и мы осознаем с годами

Вечера стали длинными. А дожди частыми. Улицы уже объяты блеклостью во всей её меланхолии, в то время как осенняя депрессия предстаёт пред людьми всё более реальной. Киллуа, непосредственно относящийся к таким людям, заливисто смеëтся, задрав голову. Ему нравится быть наигранно невозмутимым. Наверное, в этом, помимо одного только смеха, и есть его единственный хрупкий покой. А собственный силуэт, бродящий по скверу, в чужих глазах плывет лишь невнятным и никому не интересным пятном, пока ливень осточертело хлещет по лицу, размывая круги под глазами, возникшие как из ниоткуда. Ничего не изменилось: он всё так же мечется туда-сюда, неизвестный в направлениях и целях, путешествует по чужим жизням, в надежде найти свою тропинку, неприветливо мощëнную рассыпчатым гравием, средь чужих мук. только теперь тянет за собой ещё и Аллуку. И не скажет, что несчастен. Но и счастье ведь выглядит совершенно по-иному. Ему так кажется. Улицы пусты, дороги беспросветно залиты. Асфальт отдаёт очередной формой печали, Киллуа готов поклясться, что это её естественное обличье. Глядя на всё это, тяжеловато не поддаваться унынию. Серебряные зарницы пускают корни в поникшее небо, разбредаясь по нему печальной сетью из необоснованных ассоциаций. Желание справиться перевешивает желание остаться позади, закрыв глаза волосами и тоской по давно минувшим дням. Что ещё, кроме холодной влаги на ткани их одежды и продрогших коленей было ждать от этих регулярных прогулок? Стоит ли того эта минутная, чисто эстетическая слабость? Затеянная ради ностальгии и удовлетворения какого-никакого, но самоощущения. Выпачканные брюки выглядят нелепо, но Киллуа нелеп в чем угодно. И видит знаки где угодно. Красота в этом и заключается. Воспоминания и еле-еле выступившие слезы млеют приятным теплом на глазах, контрастирующим с холодными подтëками иного происхождения — прямо сейчас он хочет пропитаться этим дождём настолько, насколько возможно. Даже длинное платье Аллуки, стянутое розовым бантом, промокло насквозь, но они даже не подумают о том, чтобы уйти. Аллука молча глядит вокруг, храня в себе тихую радость и неаккуратно перемешанные мысли, берущие своë начало — да и чего уж там — продолжение, в самых неожиданных для того местах. У их семьи есть одна пустая странность, понятная лишь ее членам. И в то же время непонятная больше всего именно им... Кажется, Иллуми нередко говорил подобные вещи. Насколько правильно схожим образом лелеять слова человека, с небывалым усердием портящего тебе жизнь до сих пор? Что уж поделать. В сердце его слова всегда откликались с невероятной точностью: умеет же старший братец умные мысли толкать, красноречия ему не занимать. А может, у Киллуа просто болит душа по семье, поэтому всё, так или иначе связанное с этой темой, ощущается куда острее, чем хочется. Хоть и абсурд. Однажды непременно стоит покончить с вереницей пугающих действий, и, наконец, вытащить сердце у самого себя, чтобы проверить, не серебрится ли там вторая игла. Если, конечно, сердце ещё в груди. По ощущениям этого сказать нельзя. Киллуа, уже, кажется, не помнит, чего ему не хватает. Потому что всё давно в порядке: новая жизнь вроде как заменила его, заменила их, внесла ту долгожданную каплю стабильности, стала лучше и безнадёжных волнений, и попыток заслужить чужую любовь, и всех тех моментов самосовершенствования не ради себя, а во имя несчастного ничего, и поисков самопровозглашённого внутреннего я, но каждый раз, прикрыв глаза, видит уныло приставшую картину, уже потерявшую насыщенность, но по сей день липнущую к скользким стенкам сознания. Состоящую из такого огромного количества вещей, зачем-то очень цепляющих, но центром в ней так очевидно является он. Та цветная мозаика, собранная