Как безумный араб вяжет богохульные заклинания на страницах своего нечестивого манускрипта, так и выводит плетево новоизобретёных материй пси-джазовый биг-бэнд. Контролируемый инструментальный хаос — эти черные мужчины и женщины заигрывали с темнейшими материями музыки: обскурными, как древние алхимические тексты, жуткими, как ведьминские колдовские гримуары, странными, как рукописи на выдуманных языках. Их игра была непредсказуема, радикальна и бескомпромиссна, как требовала от них большая политика идеи, она подчинялась правилам только космической гонки. Инструменты ревели как дикие звери, как пантеры, львы и тигры, как властители джунглей и саван. А Пери, человечек-одуванчик, под них немерно подрагивала в чем-то отдалённо похожем на танец.
Дурацкие ломаные движения кукольных рук в воздухе: безуспешно пытаясь следовать прозрачно призрачному ритму они дёргались в ответ на триггеры саксофона, или клавиш, или гитары, или чему-то там ещё, во что они все-равно не попадали... Пантомима мима с задержкой в развитии и тяжёлым мочевым пузырём — ужасно неумелый танец танцевала Пери, профессионально нелепо, как будто напоказ — открывая все огрехи взору, возможно, последнего солнечного тепла этой рано охмурневшей осени, что неравномерно и опасливо засматривался в комнату через поломанные жалюзи, освещая застоявшуюся в ней пыль. Она танцевала с таким рвением, словно солнце было последним, последним перед разрывом гнойника планеты, и была она похожа на фарфоровую балерину, нежизнь игрушки которой принадлежала не самому аккуратному ребёнку. Черные руки выглядели так, словно кто-то ради шутки их разукрасил, а неумелая поступь — словно владелец пытался разобраться в механизме, понять принципы его работы, но по итогу только лишь что-то сломал.
Эта пляска была лишена логики — десять триллионов лет двадцать три обезьяны пытались подсчитать следующий кульбит на своих печатных машинках, но все-равно ошибались, даже когда Демон Лапласа нашёптывал им всесущее. В общем-то, сама пляшущая не понимала, что она делает — ведь это было так... искренне, фальшиво, непретензиозно, напыщенно? Это было так... нелепо, мило, глупо, забавно? Это было хоть как-то, и это есть-продолжается сейчас, такое же, как и было пять минут назад, и десять минут назад — все под оранжевым небесным зырлом (возможно, последним греющим этой рано остывшей к людям осени солнцем), уже собирающемся спрятаться за приходящими с севера серыми валами, и под сизыми лужицами, подприкрытыми обленившимися веками.
Чего они так смотрели, эти две мутные точки на бледном лице? Это они, два глаза Ляпис, были разморенны бордовой поствиноградной жидкостью из стройной чёрно-зелёной бутылки с минималистичной этикеткой, на которой было написано... на ней было... написа-но... хм... Она как-то потеряла нить повествования своей говорливой, гхм, гхм,
подруги, когда та во всех налитых на палитру её тогдашнего возбуждения красках распевала об этой бутылке, об её содержимом, о том, как оно родилось где-то на виноградниках Нового Света (это Ляпис запомнила), как оно росло, купаясь в лучах Калифорнийского солнца (это она додумывала), как его собрали стройные креолы и креолки (это она
предполагала), и как оно потом лежало в бочках, или что там с ним делают, а?.. Возможно, она и не смогла запомнить речи, зато смогла уловить силу насыщения дарованным — ох эта терпкая горечь, густая и тяжёлая до свода скул, эти сладкие и страстные как поцелуи опытной любовницы фруктовые и ягодные нотки, а также малый, да удалый призвон отрешённой собственницы-вкуса хвои.
Вот это было да-а-а, вот это был вкус, вот это был
ритуал. Это была не химическая ярость клубных коктейлей, пёстрых и резвых, не угрюмая вредность водочных, унылых и гнетущих, не пряная весёлость пива, такого-растакого. Этого она не могла получить
дома-где-ждут-твоего-возвращения, возвращение в который никогда не ждала. Этого там нет и не будет, нет-нет...
—Э-э-эй, о чём ты так задумалась? —человек-одуванчик немного смерил своего пыла и теперь дёргал одними ногами, как дёргают ногами люди, очень долго ждущие под дверью в уборную.
Ляпис уронила мычащий смешок и подкинула мелкую фразу:
—Ни о чем.. —и кубик для верности: —правда.
Тут утробно завыла туба, а за ним последовал новенький-уже-десятки-раз-но-каждый-раз-не-так кульбит — Пери заложила ногу за ногу, но упустила руль управления, закономерно полетев целовать носом пол. "Бум!" соприкосновения лица с ламинатом попал точь в точь в барабанную сбивку, чем не могло похвастаться ни одно её движение доселе. Ляпис поспешно попыталась встать, но большой палец вверх её остановил.
—Я в норме. —промямлил уткнувшийся в пол человечек, перемежевывая слова с протяжным "ауч".
—Ты не ушиблась? —давясь комьями похрюкивающего смеха спросила Ляпис. —Как... как ты вообще умудрилась?..
Человек-маникен уже встал и потягивался, как солдатик.
—Вообще-то, это было достаточно больно. —она потёрла покрасневший нос. —Чёрт, ауч... Не сломала ли... Как предусмотрительно было не надевать очки.
