пассивное курение

после роминых трипов у ильи в привычке заходить посреди ночи к нему в комнату и искать на тонкой шее пульс. откинув голову в сторону, прощупывая еле слышный, во сне такой спокойный. такой же мерный, как вздохи. у кушнарева даже в темноте под глазами видно тени от недосыпа и длинные ресницы, иногда дрожащие. приоткрытые во сне губы, на которые илья не засматривается специально, скорее просто выбирает их как точку, где взгляд оставить, чтобы уйти в мысли. думая о том, сколько еще продержится тощее тело кушнарева с такими выходными. учитывая, что в неделю он точно четыре раза приходил домой либо укуренным либо пьяным. либо дешевая травка, либо дешевый алкоголь, разбавленный соком. спасибо, что совесть тогда не продал за косяк и имел мозги, чтобы всегда быть на связи и приходить стабильно к двум-трем ночи, даже будучи на другом конце города. — да это даже не зависимость, — фыркал рома каждый раз на хмурый взгляд ильи, когда тот его заставал в коридоре натягивающим кроссы дорогие на ноги. коробкин не хочет думать о том, откуда рома берет недешевые украшения на своем теле и шмотки, поэтому думает о том, что конечно рома знает, что делает. не зависимость, но илья надеется не проснуться сегодня вечером от звонка с номера ромы, но с голосом санитара, говорящего о том, что его друг сегодня перестал существовать как человек окончательно. с голосом, говорящим, что за телом можно будет приехать послезавтра. илья не признается ему никогда в своем недоверии его словам, потому что грешил походами в ночи к нему в комнату и стягивал одеяло, глядя на тощее тело и голубоватые венки. и как падал рядом, выдыхая облегченно, когда не видел ни одной точки от игл. — бля, илюх, я ж не буду хуяриться дешевым герычем, — но это было сказано в шутку. илья в его шутки давно не верил, потому что они были на грани. поэтому лучше было проверить сейчас и вставить пиздюлей наутро, если что, а не в морге смотреть на точки под венками. но он еще несколько минут учил свое сердце биться не так быстро, лежа с ромой в одной постели. все равно спит тот крепко, да и не узнает никак. не услышит, как ровно дышит коробкин и жмурится, утыкаясь носом в подушку до невозможности вдохнуть. у ромы на одной руке браслетик с черепками от маккуин, в углу валяется портфель за косарь долларов, а сам он делит квартплату с ильей, чтобы было дешевле. обдрипанная двушка за семь тысяч недалеко от уника, где он появляется раз в неделю, хорошо если. хорошо если после бухича, а не после того, как очки на носу висят, скрывая зрачки расширенные. этой правды илья предпочитает не узнавать, как и то, где рома берет деньги, нигде не работая. на квартиру, на то, чем убивается, и на пакет продуктов, который привозит с утра, будучи помятым в сраку. выкладывая на стол и в холодильник еды на неделю, вжимаясь в стены от боли в теле. илья не хочет знать правды о поцелуях на его шее и новой побрякушке на руке. — залей масло, — просит, когда рома приходит на кухню и спрашивает о том, нужна ли помощь, чтобы приготовить им ужин. случайно подсматривает, как рома подтягивает рукава худака к локтям, снова выдыхает, когда не видит следов худшего. всего лишь черный новый браслет на худом запястье. всего лишь укус, который синяком остался под воротником худака. — как с таней? — чтобы не молчать спрашивает кушнарев, скорее чисто из вежливости, а не из-за заботы сильной о друге. — не ебу, расстались, — говорит, когда режет луковицу в миску и морщится от того, что глаза слезятся и ноют. — опять? — снова. тишину ломает только шипящее масло на сковороде, где тушится мясо, стук ножа об доску, и их неровные громкие вздохи. каждый думает о своем, о том, что надо бы уже знать правду и о том, что слишком много вопросов, чтобы получать на них ответы. — березин обещал