демоверсия боли

вернуть бы нашу первую встречу я бы туда не пришёл до сих пор, когда смотришь ты на меня я чувствую себя голым сердце твоё, сердце твоё — камень поэтому стрелять нужно в голову

Та осень — протяжный вой лета, яростные семнадцать, бушующее ребячество. Диму немного ведёт от солнца, внутри семь рюмок водки, бутылка пива и скверные мысли — он оторван от дома, его раздирает горькое горячее море, оно у него под солнечным сплетением, и хочется вывернуть себя наизнанку, он увязает в песке по самые щиколотки, не может бежать, не может кричать — его голос поглощает волна. Тогда он знакомится с Антоном, солёным и пьяным, солнечно-лимонным. Антон смеётся — так свистит сырой южный ветер, так морские брызги летят в твоё лицо, когда ты увязаешь на берегу с плотно запакованными стаканами попкорна или хрустящей картошкой на палочке двести рублей штука, он красивый и медноглазый, и Диме кажется, что он знал его всю жизнь — как он двигается и улыбается, как любит — Дима разглядывает его точёную скулу и сам вызывается делать шашлык. Антон бегло оглядывает его, дурацкого, нахохлившегося, и волнительно улыбается краем рта. Антон из мажористых снобов, не знающих нужды и бедности, поэтому легко улыбается, плавно двигается, его волосы всегда уложены, его руки не знают работы. Дима его с первого взгляда ненавидит. У Антона поразительно блестят глаза, когда он видит Диму таким — взорванным и злым — Антон выглядит очарованным. Дима упрямо обжигает пальцы о горячий мангал, приставляет шампур к его горлу. Всё расплывается перед глазами в большие безликие пятна, но Антон от него в каких-то жалких ста сантиметрах, всего пару шагов — и их нет — но ноги становятся ватными и пальцы не разгибаются, и Дима ненавидит его за это ещё больше. Закатное солнце обжигает ему нутро, небо почти оранжевое, местами нежно-розовое, с фиолетовыми прожилками, перед его глазами тонкая, нахальная улыбка, такая, что хочется обжечься, зашить её себе под кожу, никогда о ней не забывать. Антон делает выпад. Дима принимает его с остервенением, и следующий, и вопрос, и новый, ему кажется, что мир сузился до одной точки, назойливой и зажравшейся. Антон мастерски орудует шампуром, расслабленно пялится на его курносый нос и выгоревшие в рыжину волосы, усталый оливковый прищур, Дима думает, что если бы выбор оружия был за ним — он бы попросил пистолет и подставился под выстрел. Ему кажется, вот-вот — и Антон подастся вперёд, впечатает огненной меткой хмельную, лаймовую и солёную, улыбку ему под кожу, и это будет единственным, что в Диме останется замечательного, а потом станет буревым и хмурым, сощурит лоб, скажет, что ничего не было, и это будет правда. Острая боль настигает его через пару секунд, обжигает между вторым и третьим. Гулкую, звучащую темноту антоновых зрачков затопляет паника. Антон оправдывается, пустяки, несчастный случай, всё хорошо. Дима думает, как же ты пиздишь, а ведь это ты во всём виноват, надо было пониже и левее, почему с ним всегда получается так глупо, чужие голоса бьют по ушами, он чувствует колотящееся тревожное сердце. — Скажи ещё, что не хотел меня поцеловать, — ехидно хрипит Дима, когда Антон усаживает его на переднее сидение, влажная дрожащая рука перепуганной птицей слетает с его плеча, он чувствует разочарование. Ему почти не страшно видеть над собой чужой напряжённый лоб и бледное лицо. — У тебя лоб горячий, — шепчет Антон, в его ровный, окутывающий туманом голос едва прорывается истерика. — Только не умирай, ладно? Дима? Дима прикрывает глаза, думает, как же тут жарко, кошмарно, отвратительно, пахнет полусырым мясом, влажной травой, лесом, он подставляется под холодные ладони, вернувшиеся к его лбу, его волосы стягивают резинкой чуть выше затылка. Он вдыхает мускус и ландыш, мандарин и сандал, думает, как же задержать прикосновение. — Пошёл к чёрту, — говорит он на дурном, полупьяном исходе, хохочет со слабой злостью и отключается.