Цена вопроса

      Под старым, ржавым металлическим столом Итер неумолимо трясется, пряча лицо в ладонях. Вокруг него ничего, кроме холодных стен лаборатории, грозно возвышающихся шкафов и такой же ржавой мебели, едва различимой в полумраке и свете тусклых ламп. Тут и там на бетонном полу валяются осколки стекла, использованные шприцы, местами виднеются следы крови и разлитых лекарств. Сердце Итера болит, когда его взгляд скользит по ним, — во всех этих обыденных для лаборатории деталях хранятся смерти таких же бесчисленных пациентов, как и он сам.       Он перестаёт дышать, когда из коридора звучат чьи-то твёрдые шаги.       — Прекращай, Итер, — на выдохе говорит Дотторе. — У нас с тобой ещё много дел.       Итер не дышит, закрывает руками рот, сминая стиснутую в зубах бумагу. Сапоги Дотторе стучат по полу, появляясь в дверном проёме и останавливаются, будто почувствовав его перепуганный взгляд. Край длинного медицинского халата колышется от сквозняка.       Итер хочет взмолиться всем архонтам, чтобы они сжалились, сделали его невидимым, чтобы случилось чудо, которое поможет сбежать, которое пообещает, что его никогда и нигде больше не найдут, но никак не может вспомнить слова. Он трясется и внимательно слушает чужие шаги.       — Я знаю, что ты здесь, — голос доктора всегда уверенный и ясный, как день, он давит на разум. — Ты никуда от меня не спрячешься, я найду тебя, и я найду для тебя применение.       Путешественник сдерживает всхлип, пытаясь больше не слушать. Закрывает глаза, снова взмаливаясь, чтобы всё оказалось не больше, чем долгим кошмаром, из которого выбраться, — всего лишь проснуться, как тогда, в Сумеру. Слышит, как близки шаги Дотторе, но отказывается верить.       «Это неправда, он лжёт, — Итер переубеждает свой собственный дрожащий разум. — Это блеф!»       — Я и вправду знаю.       Тишина возвращается на секунду. Итер резко распахивает глаза и давится, когда доктор хватает его за шиворот белой рубашки, с неожиданной силой вытаскивая из укрытия. В горле застревает ком, а по позвоночнику проходит волна тупой боли, когда Итер тяжело ударяется незащищенной спиной о стену. Он не размыкает зубов, тряска не заканчивается.       — Ты ещё и что-то прячешь от меня, золотой? — Дотторе усмехается, вырывая бумагу из его рта без особых усилий.       Итер не сопротивляется, не пытается оставить украденные отчёты себе, принимая то, как неизбежно рушится его план показать доказательства преступления Дотторе хоть кому-нибудь снаружи. Пока доктор в мнимом интересе рассматривает свои же записи, Итер с жалкой слабостью отталкивает его державшую за плечо руку и бросается прочь, но тут же падает прямо перед распахнутой дверью, поскользнувшись на осколке стекла.       Боль прошибает его грудную клетку насквозь, от укола стекла защищает только тонкая подошва сандалий, но в колено всё же впивается уже другой мелкий осколок. Шипит.       — Дорогой путешественник… Мне казалось, ты помнишь, что бежать от меня бесполезно.       Воздух покидает лёгкие, когда Дотторе бьёт его сапогом на стыке живота и рёбер, гораздо слабее, чем мог бы ударить по-настоящему. Итера снова хватают одной рукой, боль вспыхивает в новых местах, когда его тянут за предплечье и кидают к столу, едва не заставив удариться и челюстью.       Он лежит грудью на холодном железе, опираясь на него в попытках восстановить дыхание и унять ноющие части тела. Ноги подкашиваются, когда сил на то, чтобы держаться, становится всё меньше и меньше.       — Помнишь, правда?       Что-то тихо звенит, и Итер дёрганно поворачивается на звук, слишком поздно осознавая, что Дотторе собирается делать, когда отчётливо замечает проклятый карпульный шприц в его руке. Вместе с пониманием его захлёстывает адреналин, — резко вскакивает, только, чтобы Дотторе вцепился в его запястье в следующее же мгновение, пресекая попытку побега.       — Я-я ничего не сделал! — язык едва поддаётся. — Клянусь! Я-я… Я... Пожалуйста!       — Чш-ш!       Итер хочет вырваться, но отсутствие сил безжалостно подводит.       Дотторе держит его запястье крепче, намертво прижимая спину Итера к своей груди, нависая над ним. Его красные зрачки встречаются с ним взглядом, разгораясь весёлыми искрами, когда путешественник в ужасе следит за иглой.       — Конечно, сделал, — улыбка Дотторе хорошо слышна в его голосе. — Ты воруешь и прячешь от меня записи, ты убегаешь от меня сам.       Итер затылком чувствует его дыхание и исходящую от низкого голоса вибрацию.       — И ты помнишь, что происходит с теми, кто прячется?       Паника поглощает тело путешественника целиком, когда Дотторе подносит иглу к левому глазу. Пытается заговорить, — может быть, закричать, — но огромная ладонь в перчатке закрывает ему рот, удерживая голову на месте, придавливает к груди и таящейся под медицинским халатом синей рубашке. Ни дёргаться, ни драться не выходит.       — Ш-ш-ш… Не усложняй, мне и так непросто.       Итер отчаянно цепляется за руку Дотторе, за белый рукав, пытаясь отодвинуть от себя приближающийся шприц, но ничего не выходит. Тошнит, когда тонкая игла касается роговицы, протыкает её, добираясь до зрачка.       — Тихо… Тихо, всё нормально.       Он только старается не двигаться, замирает на месте, и без того удерживаемый чужой рукой, надеясь, что от того боль проникающей вовнутрь иглы уменьшится. Слёзы падают на чёрную перчатку Дотторе.       Глазное яблоко ощутимо наполняется неизвестной жидкостью, горит и сопротивляется происходящему не хуже Итера. Жидкость капает из шприца, обжигая остальной глаз, но попытки моргнуть только приносят больше боли. Когда доктор, наконец, вытаскивает иглу, отпускает голову, то Итер тут же бросает его руку, зажмуривается и хватается за бедный горящий глаз, тщетно пытаясь облегчить своё страдание. Хочет сказать что-то ещё, но обмякший язык не поддаётся, и получается только громкий всхлип. В ушах страшно гудит от поглотившей его ужас тишины вокруг и боли, по щеке бежит смесь из слёз, лекарства и крови.       — Знаю, что больно, дорогой.       Путешественник сам хватается за лежащую поперёк его груди руку, лишь бы не упасть, поддаваясь нагрянувшей слабости.       — Но обещаю, это скоро закончится.       Голос Дотторе становится мягким, как если бы он действительно беспокоился, и прижимал Итера к себе только, чтобы искренне утешить. Каждое слово и успокаивающий тон скользят по разуму, будто от этого зависела жизнь. Ложатся поверх гула из мыслей и внутреннего крика, как одеяло, — Итер в них вслушивается.       Он трясется, проклиная себя и жалея, что его вообще посетила идея сбежать, украв с собой что-то. Что в нём ещё горит надежда спастись, как горела всегда. Что эта жидкость сделает с глазом? Когда боль отступит?       — Я-я… Нет… — Итер пытается заговорить, сдерживая всхлип. — Ох, пожалуйста…       Хватается за халат Дотторе в мольбе.       — Не беспокойся, мой дорогой, — доктор тихо смеётся в ответ. — Всё будет нормально, или…       Выдерживает паузу, звеня шприцем о металлический стол.       — …или ты больше ничего не увидишь этим глазом! Ха-ха, но какая разница, правда? Ты полезен мне по другим причинам, а не потому, что у тебя работают они оба.       Дотторе ослабляет хватку, но Итер только тянется к нему сильнее, пытаясь оставаться в сознании, боясь, что будет, если он упадёт. Вторая рука ласково ложится поперёк его груди.       — Я… Я не хотел… Я заблудился, — слова едва-едва различимы, донести свою мысль становится как никогда сложно. — Я… Я не знал…       Разум туманится, в следующую же секунду возвращаясь в норму. От этого тошнит ещё больше.       — Конечно, заблудился, мой хороший, — в голосе мешаются издёвка и сочувствие, и мозг Итера болит, когда он пытается разобрать, что из этого ярче. — Не представляю, как тебе было страшно здесь.       Дотторе наклоняется к его уху, ещё смягчая тон.       — Я совсем не злюсь, просто счастлив, что нашёл тебя первым.       Ему не стоило приходить в Снежную. Ему не стоило лезть к предвестникам, ему не стоило иметь вообще каких-либо дел с фатуи. Стоило остаться там, в Мондштадте, далеко отсюда, где сейчас явно всё хорошо и без него.       Его ведь ищут?       …Хоть кто-нибудь?       Итер снова пытается взмолиться, еле слышно бормочет под нос слова, цепляется за них, как за спасение, но никак не может связать их воедино, — ни язык, ни разум не слушаются. Последняя поддержка покинула его.        — Опять вспоминаешь свою молитву, путешественник? — бархатный голос Дотторе звучит всё ближе, и Итер точно ощутил бы дыхание на своей шее, обратил бы внимание, не будь он занят болью в глазу. — Давай вместе вспомним, как там было…       Доктор молчит всего мгновение, и усмехается. Глубоко вдыхает.       — Услышь меня, песнь ветров. Вручаю душу и тело моё… — говорит тихо, почти что шепчет в ужасающе суровом тоне, в котором не осталось эмоций. — Укажи путь домой, не предай меня врагам моим, жизнь упаси в бардовской музыке…       Здоровый глаз Итера распахивается, только, чтобы снова закрыться через секунду. Что-то в его сердце неисправимо ломается, когда он слышит молитву, произнесённую не нараспев, не успокаивающим голосом сестёр из собора, не вселяющую больше никакой надежды. В устах Дотторе она звучит, как издёвка, как отголосок невозвратимого прошлого, словно Барбатос и сам уже не верит, что кто-то придёт на помощь.       Путешественник замолкает, пряча лицо в ладонях. Делает всё возможное, чтобы забыть, что Дотторе рядом, представить, что он один, пусть и в своей голой камере. Больше не может сдерживать себя, когда боль чуть отступает, и плачет, безуспешно подавляя всхлипы.       Глубоко внутри он надеется, что исчезнет прямо сейчас.       — Архонты… — Итер говорит тихо, в паузе между частыми вдохами, надеясь, что его не слышно, — архонты, не оставляйте меня здесь…       — Архонты, — повторяет Дотторе в насмешке. — А я уже начинал гадать, когда ты их упомянешь.       Он стискивает его в своих объятиях крепче, Итер чувствует его щеку на виске.       — Ах, чем же они тебе помогут? Ты совсем ничего от меня не ценишь.       Горячее дыхание опаляет его левую руку.       — Ты меня даже не слушаешься.       Капли теплоты из голоса Дотторе исчезли, леденящий тон делает ситуацию ещё более нервирующей, чем прежде, пронизывая насквозь, заставляя Итера чувствовать себя совсем крохотным и беспомощным, будто это и без того не так. Всякие силы элементов Дотторе забрал почти сразу же, как заполучил долгожданного путешественника в свои руки. Сломил, делая его не опаснее, чем зяблик на пустоши.       Итер вздрагивает, когда доктор двигается ближе к нему, и в ужасе проглядывает через пальцы, ловя взгляд всё тех же красных глаз, хранящих в себе смесь безумства и гениальности одновременно. Он хотел бы никогда их не видеть.       Слова Дотторе вызывают только больше слёз, когда где-то на подкорке мозга Итер вычитывает, что обычно делают с провинившимися, что случалось с ними за время, пока он здесь. Можно только мечтать, чтобы наказанием за побег была простая смерть.       — …Нет! Я… — говорит, не в силах держать всхлипы, глотает слёзы, кровь и горькое лекарство. — Я-я бы никогда… Дотторе, я…       — Ш-ш-ш…       От него вдруг отстраняются, и Итер чувствует окутывающий холод чужого отсутствия, прежде чем сильные руки его подхватывают, усаживая на стол. Лицо Дотторе теперь прямо перед ним, голубые волосы уложены так, как и прежде, и маска более не мешает им иногда касаться щек. Доктор лишь слегка улыбается, рассматривая пациента.       — Не нужно ничего говорить, мой дорогой, — мягко кладёт ладонь на его предплечье, несравнимо мягко с тем, как хватал до этого. — Я знаю, что ты бы этого не делал, будь у тебя выбор.       Тянет другую руку к его левой щеке.       — Знаю, что слушался, если бы мог.       