Одна ночь

— Дядюшка так сильно любит своего милого племянника… Тифон не умолкал ни на секунду, его жаркий от алкоголя шёпот проезжался по скуле Гора каждый раз, когда разморённому от греческого вина красноволосому мужчине всё же удавалось сконцентрироваться и покрепче ухватиться за крепкую, смуглую шею. — Твои вкусы необычны, — Гор со смешком легко подбросил Тифона, подбирая извивающееся в игривости тело удобнее, а в ответ получил одобрительный хохот. Алые локоны соскользнули с плеч, щекоча, когда пьяный Тиф задрал голову в приступе смеха, низкого и утробного, такого довольного, что Гор, покрываясь испариной от нелегкой ноши на руках и выпитого алкоголя, тоже улыбнулся. От Тифона несло сладким, почти приторным, не имеющим ничего общего с его обычным запахом — почти холодным, резким, безвкусным. Привыкший к вечно палящему солнцу и раскалённым пескам, Гор чувствовал, как переворачиваются его внутренности, когда рядом с ним из ниоткуда возникал силуэт греческого олицетворения разрушения, хаоса и несчастья — Тифона, сопровождаемого шлейфом отчуждённости, хладнокровной надменности и этим странным блеском алых глаз. Бог Солнца и Неба вообще считал греков за народ разнообразный. Их культура, их способ жизни, их взгляды на неё — они разнились с тем, что Гор привык видеть и чувствовать у себя дома. Кажется, что вся цель их божественной жизни, у которой по своей природе не существовало границ во времени, заключена в веселье, оргиях и выпивке. Каждый из греческих божков имел феноменальные способности находить проблемы на задницу и плодиться, как мелкие грызуны — быстро и плевать, когда и с кем. Но если Анубис избегал поездки в Грецию так же сильно, как общество живых, то Гор находил забавным находиться в окружении культуры, одновременно такой похожей на родную, и такой далёкой от неё. Ему были интересны личности богов и их принципы, ему нравилось учиться всему, что ему предлагали, и сам он не был против дать парочку уроков местным детям. Он был готов изучать здешнюю неповторимую архитектуру и восхищаться умелыми руками смертных художников веками, а может и тысячелетиями. Даже если он сломает парочку скульптур Зевса, во время изучений, то ему это простят — верховный бог, как ни как. Его воспринимали как божество благородное и сильное, как защитника, и как завоевателя в одном лице. Гор сам выстроил себе репутацию. Открытая улыбка, спокойный тон, царские повадки с долькой благосклонности, длинный послужной список побед в войнах — и ты уже хороший правитель, завидный муж, доверительный собеседник. Сокол уже давно не уверен, какая часть его поведения — игра, натренированная годами и полученная благодаря усердной учебе, а какая часть — он сам. Но остальные ведутся, также мило улыбаются, рассказывают секреты, дарят стране подарки. И если Гор был подобен Солнцу, как и подобает соответствующему богу, то на его фоне еще сильнее выделялся Тифон, чья история и личность окружены беспросветным мраком. Но бывали дни, когда в этой тьме неожиданно появлялись проблески света. — Мой племянник самый лучший, — Тиф не унимался, пьяно посмеиваясь, и слепо водил руками по влажноватой коже шеи, плеч, груди. Ему нравилось чувствовать, как под ладонями напрягались мышцы, а нежная кожа покрывалась мурашками. — Такой красивый, такой умный, такой добрый… И я готов простить даже его длинный бесхребетный язык, если он назовёт меня «дядюшкой» ещё разок. Гор отчётливо помнит тот день, когда Тифон впервые появился в его жизни. Этот день был не самым лучшим, не самым удачным, и уж точно не самым светлым. Небо над Грецией было затянуто тучами, — Зевс славился своей вспыльчивой натурой — и Гор, перебинтованный, больной и со сломанными соколиными крыльями сидел у богатого двора, в одиночестве смотря на то, как капля за каплей в глинную чашу с неба падает вода. Его выловили из залитой кровью врагов реки и притащили в роскошный дом, как подбитую птицу, которую было слишком жалко оставлять умирать на улице. И когда перед ликом египетского солнца восстал Тифон, несущий на одном плече лук и стрелы, а на втором — собственноручно убитого кабана, Гор вспоминал о самых эффективных способах держать улыбку на лице. Ему не нравился красный. А ещё ему не нравились боги разрушений — сугубо лично, он имел лишь больной и колючий опыт с ними. От них разило