«Я твоя печаль, ты моя тоска
Сахарный снег, почему-то он с кровью Всё как во сне. Скажи, прошу, я не помню
Ведь ты как шарф Перекрыла мне горло И убила мою гордость И я прошу, верни мне тепло Это как сахар лизать через стекло»
Снежное ничего. Не попав в рай, я бы не понял до конца, что со мной стало. Впрочем, даже так не осознаю. Я забыл, кто я есть, каков мой характер и чем я жил, кем дышал. С моей рубашки выветрился запах любимого, наверно, человека, а моя обувь сырая и в ней чавкает талый снег. Мое имя утеряно мной же самим. Смотрю на свои белые руки: проступающие голубые вены напоминают о моей сущности — человек, а колени дрожат в такт завывающему ветру. Воздух душный, холодный. Его тягучая спесь заливается в мои легкие, раскаляя их, а я напуган всем происходящим. Единственное, что вспоминается сквозь пургу: далекий голос. Теплый, как гретое молоко. *** Который час Дима пребывает в состоянии тоски и печали. Оля стучится к нему в дверь, Дима открывает, они болтают пару минут, остальные три с половиной сидят в тишине и Оля уходит. Дима закрывает за ней дверь, снова садится на краешек кровати и трет свой лоб, ощущая огромное напряжение в области головы, шеи и плеч. Нет ничего, что могло бы его сейчас обрадовать или огорчить. Что-то неясно. Этому есть скромное объяснение: Дима отмахивается и если что говорит, что чувствует себя «нехорошо». Потом снова путь от двери до кровати, взглядом от ног до стола, от стола до соседской кровати и снова себе в ноги. Дима облокачивается о стену и старается заснуть. Знакомый тембр щекочет ухо призрачным ветерком, Дима вскакивает, снова учится дышать, курит и не спит до следующего утра. Ритм медленнее, чем стрелки на часах все вместе взятые. Эстетика дела такова, что никакие тюли не спрячут тебя до тех пор, пока ты прячешься за своим горем и это точно не то, что хотел слышать Дима под ухом в очередной раз. В жизни разное случается, и время лечит стопроцентно. На себе Дима это проверять не собирается. Олежа толкал его к несбыточному, и идея из эфемерного сделать материальное не казалась такой уж бредовой в его компании. Возродить мертвеца или человека, в состоянии близко похожем на смерть, сталось бы что-то сродне алхимии. Хочется холодного кофе, эликсира жизни и его. Прямо сейчас. Но это невозможно. *** Когда снежинки одна за одной отлипали от моего тела и я потерял счет времен, скука начала поглощать меня все сильнее и сильнее. Я понял, что эти дни и ночи должен проводить не один, как и любой другой человек, который этого заслуживал. Возможно ли, что это не рай? ибо не получая того, чего заслуживаю по праву, жизнь меня разве не лишает счастья? Потом я начал ощущать, как теряю знания о морали и принципах. Теперь я стал пустой и бледной оболочкой некоего существа, сливавшегося со снегом и серым небом. Однако, когда этот огромный ком противоречий таки начал на меня давить, и я ясно ощутил тревогу, понял, что так быть не должно и это пространство — не мой дом и не то, где я теоретически и должен был быть. Я четко осознал, что хочу быть человеком и оставаться человечным, снова быть таким, каким грешным я был всегда и ощутить тепло доменного отопления, сидя, должно быть, с любимым человеком, которого по праву заслуживал каждый человек — напоминал себе с каждой снежинкой и думал, как бы согреться среди одиноких мыслей и голодающего по близости сердца. *** Когда Дима засыпал уже по неволе, голос Олежи перестал ему слышаться, но лишь до тех пор, пока он не начал его забывать. Такое не забывается. Раньше витал надоедливый призрак, теперь от Олежи остались только шепотки. Ну, то, что с трудом можно было назвать духом и то, как он порой надоедал Диме теперь наказало его, и сейчас ему приходилось мучаться от шепотков и в тоже время наслаждаться только ими, как единственным, что было живое от его окончательно испарившегося друга. Антон чувствовал тоже самое? Навряд ли. Спрашивать Дима, конечно, не стал. Ибо захотелось бы кому-то делиться своим сокровенным с человеком, который мог и претендовать на твою память? После того, как всё вернулось на круги своя, Дима четко понял, что не намерен терять время. После пар он бежит в общежитие и очень много думает. Теперь вместо