зачет устроить во вторник, или у тебя планы? – попытка не утопиться в тишине от ильи. слезы на глазах от лука или молчание — что душит сильнее? — у меня автомат, — глухое и напыщенно уверенное. — придешь с гитарой в шарагу? — нелепый смешок. — нет, у меня уже реально в зачетке автомат, — с каждым словом рома тратит свою уверенность, и илья видит, как горбится его спина. руки цепляются друг за друга, пока кушнарев садится на стул в углу, подтягивая одну ногу. — ром, — илья знает слишком хорошо, что правду лучше уж ему не знать. — не надо. пожалуйста, — рома об этом знает не хуже. поэтому отчаянная глухая просьба разбивается о стену, в которую он отворачивается взглядом. задушенно, сжавшись в ком нервов и поместившись всем телом на одной лишь несчастной табуретке. тихий тяжелый выдох, а потом илья выключает плиту, щелкая и глядя, как огонь под конфоркой исчезает. оборачивается на рому, что глядит своими глазами блестящими на него, но сил улыбнуться нет. — я потом поем, — выдыхает и разворачивается, выходя из кухни. пока идет до комнаты сжимает кулаки, заламывает пальцы. кусает губы и почти что шипит. хлопает дверью за спиной, на пару секунд упираясь затылком в нее. тихий вдох сквозь зубы, судорожный выдох. пальцы гладят неровную поверхность, отросшие ногти цепляются за торчащие кое-где щепки. на кровати ноутбук с выключенным экраном, распечатанные вопросы и пара листочков с ответами. у него подготовка к зачету по экономике, а у ромы откуда-то уже есть зачет заранее. по предмету, на котором рому он даже не видел. как смешно. как блять противно. илья думает, что может он чем-то не тем в жизни занимается, когда усмехается нервно и в обесцвеченные волосы руку вплетает. наощупь сожженные пряди как солома. да и на цвет такие же. ноут откликается на пару нажатий по клавиатуре, включает несколько вкладок в браузере со статьями по вопросам. несколько десятков страниц информации и все это нужно запомнить. пока рома получил автомат заранее, даже не появившись за этот год на экономике ни разу. илья предпочитает не думать, как видел рому уже после пар по экономике, который забегал в аудиторию, даже не оглядываясь по сторонам. не вспоминает, что видел даже за одно мгновение, сбежав и даже не написав роме, что будет в курилке. а потом рома приходит к нему сам. как неожиданно и… илья уже не знает, приятно или нет. кушнарев последние года три один из его последних близких людей. по крайней мере тот не врет, значит можно простить всю остальную хуйню. врать же не равно недоговаривать. всего лишь приоткрывает дверь и смотрит на коробкина, как кот выглядывая из проема. оглядывает бумажки и выключенный ноут, который устал от бездействия снова, а потом смотрит илье в глаза, от которых тот отнял руки, лишь услышав скрип петель. разрешения пройти дальше он не получает, как и запрета, поэтому осторожно проходит. из-за двери появляется тонкая нога, потом вторая, потом весь рома. осторожничает словно не по комнате идет, в которой уже и так кучу раз был, а по минному полю. как будто не спал у ильи под боком, когда ему снился очередной кошмар за ночь, когда темнота и ночные силуэты буквально душили его и доводили до забитого вопля. как будто не смотрел с ним дурацкие комедии, чтобы забыться о экзаменах и сессии, которые буквально на носу, а у них за спиной куча долгов. как будто не делил с ним один косяк, опираясь на полутораместную кровать, выдыхая в потолок несинтетический дым. передавая самокрутку из одних дрожащих рук в другие, соприкасаясь пальцами. пропуская момент, когда сам лез к илье на тощие колени, чтобы выдохнуть облако ему в рот. шаги слишком маленькие и осторожные для того, кто так смело признавался ему в том, что хотел бы поцеловаться. — спишь? – такой тупой вопрос для человека, который знает, что если