой проводит по волосам розовым–пушистым таким, носом зарывается в них и на выдохе сам выдаёт: —Люблю.***
Вы всё еще здесь? Что-ж, быть может потому, что интересно вам что же написал Коко в письме своём? Пожалуй, утолить ваше любопытство в моих силах, а потому пожалуйста:«Mon cher. Начало глупое, не так ли, милый? Однако назвать тебя мне хочется именно так, а язык французский считаю я вещью красивой. Кажется ты говорил что всё что я считаю красивым, ты тоже таковым считаешь. Это письмо ответом можно назвать на твоё, но не обещаю, что не перепишу его никогда и не перечитаю–смелости мне не хватит для того, чтобы отдать тебе не перечитав это. На самом деле, пишу я жто тебе лишь потому, что говорить не умею абсолютно, слишком уж сложно таковое для меня. Mon amour, быть честным абсолютно, не могу я сказать тебе вслух всего, что думаю о тебе и слов моих не хватит для того, чтобв выразить тебе все чувства мои. Ты себя называешь чудовищем противным и отвратительным, паразитом, что лишь вред приносит, но ведь вовсе это не так. Для меня ты прекрасен. Возвращаясь к твоей же фразе, я пожалуй процитирую из твоего же письма:”всё, что идеалом, красивым и прекрасным ты считаешь Хаджиме, я сяитаю таким же.„. Если я считаю тебя прекрасным, значит и ты так считать должен? Однако, мне кажется я уже написал много, а коли напишу я все и сразу, так не придумаю что написать потом, а написать тебе ещё одно письмо я хочу. Ты говоришь, что мы противоположности, но, Mon cher, les extremités se touchent, и надеюсь я, тебе известно как это переводится. Но говоря кратко. Считай это мои признанием тебе. Я люблю тебя, Мой Милый Хару.»