Итер поджимает губы, стараясь не двигаться, когда Дотторе дотрагивается до его щеки и опаляет её теплом, даже сквозь перчатку. Ему не хватает смелости пошевелиться. Пораженный глаз закрыт наполовину, из-за него двоится чужое лицо, перемешиваются цвета и тошнотворно рябят линии. Итер ничего не говорит, только едва дышит, не сумев успокоиться.       Слабо кивает в ответ на слова.       — Мой дорогой, я рад, что заполучил тебя, — разговаривая всё ласковее, Дотторе бережно проводит большим пальцем, вытирая слёзы. — Ты ведёшь себя не так уж и плохо со временем. Значит, из меня хороший учитель.       Итер уже даже не помнит, как много дней провёл в плену предвестников. В лаборатории нет ни часов, ни календарей, ни окон, — давние пациенты здесь безоговорочно верят, что отныне существует только бесконечность, в которой они страдают. Некоторые говорили, что это и есть чистилище.       Доктор без особых усилий поворачивает его голову так, чтобы их взгляды вновь пересеклись.       — Скажи спасибо.       От того, что Дотторе так легко заставил смотреть, куда нужно, путешественник чувствует себя ещё слабее и неуютнее, но так и не двигается, позволяя себя контролировать. Расслабляет челюсть, чтобы сказать, что просят.       Чужое лицо слишком близко к нему, чтобы расслабляться целиком.       — С-спасибо.       Получается тихо.       — Молодец. Я знал, что ты такой же замечательный, как говорит о тебе Тейват.       Дотторе с неожиданной нежностью гладит его щеку, заостряя внимание на левом глазе, полузакрытым от скопившейся около век крови. Сквозь смесь жидкостей вряд ли видно нездорово расширенный зрачок, делающий всё возможное, чтобы сосредоточиться на чужом лице перед ним.       — Давай попробуем открыть твой глаз, чтобы ты лучше меня видел.       Лекарство ощущалось в глазном яблоке мерзкой тяжестью, болело изнутри, как если бы кончик иглы отломался, оставшись где-то там, на самой сетчатке, запрещая привыкнуть к себе. Итер скулит и цепляется за руку Дотторе, в машинальном желании её остановить, тот невозмутимо перемещает большой палец к верхнему веку, надавливая, чтобы поднять.       От золотого цвета в радужке больше почти ничего не осталось.       Они смотрят друг другу в глаза некоторое время. Итер, — с неподдельным ужасом, Дотторе, — с таким же неподдельным интересом, завороженно изучая налитый кровью результат своей работы.       — Можно я заберу его? — пальцы отпускают веко и тянутся к глазному яблоку.       Итер едва ли не подпрыгивает на месте.       — Н-нет! В смысле… — он заикается под действием адреналина, сосредотачиваясь так, как позволяет обессиленный разум, чтобы подобрать слова правильно. — Я-я вижу тебя! Клянусь! Я всё ещё тебя им вижу!       Сладкий голос и прикосновения Дотторе укутывают в пушистое одеяло, усыпляют бдительность и панику, только потому, что надеяться больше не на что. Вокруг, — холодная, неприветливая лаборатория, воющие коридоры, наседающий запах смерти и болезней, и только фальшивая поддержка служит каким-никаким светом. Итер проклинает себя, что снова попался в эту ловушку, ничему не научился.       Путешественник всхлипывает:       — Он видит… Не надо… — пытается оттащить от себя руку, заранее зная, что это никогда не помогает. — Не надо забирать… Пожалуйста…       — Ш-ш-ш…       Дотторе наклоняется ближе к его лицу, смахивает опавшие золотистые волосы.       — Ты очень забавный, когда пугаешься. Не волнуйся, мой дорогой, я не стану.       Улыбается с нежностью, медленно кладя указательный палец на верхнее веко Итера и большой на нижнее, слегка надавливая.       В ужасе, путешественник невольно пятится назад, настолько, насколько позволяет поверхность ржавого стола, надеясь освободиться от болезненного прикосновения. Схватиться за что-то не получается, — инструменты со стола не видно, а шприц, кажется, слишком далеко. Он знает, к чему приведёт непослушание, но срабатывает инстинкт самосохранения, оглушительно кричит «бей или беги». Представленная на мгновение боль от выдернутого глазного яблока ощущается уже слишком ярко.       