тут кто-то вырубается до двух ночи, то это он сам. — не сплю. а ты? — еще глупее. илья опирается на локти, глядя как рома уже смелее проходит по полу, перешагивая брошенные на пол книжки и одежду. где-то там даже куртка лежит, в которой коробкин пришел и был уставшим ровно настолько, чтобы только кроссы стянуть у двери. рухнул на кровать во всем остальном и закурил прямо в постели, стряхивая пепел на зачетку, с которой ебался весь день. — пока тоже нет. подходит к кровати и смотрит сверху вниз. илья смотрит на него без фокуса, даже возможно не на его торчащие во все стороны, почти потерявшие краску волосы, а куда-то в очередную трещину на потолке. думает о том, что вау, что, рома пришел к нему покаяться во всех своих грехах? думает, а не пора ли уже просто сдаться? а может попросить его в следующий раз, как вернется с путешествия по чужим постелям привести шпаклевку для потолка? о, в этот раз коробкин все-таки назвал это своим именем. — можно я..? – илья только кивает медленно, даже не дослушав. плевать, пускай делает, что ему захочется. однажды же он роме доверился, начав с ним общение. пускай это будет на его же совести, пока он руку со лба убирает и полуисписанные странички сметает на пол. туда же, где находятся еще пустые или уже расписанные вдоль и поперек. двигает ноут в сторону, и сам чуть больше места дает роме, хотя его костям столько и не нужно. тот аккуратно вмещает себя рядом. обняв за локти, глядя побито. поджав ноги к себе. сделав глубокий вдох, прежде чем открыть рот и закрыть его обратно как рыба, ловящая воздух едва выплывая на поверхность. без возможности насытиться кислородом, словно забыв его чистый вкус без примесей травки. и только подумав об этом, илья видит, как неестественно расширены ромины зрачки. и тот даже имеет наглость спросить: — не хочешь покурить? а илья не имеет совести отказаться. только кивает устало, прекрасно понимая, что рома сейчас его спрашивал не о сигаретке из пачки винстона в ветровке. упав обратно на спину, затылком в мягкую подушку, а хотелось бы в асфальт, пока рома вскакивает и уже более смело тащится в свою комнату, через полминуты уже выискивая у ильи на полу зажигалку. находит. и щелкает кнопкой, зажигая огонек. держа между губ косяк, глядя на алеющий кончик бумажки. едва приоткрывая рот, выдыхая едкое облачко. оно со вкусом травки, отчаяния и потерянной молодости. огонек зажигалки освещает его лицо, оставляет блики в карих глазах желтоватые. светит на едва покрасневшие щеки, оставляет тень под глазами, где глаза слегка впали. — «как в старые добрые», — хочется сказать коробкину да только язык не поворачивается. перед глазами картинка в полгода назад, когда рома предлагал ему покурить точно так же, только в глазах была искорка не зажигалки, а на губах не избитая нервная улыбка. пришел радостный, говоря о чем-то сбито быстро, поджигая подхваченной со стола ильюхиной жигой. тогда еще рома не проебывал ночи на то, чтобы найти себе новое место, а день на то, чтобы проспаться. раньше он приходил правда к двум-трем ночи, перед этим обязательно отписавшись где он и с кем. а сейчас у ромы травка в косяке, картье на запястьях, сраные вещи за доллары и дрожащие пальцы, протягивающие сверток. а, ну и автомат по экономике, даже не появлявляясь на парах. и илья только протягивает руку в ответ, на секунду касаясь роминых. с непривычки коробкин даже кашляет, откидывая руку с косяком от себя, а второй прикрывая рот. шипит, когда делает голодно вторую тягу, когда вдаривает в голову с одного лишь вдоха. так быстро и прочно, что уличные звезды он начинает видеть на потолке, а вместо трещины — ебучий млечный путь. — курение убивает, — вспоминает надпись на пачке своих сигарет вслух. роняет смешок. и кушнарев рядом не такой побитый своей ебучей жизнью, и