Союз

      Это не союз.       Они всем так говорят. Врагам — с издёвкой, с наглой улыбкой прямо в лицо: пусть и дальше судачат о них, распуская грязные слухи с жадностью и страхом. Друзьям — с заверениями, что старые связи не будут рваться ради сокрушительной новой. Друг другу — с понимающими кивками. Мы ведь уже пытались, да? Такой конфетно-букетный период был — земля плавилась под ногами и солнце горело красной звездой, а потом вон как всё вышло. Ни к чему прыгать в ту же ревущую реку во второй раз — всё же они взрослые страны, всё понимают.       Сами себе они это тоже говорят. Россия уж точно говорит, напоминает себе, когда они задумчиво меряются горячими ладонями (одна большая, другая маленькая, и обе с рабочими мозолями). Это не союз. Они друг от друга на почтительном расстоянии, даже когда в постели расстояния между ними нет. Они это… как это Америка называет? Друзья с привилегиями. Отношения исключительно рабочие. Ну да, давно обменялись ключами от квартир друг друга — так это для удобства, не в отелях же оставаться.       Россия мешает пельмени им на обед. Тюль на кухне вздувается парусом — вот вроде ветерок, а всё равно жарковато. Москва стоит зелёная, встрёпанная, пьяная от солнца, вот-вот полезет в фонтаны купаться и включит музыку под окнами после полуночи. От неё виден кусочек из узкого окна кухни — пёстрые балконы соседей и джунгли заросшего двора.       Китай где-то в комнате, сидит, наверное, на кровати, поджав под себя ноги, и смотрит в ноут, задумчиво закусив губу. Ещё и с ежедневником своим, это точно, — он у неё с тщательно подобранными наклейками, в маркерах пастельных тонов, с рядами аккуратных, каллиграфическим почерком выведенных иероглифов: у России на такое никогда не хватает терпения. Как и на все эти созерцательные, медитативные восточные практики — ей скучно чертить иероглифы чёрной тушью, ей надоедают дыхательные упражнения.       Какие же они всё-таки разные! Ну да и ладно.       Это же не союз.       Не союз, ни в коем случае. Плавали, знаем — никаких больше союзниц, сестёр, любовниц: ни к кому нельзя привязываться, ни к кому нельзя привыкать. Куда лучше так, держаться на пионерском расстоянии, кружить вокруг друг друга, как две планеты на причудливых орбитах — подлетать им слишком близко нельзя, чтобы не столкнуться.       Китай подкрадывается к кухне, ступает мягко, как дикая кошка. Россия в этой квартире нутром чувствует каждую половицу, тут её нельзя застать врасплох.       — Пельмешки вот, — говорит она, — Щас готовы будут.       Кухонька маленькая, Китай сокращает расстояние стремительно и раз — обнимает Россию со спины. Утыкается в неё носом и стоит молча, только стискивая талию ещё сильнее.       — Ты чего? — улыбается Россия. — С чего это вдруг такие нежности?       — Не знаю, — бурчат ей в спину.       Почему-то становится не жарче, а теплее, как будто погода не требовала весь день достать вентилятор. Сердце заработало, во рту стало суше — и что это на Китай нашло? Уж она-то всегда держит дистанцию.       — Извини. — Она отстраняется, и Россия не успевает поймать её руки. Китай скрещивает их на груди, смотрит на неё и на немой вопрос рапортует: — Момент слабости.       Россия не спрашивает, пожимает плечами, мол, ладно. На животе как будто всё ещё остался след, как будто вмятина от этого объятия, и как будто её нужно срочно заполнить ещё одним.       Китай садится за стол. У неё волосы нечёсаны, и из пижамы она так и не переоделась, она сидит за столом с затёртой клеёнкой, в окружении новеньких обоев и слегка жухлых домашних растений. У России засосало под ложечкой, у неё чуть у самой не начался этот момент, блин, слабости: сидит тут вся такая домашняя, такая правильная, и почему-то чуть грустная.       — Что-то случилось?       — Нет, — она говорит, вроде честно. И тут поднимает свои карие глазищи: — Ты только не пропадай никуда.       — Куда ж я денусь…       — А чёрт тебя знает, — вдруг отрезает она и снова скрещивает руки на груди, откидывается на спинку засиженного дивана, нахохливается в защитную позу. — Я всё одна могу, — говорит она куда-то вбок, всей комнате. — Всё могу одна выдержать, мне никто не нужен.       Россия садится на табуретку напротив неё, кладёт локти на стол. Она тоже всё одна может, всё сдюжит, всё вытерпит, выгрызет у времени кровавыми зубами, удержит скалы мускулами, железо которых будет плавиться от напряжения.       — Я всё одна могу сделать, — повторяет Китай, двигаясь навстречу, тоже кладя руки на стол. Они тянутся друг к другу через просторы цветастой клеёнки, неловко, трепетно, касаются сначала пальцами, потом сплетают их, потом ладони — одна большая, другая маленькая. — Но не хочу.       Её лицо, как степь, плоское, смуглое, открытое, с высоким умным лбом, в раме чёрных волос, с острыми тёмными глазами. Россия смотрит в него и не может наглядеться.       — Я тоже не хочу.       Пельмени грозятся быть разваренными, и Россия отвлекается на то, чтобы выключить плиту. Китай тоже переключается, жалуется, что она могла бы и вентилятор поставить. Всё, им двоим достаточно, руки убрали, друг от друга отпрянули. Это предел того, что им может позволить северная сдержанность и восточная осторожность.       Ветерок дует, совсем августовский, свежий, Россия откидывает тюль, запускает солнце, оно как холодный апельсин, оранжевое, надкусишь — брызги во все стороны. Автоматом кладёт для Китая палочки, они тут уже прочно обосновались. Лезет за сметаной, укропчиком — хорошо-о. Улыбается отчего-то, как дурочка, и не может прекратить.       — Она тебе писала? — Китай кивает на телефон, — Мне вот строчит. Учения наши ей не нравится…       Она уже забралась на диван с ногами, как ей удобно, уминает полуфабрикатную русскую кухню за обе щёки.       — А чё такого-то?       — Ну да! Кто их не проводит?       — Да все поводят!       — Вот именно! — поддакивает Китай и пожимает плечами: — У нас же не союз.       Россия думает: это точно. У них не союз.       У них что-то куда лучше.