тринадцатилетним мальчиком, утратила краски так давно, что он уже и не помнит ее вид. Ее цвет и запах. Те ощущения, расцветшие в груди грустным и тревожным утром при взгляде в чужие глаза. Каждая секунда, проведённая с ним, значит так много. Любое застрявшее в горле слово, вставшее впоследствии поперек него. Когда он, весь нервный и сентиментальный, пытался вести дневник, писал в нем свои корявые и полуискренние слова, делая ошибку за ошибкой, в конце поливал каждую страницу одной-единственной, подошедшей как на заказ, слезой, всё казалось проще. Киллуа легко оттолкнуть от себя, с этим справится кто угодно. Тем более кто-то импульсивный и ребячливый. Но он, самый главный и важный, всё равно не справился. И не справится даже на славу постаравшись. А Киллуа уже и не рад. Сколько прошло времени? Может ли до глупости приземлëнная детская влюблённость выдержать злосчастные месяца, насыщенные столькими событиями, даже не треснув? Разве это всё закончилось не два года назад? Разве это всё не закончилось? А влюблённость Киллуа может. Влюблённость, которая обязана была отступить вместе с чувством физического присутствия её объекта. Ведь все эмоции в нем интенсивны и слегка больны. Особенно когда дело касается Гона. Он научился согреваться от этих спорных ощущений, лишь влюбившись и сразу начав страдать. Желанное было в метре от него. И сразу разбилось о кору гигантского фантомного дерева. Другого дано не было. Но память всё ещё тянет на дно. Совсем иногда. Служа коротким напоминанием о собственном будто бы истинном предназначении. Ночами его крепкое, но неокрепшее тело обнимает странное чувство то ли радости, то ли печали, сопровождаемое противным звоном в ушах. В конце-концов, он единственный писатель своей судьбы. И если захочет, в будущем не внесёт в неё и единого отзвука этих чувств. Гон говорил, что Киллуа единственный для него. Он бы не сказал это от балды, так? Не любит же думать о своих чувствах. Готов принять их любыми, но, к сожалению, скорее от простой невозможности осознать. От нежелания, отсутствия необходимости посмотреть глубже. Глянуть чужими глазами, во всех их пустых надеждах и разочарованиях. Ну и верно. Нет нужды заботиться о таких вещах. В нем так много всего необычного, в частности, взгляд на мир. Непривычный и не совсем понятный Киллуа, оттого такой прекрасный и запоминающийся. И в какой-то момент эта зыбкая поверхностность вместе с ее обладателем стала главной и единственной мечтой Золдика. Гон говорил, что в любви нет места боли. А потом грустно смотрел на Киллуа, исполненного и того, и другого. Понимал ли он уже тогда? Может, узнается, когда-то потом. В будущем мы поймëм всё, что хотели друг от друга. Что не могли сказать напрямую. Киллуа хочет быть достойным. Но не знает, где сейчас его в-о-з-л-ю-б-л-е-н-н-ы-й. Страшное слово. Особенно в нынешней ситуации. Будь добр, ослабь хватку на горле. Можно было исколоть нутро ржавыми гвоздями и убежать, утрачивая себя вместе с чувствами, но Киллуа избрал другой путь. Пусть и придётся собирать всё вокруг и внутри по кусочкам. Пазлы он любил и будучи маленьким ребёнком. Но теперь у него нет и представления о картинке, которая должна выйти в итоге. Хвататься стало не за что. Но когда приятно греющее солнце припекает макушку, он не сопротивляется, ведь искренне думает, что это рука мальчика из прошлого треплет его волосы. А обгоревшая кожа на спине и лице — следы невесомых, но шпарящих так верно, поцелуев. А по ту сторону измерения тоже, кажется, что-то осознавший Гон, взглянет на их совместное фото зрачками, вырывающимися из глаз. Откажется от своих громких слов и ещё более громких мнений. И положит под подушку последнее письмо, такое нарочито пустое и утратившее эмоции. И всё странно. ...тебя я не вижу.