поцелуи на его шее лишь букеты цветов. и у ильи в душе легче, потому что под травой думать не хочется о всякой хуйне. и внутри что-то разогревается, когда горький дым растворяется в легких, по пути задевая сердце, заставляя его биться сильнее. и с ромой так хочется вдруг поговорить. по-настоящему. почему начал курить траву, почему бухает через каждые три дня, почему пропадает где-то на обоссаных вписках и уже давно не пишет, что жив. почему продолжает бесшумно возвращатся домой и даже не хлопает дверью, чтобы илья знал, что тот все еще не сдох где-то на чьей-то хате. почему тот все еще продолжает делать вид, что все хорошо, даже когда все трещит по швам, как потолок над ними в этой ебучей коммуналке. но рома только выдыхает серое облако, забирая косяк из дрожащих пальцев. облако, которое коробкин еще день будет выветривать, чтобы искоренить травяной запах. а рома держит между пальцев косяк и ползет ближе, на одних только коленках и одном запястье, второе держа на воздухе. перекидывая через бедра ильи одну свою ногу, падая рядом. снова передавая в его треморные руки скрутку, сладко выдыхая прямо в лицо, зная, что тот это ненавидит обычно. но от ромы терпит. от него он и не такое терпит обычно. и принимая косяк снова, делая тягу и глядя прямо в темные глаза напротив, илья уже не думает ни о чем. не потому, что травка вскружила голову ровно на столько, что мысли перестали даже на зачатке своем существовать. всего лишь потому, что глядеть на чужие губы и слушать кривое пение интересней любой ниточки в голове, что тускнеет так же, как расширяются ромины зрачки. и пускай пение оказывается воющими трубами, потому что в старом доме кто-то еще включил кран, триггернув абсолютно всю систему водопровода. пускай. под травой это симфония его жизни, саундтрек с пометкой «слушать только в неадеквате», потому что адекватные такое не слушают. адекватные так не живут. трещины на потолке, которые он видит сквозь сизый дым, напоминают чей-то путь на карте, который рисовали дрожащей рукой. чувствует касания к своему запястью и, едва повернув голову, видит кушнарева, что будто на пробу тыкается выше, в локоть пальцами. поглаживает вдоль предплечья, тянется снова к запястью. оглаживает пальцы, прежде чем их переплести со своими дрожащими. прежде чем илья сам сожмет свои, ожидая, когда рома посмотрит ему в глаза. своими темными глазами, которые остались лишь тонкой кромкой у зрачка. которые почти что стеклянные, но в них еще можно прочитать что-то. только последние месяца три они на непонятном для коробкина языке, такой он еще даже не видел. поэтому приходится понимать рому на корявом первобытном – по эмоциям, жестам. всего по одному взмаху руки, которому рома следует, придвигаясь еще ближе. прижимаясь своими бедрами к нему впритык. выдыхая горькое облако. в губы. — «как в старые добрые», — все-таки влетает сквозь голову мысль, между симфонией труб и мокрым вкусным ртом, который илья лениво вылизывает. тянет руку и вплетает пальцы в серые волосы, потерявшие тот голубой пигмент. в памяти снова разблокировано воспоминание: вот рома тащит домой из магазина через улицу обесцвет и пачку голубой краски. вот смеется, когда видит в отражении вместо своей темной башки макушку цыпленка. вот он пытается делать серьезное лицо, когда палит на себя в зеркало, глядя как торчат голубые волосы. на ощупь не как у самого ильи, все еще мягкие, такие, словно с ними кушнарев родился. губы мягко касаются других, коробкин чувствует короткие укусы, от которых рома не сдерживается. — «а других он то— …», — но предпочитает не додумывать. только сильнее сжимает его пальцы в своих, подтягивая ближе. заставляя рому прижаться к своему боку и положить вместе с подбородком одну из рук на свою грудь. хочется поговорить, но с закрытым ртом не