—Дай посмотрю, —Ляпис поднялась и странно пугливой, зашуганой походкой подошла к Пери, взяла её за правильно овальное лицо с неправильно острым подбородком и оглядела. —ну вроде не сломан.
Пери манерным движением высвободилась и ещё раз потёрла нос.
—Ну вроде нет... Но ау-у-уч...
—Ты уже натанцевалась сегодня, присядь со мной. —Ляпис загромоздилась обратно на диван и вяло простонала звук удовольствия от безделья. —Тебе ещё налить?
—Нет, тогда я буду и без танцев падать. —Пери завалилась к Ляпис на диван и улеглась ей на острое худое плече, высовывающееся из-за свитера. —Я с горла, с горла не считается...
—Как перекус во время диеты? —смерила её взглядом сверху.
—Как перекус во время диеты. —серьезный ответ снизу. —Бутерброд с колбасой. И майонезом.
—А диета-то — вегетарианская... —промурлыкала итог Ляпис и со вкусом приложилась к почти пустому бокалу, ставшему после пустым.
—Ну а какая ещё может быть, чтобы на ней так бутерброды хотелось... эх, бутерброд хочется. —она потёрлась об до порезов острое плечо и нежно его прикусила там, где есть хоть немного мяса, пониже, где только открывается ру... ка? —А это ещё что?
Она набучилась и стрепенулась с Ляпис, нагло-собственническим жестом стягивая свитер с плеча. Переспелая, налитая соком тупой боли слива зрела на плече, разливаясь пятном насыщено-фиолетовым в центре, расползаясь далее розовым и умирая в грязно зелёном и грязным жёлтом, такими контрастными на этой бледной коже...
—Опять? —Пери с силой надавила на плод, пропаляя несущее дерево-Ляпис глазами. —О-о-опять...
—Ну хватит... —Ляпис изнуреным движением перехватила её руку и отсунула от себя, но не на долго — Пери сопротивлялась и продолжала нагло тыкать гематому пальцем. —Ты же зна...
—Но знать не хочу. —отрезала она той язык. —Хватит. Нет, боже, я серьезно, останови уже это, я просто, я!..
Она подпрыгнула с дивана и воланчиком закаталась-заходила по ковру, нервно и чопорно, раздражённо и разочаровано. Её лицо окислилось пунцом а бусинные глаза сверкали чернокаменным гаревом.
—Скажи честно, тебе что, ну, я не знаю просто уже, ну не знаю, —она посмеивалась, но до того невесело, что былая улыбка Ляпис осела как сахар в холодной воде, растаяла как соль под дождём, —тебе это нравится?
Ляпис бессмысленно жалилась в пол не отдавая императивно требуемого ответа.
—Ладно, прости, мне наверное стоило зайти позже, когда он сойдёт. —она тихо и сбито пропела по себе анафему, подвелась и зашагала в сторону коридора, в проёме которого механический человек уже останавливал ожидаемое действие.
—Нет уж, сегодня я тебя не отпускаю. Сколько? —она ростовщицки прошлась от её пят до мрячного лица.
—Сколько дашь? —на её устыжённом лице проскользнула тень беспринципно улыбки.
—По щам, чтоб ещё больше было, если много...
—Ну, расчехляй тогда свой
ташуур, он сегодня пригодится...
***
Зреют сливы на болотной берёзе,
Ни взять ни одну и не съесть.
Все гнилые, похоже, оставленны кем-то,
Кто берёзу срубил себе в дом.
Дендрофил...
***
Это была ночь хлюпкой слезливости небес: серые бугры облаков взахлёб ревели поминая солнечные дни, а их слёзы, капельки плача, мерно и тяжело бились об оконное стекло. Уютная сырость подвала, сладкое холодное оцепенение, когда, в объятиях теплой синтетической куртки, замираешь и ёжишься, не воспринимая скалящий ещё тупые осенние зубы холод, что ими он клацал через открытое окно. А ведь немногие часы назад ещё ласково блимало глазом теплое солнце, сейчас кажущееся таким далёким...
Ляпис и Пери сидели на диване и тускло, неотчетливо молчали, словно бы никак не могли дождаться, пока кто-то, обязательно другой из них, заговорит.
—Уйди от него. Хватит. Серьёзно.
—Кольцо новое...
Пожимает плечами и вертит его между пальцев.
—А мудак все тот же...
—И не меняется...
—И не поменяется.
—Не поменя-я-я-еться...
Тут Ляпис заливается слезами и падает на грудь Пери, вымарывая рубашку той солёными выделениями.
—Он же меня убьёт, просто убьёт, как собаку какую-то, убьёт и закопает, и кто меня искать будет, а, а, ты будешь? Да никто искать меня не будет, кто найдёт меня, в кислоте, блин, меня растопит, если я хотя бы подумаю куда-то от него... хоть в лево, хоть в пра-пра-пра...
Рот встречает другой рот и затыкает его.
Тишина.
Ну и шум дождя.
И всхлипы.
И кто-то там проезжает на драндулете ревучем на улице.
И мысли такие громкие, что все это перекрикивают.
—Заткнись. —она до безумия серьёзна, нелепый человек-одуванчик. —Мы что-то придумаем, понятно?
—У-ху...
—Нет, блин, послушай же, я серьёзно — если нужно, я его... его повесят за целый диск забитый детской порнографией, но мы это решим, понятно?
—Да.
—Да. Я серьёзно.
Серьёзно.