списка желаний Олежи на столе лежит список того, что могло бы ему помочь. Во-первых, устроил в комнате кавардак, ища вещь, которая могла бы быть также привязана к Олеже. Всё ведь не могло ограничиваться на тетради с конспектами, верно? Во-вторых, Дима прошелся по местам, где они с Олежей бывали. Никаких плодов исследование не дало. В-третьих… Нехотя шли расспросы тех, кто с Олежей когда-то был другом, приятелем или знакомым. Дима рассорился с Олей, и наплевал на свою гордость, поговорив даже с Антоном. «Это давно обреченное дело» — холодные мысли Дима за своим не принимал, и с каждым разом попытка была всё отчаяннее. *** Снова я продумал всё, что стояло в моей голове несколько… дней, часов, допустим, минут назад. Я с трудом вспоминал свою семью: родную маму, строгого отца и хулиганистую Олю. Я вспомнил Антона и подумал, что он тот, кого мне не хватает. Я думал, после того, как выводы будут сделаны, а воспоминания возвращены, на душе настанет покой и я вернусь туда, где по земле ходят люди. Это стало ошибкой и стало моим разочарованием. Я всё еще по кому-то скучал и мог бы горько плакать, мне всё еще хотелось рядом с собой кого-то, кого я знал, но не помнил. А знал ли? И точно понял, что он (не знаю, кто) — тот, из-за кого я неспокоен. И не беспокоит меня ветер, холод, духота и бесконечное ничего. *** С наступлением зимы Дима перманентно ощущал в горле ком. Это всё глушили редкие общажные вечеринки, на которые его таскали уже изрядно доконавшие товарищи. Это было жуткой грязью, а похмелье мешало вести расследование, ставшее уже работой, поэтому выходные Дима не любил. Уставший и вымотанный, Дима понял, что снова перепутал кабинеты, послушал чужую философскую лекцию. Сквозь сон в одном ухе звучал голос одного, родного, а в другом: голос преподавателя. Он говорил с ужасно занудной интонацией о том, что в каждом должна заключаться мысль, иначе это не искусство и подделка. У каждого вида высоко-духовного есть множество разветвлений. Дима хмыкнул. Единственные ветви в его жизни, так это пару ветвей метро, ветви семейного древа и… *** Дима. Дима. Ди-ма. Пробовал на вкус имя, путал ударения. От глухого «Ди» до звонкого «Ма». В такт слогам стучало сердце, и я вспомнил, что оно у меня, вообще-то, есть. Правда, я так и не мог понять, кто такой этот Дима. Я различал характер своих чувств: яростное и сильное, но не мог понять, движет мной ненависть или любовь, а потому, пока я помнил, кто я есть, снова «Дима». *** Порошит снег, опадая на ветви деревьев под окном диминой комнаты. Он никогда так быстро не бегал. Дима стоит перед общежитием и хватает воздух, помогая себе руками. Застоялый в легких воздух скручивает все органы, и перед глазами мутнеет от непредвиденной физической нагрузки. То, где Дима еще не был. Он стоит под окном своей комнаты, морщится, падает на колени от внезапного ощущения, раздирающего изнутри. По телу бегут мурашки, а над головой кричат вороньи стаи. Дима не выдерживает напора и не столько боли, сколько невыносимых новых ощущений и падает на снег коленями — это место, где Олежа умер и родился по новому. *** Когда я вспоминаю всё, от его глупой прически до цвета глаз и размера пальцев, я понимаю, что до этого и не помнил вовсе. Сердце начинает качать кровь, наполненную им. Дыхание спирает, а он этого виновник. Глаза начинают видеть по новому, руки чуть подрагивают. Я начинаю ощущать резкий холод, и меня волной накатывают мурашки. Моя душа просыпается, словно птицы утром. Мне плевать на пробирающий мороз, на покрасневшие кончики пальцев и нос, я шмыгаю и дрожу. Всё в хаосе, присущем человеку по одной его натуре, да и мысли не со мной. И я человек. *** Дима думает, что только больницы могут запечатлеть рождение человека. Сейчас он понял, что для того, чтобы умереть, морг не нужен вовсе. Он обнимает плечи руками и заставляет себя не любить. Дрожит, думает, снова дрожит и не чувствует конечностей. Завывания ветра и огромное ничего. Дыхание тяжелое. Веки грузят. Ветер холодный. Дима на негнущихся ногах поднимается с колен, чуть пошатывается и слышит галлюцинации. — Дим? Но он не засыпает. Дима оборачивается и всё, что стоит перед пеленой мокрых глаз — это тонкий стан хрупкого Олежи.