разговаривают, а с занятым другими губами и в помине. слова передаются через глаза и касания, выжигая буквы на теле рядом с собой, желая, чтобы все поняли без звуков. рома хочет, чтобы его поняли и приняли, оставили в покое и просто прижали. он не хочет раскрывать правду, потому что считает ее слишком ненужной. а илья знает, что его правда будет одним из тех кирпичей, на сокрытии которых еще держится их жизнь вместе. и вынув этот кирпич наружу все рухнет, оставив их обоих в реальности, где без травки все не так уж и хорошо. но никто не хочет рушить то, где еще нормально. где еще терпимо и пригодно для жизни. где касания остаются ожогами на теле словно тушили окурки. где губы судорожно целуют другие, а пальцы переплетаются и сжимаются до боли в суставах. где облачко дыма накроет их как одеялом, куполом, под которым время не течет. где расцелованные им самим, ильей, ромины губы будут шептать бредни о жизни, когда коробкин будет метаться взглядом от его хмурых бровей до их переплетенных пальцев. свободной рукой проведет по складке на лбу, ловя неуверенный испуганный взгляд. где все слова забудутся за ненадобностью, даже если этой ночью рома шептал ему о том, как на самом деле устал от всего. даже если илья ронял на их души тяжести слов о том, что рома в его сердце уже слишком прописался. никакой любви, только желание быть рядом и засыпать вместе, где рома не уйдет на ночь и не вернется с новым подарком и пакетом продуктов из магазина под домой, который ему на самом деле помогут донести. да и купят в целом . все тихие фразы о громких чувствах останутся под потолком оседать крупицами дыма, потому что выдыхались вместо с облаком травки. останутся только ожоги от касаний, покусанные губы и затушенный об зачетку на тумбочке косяк. останутся пением труб, под которое они потянутся друг к другу снова, чтобы утонуть в том, что зовется обычным поцелуем. только горечь от травки на губах, неловко нежные касания по щекам, переплетенные пальцы и ромина голова на груди ильи с его пальцами в потихоньку теряющих цвет волосах. все таких же мягких, как и тогда, когда над его сердцем лежала темная голова. кушнарев рассказывал что-то веселое, а не отчаянно молчал. первым переплетал его пальцы, но его инициативность в тактильности всегда была одной из констант. настолько голодный до хоть малейшего касания, что даже когда все плохо, все равно полезет под руки. даже под чужие. даже если касания будут как лезвия вдоль тела. вслух скажется только одна правда, которую тот не то чтобы таил, но давно не говорил словами: — с тобой хорошо, — и пальцы будут впиваться туда, где у коробкина сердце. утром илья не проснется на пары, выключив будильник на сегодня вместе с телефоном, а вот рома сбежит, оставив после себя лишь мятый край кровати. только вот вряд ли на пары, но вечером они все равно будут сидеть на кухне и готовить продукты, что принес домой кушнарев. сегодня у ромы из новых украшений только ожерелье поцелуев от линии челюсти до воротника худи, которое тот стянул у ильи с утра. сидит на подоконнике и курит в окно кривой косяк, съеживаясь от ветра в лицо. илья выключит плиту и обнимет его со спины, когда поток ветра из открытого настежь окна плюнет ему в лицом горьким дымом. сделает дурманящий глоток курева, когда рома развернется в его руках и выдохнет целое облако в губы. пассивное курение убивает, но только морально. заставляет смотреть на звезды в роминых глазах, которые на самом деле блики от лампочки с потолка, а на свежую голову думать о том, сколько рук его касались за одну только эту ночь. но это не важно сейчас, потому что тот переворачивается снова на широком подоконнике, откидываясь головой ему на грудь. делая новую тягу, дым который будет хлестко бить коробкина в лицо. а тот будет не против. снова.