Итер открыто плачет:       — Пожалуйста… Дотторе…       — Ш-ш-ш… — доктор кладёт ладонь на его спину, двигая обратно к себе. — Не шевелись. Я просто хочу кое-что проверить.       Он снова ставит пальцы, давит с осторожностью, но вряд ли беспокоится за благополучие Итера, а не за состояние ценного экземпляра. Последний тихо скулит и сжимает руку Дотторе ещё крепче, впиваясь ногтями в перчатку и ткань рукава, уже ни сколько желая спасти себя, сколько в поисках хоть какой-нибудь поддержки.       Едва ли ему нужен этот глаз именно от путешественника, конкретно это явно ни к черту. В иномирце хранятся намного более интересные знания, чем то, как поведёт себя глазное яблоко от химикатов, и Итер стискивает зубы от обиды и гнева, что Дотторе наверняка просто издевается над ним, пока выпал шанс.       Было бы намного проще, утеряй он к нему интерес, брось он его в камеру одного, пусть и без еды, где Итер мог бы справиться со своей болью сам, в тишине и покое. Было бы намного проще, если бы всё исчезло.       Доктор улыбается.       — Вот так, дорогой, держись за меня.       Двигает пальцами, заставляя двигаться и глазное яблоко, вызывая эту притупленную, но совсем не слабую боль. Сначала вверх, потом правее, потом вниз, с убийственной неторопливостью. Зрачок двигается следом.       — Просто хочу убедиться, что всё работает… Ты же не хочешь скучать по моему лицу, правда?       Медленно, но верно путешественнику начинает казаться, что ещё немного, и глаз сам покинет своё место, не выдержав давления со стороны. Что ещё немного боли, и организм отключится, и эта мысль только пугает его больше. Что случится, если потерять сознание перед Дотторе? Что он сделает с ним?       Новая боль накладывается слоями друг на друга по мере того, как зрачок продолжают двигать.       Значит, таков конец его приключения? Всё, что пришлось пережить, — ради этого, ради возможности быть подопытным кроликом?       А если нет, то сколько испытаний ещё впереди?       Почему архонты не дадут ему отдохнуть? Неужели он пережил недостаточно?       — Ты молодец, Итер, — говорит Дотторе заботливо.       Горячие слёзы стекают по щекам.       — Потерпи ещё немного… Ты сильный, я знаю.       Он двигает глаз вниз, почти вдавливая его в череп, где-то на грани того, чтобы тот окончательно лопнул, и заставил бы Итера упасть в обморок. Пытаясь облегчить боль любой ценой, нога Итера неконтролируемо дёргается, предупреждая, что его выносливость подходит к концу. Слова Дотторе звучат утешающе, они легко заставляют поверить, что ему действительно не всё равно. Может быть, это жажда признания, желание почувствовать хоть какую-то любовь, даже если она не настоящая, говорят изнутри, отбросив всё остальное.       Нога задевает инструменты со стола, они разрезают тишину оглушительно резким звоном, ударяясь об пол. Итер подпрыгивает на месте, сердце болит от испуга.       На лице Дотторе проскальзывает лёгкое раздражение.       — Итер.       Вопреки слегка грозному тону, доктор гладит его другую щеку, мокрую от слёз.       — Не шуми, ладно? Иначе всё придётся начинать заново. Смотри на меня.       Инструменты — издёвка от архонтов. Они тоже рады наблюдать за страданиями, зная, что благодаря чужим усилиям ни их планы, ни планы Селестии не будут больше нарушены. Слыша раздражение в голосе, страх за жизнь берёт верх. Итер не двигается. Хочет внушить себе, что стал ненастоящим, просто бездыханной куклой в чужих руках. Не сдерживает слёз.       Дотторе перестаёт мучить глаз, ставит его на место и оставляет в покое, напоследок проведя большим пальцем под ним.       — Вот и всё, я закончил. Я никогда тебе не вру.       Рука перемещается к растрепанным светлым волосам, он аккуратно гладит по голове. Итер борется с желанием уткнуться в его плечо, упасть в объятия, принять утешение. Хоть какое-нибудь.       — Всё ещё болит, мой дорогой?       Абсолютно истощенный, путешественник смотрит на него двумя глазами. Левый до сих пор горит, но Итер терпит, молясь, чтобы это поскорее прошло. Вид доктора двоится перед глазами, как если бы он смотрел с поздней стадией астигматизма. Некоторые цвета и контуры уже неразличимы.       Он слушает его вопрос, осознавая, как тяжело думать о чем-то сейчас. Он думает ответить «да», поскольку глаз и вправду ещё болит, но пугается, стоит представить, что Дотторе сделает ему за это. А вдруг ему вколят ещё что-то, якобы облегчить страдание? Что, если боль — это и есть то, что Дотторе нужно?       Итер лжёт, качая головой в отрицании.       Доктор задумчиво смотрит на него какое-то время, продолжая гладить по голове, — Итеру тяжело признавать, что от того чуть легче. Его лицо всё ещё слишком близко, можно разглядеть почти каждый заживший шрам, если бы только зрение было в порядке. Дотторе тянется к карману халата, достаёт оттуда какой-то тюбик с желтоватой мазью и наносит ему немного, где-то между глазным яблоком и веком.       — Всё хорошо. Боль скоро пройдёт, и ты о ней совсем забудешь.       Явно довольный тем, что сделал, и от того ещё противнее.       Холодная мазь касается кожи, заставляя Итера слегка поморщиться, но она действительно помогает, хотя бы немного. Разум только больше нервничает и ищет во всём этом подвох, не веря, что Дотторе сделал что-то для него.       Дотторе ласково касается его шеи.       — Теперь скажи: какой рукой ты пишешь? Левой или правой?       Итер молчит, озадаченный вопросом. Пытается угадать, что задумал доктор, но голова только болит, так и не сумев выстроить каких-нибудь логических цепочек. Ему оставалось только надеяться, что ничего плохого.       — Правой, — отвечает тихо.       Доторе убирает руку с его волос и ставит её ладонью вверх перед ним.       — Она понадобится мне для нашего следующего дела. Сможешь дать её мне?       Улыбается слишком мягко.       — Я не сделаю больно.       Звучит как самая настоящая насмешка, особенно после того, что уже было сделано, но у Итера вряд ли есть выбор, кроме как поверить. Почему он просто не возьмёт сам, почему вообще спросил?       Разум слишком теряется в агонии, чтобы думать. Итер молча поднимает ослабевшую руку и вкладывает ладонь, чувствуя, как прикосновение будто бы даже ударяет приятным током. Сдерживается, чтобы не сжать её, будто перед ним не Дотторе, а старый друг, пришедший на выручку, но доктор бережно делает это первым, поглаживая его тыльную сторону ладони большим пальцем. Достаёт что-то ещё из кармана халата.       — Молодец. Теперь постарайся расслабиться, хорошо?       Скальпель слабо блестит, отражая тусклый свет ламп, но у Итера совсем не осталось сил, чтобы отреагировать, — он сосредоточился на тепле, исходящем от чужой руки. Цепляясь за тепло, в попытках отыскать хоть что-то хорошее в ситуации, где оказался, будто бы даже соглашаясь, что это всё, чем он будет довольствоваться до конца жизни, пока не сжалится кто-нибудь свыше.       Кто сжалится? Он здесь чужой, и всегда им был. Глупо было питать надежды, стоило остановиться вовремя. А жалеть уже поздно.       Неужели он и вправду больше никому не нужен, кроме Дотторе?       Путешественник действительно старается расслабить плечи, дышать глубже. Лезвие скальпеля аккуратно проходит поперёк ладони, надрез достаточно глубокий, чтобы повредить кожу, но недостаточно, чтобы вызвать кровотечение. Колет. Несравнимо с глазом, но Итер всё равно слегка дёргается.       Дотторе останавливается, самодовольно улыбаясь.       — Видишь? Совсем не больно.       Сгибает его пальцы в кулак, держит так немного, а затем отпускает. Итер остаётся в недоумении, пока доктор берёт другой металлический стул и со звенящим скрежетом пододвигает к столу, недалеко от Итера.       — Садись.       Дотторе поворачивается к нему спиной, шарится по широкому выдвижному ящику, который, кажется, развалится от одного только лишнего движения. На Итера смотрят открывшийся путь к побегу и всё так же распахнутая дверь, за которой ничего, кроме беспросветной тьмы коридора, напоминающей ужасающую пасть бездны, готовой проглотить.       Ноги больше не пускаются в бега, царапина от осколка тоже даёт о себе знать. Одна мысль о таком вызывает страх, Дотторе ведь только успокоился.       Он сдаётся, осторожно спускаясь вниз. Сделает, что просят. Какая кому разница?       Стул зловеще скрипит.       — Сделай для меня ещё кое-что, мой дорогой.       Шаги Дотторе снова приближаются, и он опускает на стол перед ним чистый лист бумаги. Подаёт перо, ожидая, что Итер его примет.       — Напиши моё имя. Не бойся.       Рука болит, но путешественник надеется, что это не принесёт ему дополнительных проблем. Он принимает перо и пытается вспомнить, как его держать, будто снова стал ребёнком. Кажется, что это было уже совсем давно — когда письма для его друзей и обратно расходились по миру, но когда именно, сейчас даже и не скажешь. Писать в лаборатории ему было в целом нечего и не на чем. Незачем.       Подносит перо к бумаге и выдерживает паузу, прежде чем надавить на поверхность. Порез на ладони болит гораздо сильнее, когда Итер двигает рукой, но он стискивает зубы, игнорируя это так же, как игнорирует молча стоявшего совсем рядом Дотторе. Даже мысленно не задаётся вопросом, для чего это — ответ неинтересен за своей бесполезностью, и только доктору известна цель каждого эксперимента над ним, даже если с виду тот кажется незначительным.       Буква «Д» получается страшно кривой. Мешает боль, мешают расплывчатые линии, мешает то, как всё двоится, но Итер всё равно более-менее видит то, что пишет. Боится закрыть левый глаз, поэтому только слегка опускает веко, надеясь, что это поможет.       Это помогает. Остальные буквы тоже выходят большими, но уже чуть лучше для того, кто не держал перо в руках долгое время и еле двигается. Итер даже слегка собой доволен.       — Молодец, — комментирует Дотторе, неспешно забирая лист тут же, как откладывается в сторону перо. — Очень неплохо.       Итер осмеливается поднять на него взгляд, и видит, как Дотторе рассматривает написанное с самодовольной улыбкой, так же, как рассматривал свои собственные отчёты. Не теряя задумчивости, доктор медленно переводит взгляд на него, вызывая только желание сжаться в комок от неуюта, убежать, исчезнуть, хоть что-то. Итер ничего не делает, не отводит глаз. Может, слишком устал.       — Даже сломанное ещё может работать, правда? — Дотторе усмехается едва слышно, явно намекая на порезанную ладонь.       Берет со стола ещё один чистый лист.       Кладёт его перед Итером, но теперь наклоняется и сам, говорит на ухо вкрадчиво и тихо, опаляя щеку дыханием:       — Теперь напиши письмо для своей любимой сестры.       Итер будто бы возвращается в реальность в одно мгновение, как слова добираются до разума и обретают смысл, одно за другим. Сердце начинает стучать заметно быстрее, и будто бы даже Дотторе это слышит.       Письмо?       — Не бойся, мой дорогой, — рука снова ласково проходит по его волосам в утешающем жесте. — Ты вполне хорошо вёл себя сегодня, признал свою ошибку. Я хочу тебя наградить. Напиши ей всё, что есть на уме.       Во рту резко пересыхает, сердце болит, а Итер трясется только сильнее, не выпуская из пальцев перо, будто Дотторе в любой момент может его забрать, заставить писать кровью. Смотрит, как пустой лист лежит перед ним и неконтролируемо двоится в глазах. Вообще всё двоится.       Письмо сестре. Всё, что он хочет. Это ли не ловушка? Не будут ли на него злы, если он напишет то, что действительно желает? Если он взмолится о помощи в этом письме?       — Всё, что на уме…? — тихо переспрашивает Итер, страх за последствия охватывает тут же.       Его продолжают гладить его по голове, мягкий тон не меняется.       — Да. Обещаю, ничего плохого не случится. Я не стану читать, всё только между вами двумя. Просто напиши, хорошо?       Путешественник чувствует неограниченную силу, свободу — по сравнению с тем, что было, сейчас доктор слишком щедрый, Итер искренне хочет ему поверить, позволить усыпить бдительность, разрешить делать всё, что угодно, лишь бы ухватить этот шанс на спасение.       Он вспоминает сестру, её ставший холодным взгляд, но знает, что глубоко в душе она всё та же, она придёт, если правда позвать, она поможет ему, вырвет из чужих когтей.       — Я, Дотторе, даю слово, что письмо будет доставлено, — только подливает масла в разгоревшийся огонь надежды. — Ты же знаешь фатуи.       Итеру на самом деле всё равно, как оно будет доставлено — не сомневается ни на секунду, что в Снежной знают намного больше него, и именно поэтому он сейчас здесь. Даже, если кто-нибудь из предвестников лично спустится в бездну, свяжется с Селестией, возродит Каэнри’ах — пусть так и будет. Мир схлопнулся, сократившись до белого листа бумаги и самого Дотторе, единственной связи с внешним миром.       Итера трясёт, перо трясет вместе с ним. Ощущается так же, как ходить по канату над пропастью, где, если сорвёшься, уже никогда живым не выберешься. Он взывает все оставшиеся силы, чтобы унять дрожь, собрать мысли в голове воедино и решить, что написать, даже старается действительно позволить Дотторе утешить себя, а затем чувствует, как пропадает его рука с волос и единственный здоровый глаз накрывает бинт.       Дотторе затягивает его покрепче, до боли.       — Ты сказал, что ещё видишь им. Сказал, что он совсем не болит. Ведь не соврал мне, путешественник?       Чуть ли не мурлычет, довольный собой, довольный тем, что имеет все шансы поймать Итера на лжи. Обнимает его со спины за плечи и укладывает подбородок на его макушку.       — Глубоко вдохни и сосредоточься. Я не тороплю.       Итер осторожно водит взглядом по столу, пытаясь найти себя в пространстве, когда всё двоится и путается ещё сильнее, чем прежде. Лаборатория вокруг него чуть ли не переворачивается вверх дном, свет от тусклых ламп становится слишком режущим, а голова вовсе начинает кружиться. Паника охватывает тело, и он действительно принимает совет, глубоко вдыхает в попытке унять её. Он всё ещё может писать, он напишет, даже, если едва понимает, куда ставить кончик пера, даже, если Дотторе держит его, не давая посмотреть на бумагу поближе. Этот шанс выбраться отсюда, шаг к конечной цели, нельзя просто так упускать, верно?       Может, молитва была услышана?       Слова в предложения складывать едва получается, боль отвлекает, буквы больше, чем должны быть, но Итер старается, стиснув зубы. Почти не видит, что пишет, и единственные слова, которые отчётливыми буквами выбиваются из размытой картины, это «Люмин», «больно» и «помоги».       Ничего не получится, если Люмин ничего не разберёт. Если и вправду получит письмо.       К концу листа из ладони вдруг начинает сочиться кровь, несколько её капель оседают на листе. Итер открывает ладонь и с ужасом смотрит на окровавленные пальцы, перо, и как капли размывают некоторые слова.       Терпеливо наблюдавший Дотторе лишь тихо смеётся. Не более, чем очередной эксперимент.       — Ничего страшного, — если он и пытался скрыть удовольствие от происходящего в голосе, у него не вышло. — Знаешь, так даже лучше. Это покажет ей твои настоящие чувства.       Рука доктора сходит с плеча, тянется к листу и бережно переворачивает его текстом вниз. На обороте пятнами проглядывает свежая кровь.       — У меня большое влияние, я могу позволить себе сделать для тебя такой подарок, — снова мурчит, возвращая руку обратно, и обнимает только крепче. — Помнишь, что я говорил? Фатуи не только не обидят тебя, но и помогут.       Сердце Итера замирает, и лаборатория наполняется тишиной.       — Всё будет хорошо.