силой, каким-то странным — или злым — величием, не свойственным родной пустыне холодом. Гор был падок на такое во времена своей юности, но со временем вкусы меняются, шрамы затягиваются, и в жизни появляется что-то важнее влюблённости в отрицательных личностей. Не казалось, что Тиф также оценил Гора, несмотря на статус, титул и силу. Соколу тогда показалось, что у его спасителя скрипнули зубы при виде сидевшего в двору божка. Они обмолвились несколькими фразами, и после почти не пересекались. Он не побоялся показать легкого презрения при их первой встрече, а Гор не осмелился спорить с тем, кто спас его жизнь. Но вид бога разрушений, его краткие слова и каждый мимолётный жест во время первого разговора, будь то недовольное «тц» или движение руки к роскошным локонам, спадающим на плечи, не могли выйти у Гора из головы. Наверное, Тиф какой-то частью себя напоминал прошлое, самое тёплое, что там было — может даже из-за преимущественно красных оттенков своего образа — и одновременно с этим невесомо касался настоящего, где уже нет места пылкой влюблённости и череде необдуманных поступков, где мир кажется не таким таинственным, а течение времени — спокойнее. Тихо, уютно, и при этом слегка жарковато, иногда внезапно, чуток грубо. И пускай Тифон в каком-то смысле был тайфуном, необузданным ветром, — что Гор выяснил позже — ведь не знаешь, в какую сторону его занесёт сегодня, для отца четырёх мальчиков хладнокровие и прямолинейность, присущие Тифону, даже в слегка грубоватой форме, кажутся идеалом. Гор был накормлен, вылечен, обласкан слугами и даже животинкой, которую Тиф держал для охоты. Но сам хозяин дома, где египетский бог с благодарностью зализывал свои раны, держался от него на расстоянии. Верховный бог Египта не был против, он не лез дальше, чем того хотели его спасители. Он был благодарен, обещая хозяину вечное уважение и покорность, на какие бы египетские пески его нога не ступила, и когда тот безразлично махнул в его сторону рукой, Гор сумел лишь улыбнуться. Он не умеет быть в долгу. — Не помню, чтобы Гермес рассказывал о твоей семье. Пламя вечно горящих факелов подрагивало каждый раз, когда Гор останавливался, чтобы поправить непослушного дружка на своих руках. Под действием лучшего вина в храме Бога Хитрости, Тиф мог позволить себе улыбаться так, что становилось физически больно от мысли: «Он не ходит с этим белоснежным оскалом каждую секунду своего существования». — Забудь о моей семье, не думай об этом, — как-то резко скомандовал Тиф и снова потянулся губами к загорелому плечу. — Я тоже не буду. — Почему? — У меня есть только сын и племянник, — промолвил он заплетающимся языком, а после, касаясь губами выступающей ключицы, скрытой за солоноватой кожицей, будто осознал сказанное и захныкал. Болезненно, прижимаясь к Гору ближе, впиваясь длинными, звериными когтями прямо в чувствительные лопатки. — Я так виноват… Я так виноват перед вами, мой дорогой племянник, я так виноват… Каждый этот жалобный стон и всхлип проходился по Гору клинками, десятками и сотнями вонзающимися прямо в сердце, в душу. В само «божество», без которого каждый из них — обычный смертный, тощий и холодный, среди бесчисленного количества таких же поломанных безразличием богов душ. Иногда Гору казалось, что когда Тифон холодно посматривал в его сторону, думая, что его никто не видит, в руках тут же оказывалась ваза. Трещины, склеенные непонятно чем — их было так много, что прекрасный рисунок на керамике затерялся среди бесчисленных сломанных деталей. Она была хрупка и беззащитна. Словно её роняли тысячи раз и поднимали снова, стоило ей склеить саму себя. — Уверен, они тебя уже простили. Гор ветром разогнал шторы, своим огнем зажег свечу в чужих покоях. При виде нахальности и какого-то, только одному Тифону известного чувства власти, дивным образом отображающегося в изгибе этих медовых губ, даже Гор, будучи женатым на Богине Красоты, чувствовал покалывания, приятное и знакомое, прямо внизу живота. Его колени готовы были приклеиться к полу, стоило красноволосому Тифону усмехнуться. Да, именно ухмылка — жадная, злая, пошлая или надменная — заставляла кусать собственные губы, в странном, в неправильном и странном, желании. Тиф любил смеяться над своим другом — Гермесом — и часто издевался над всякими греческими божками, словом или поступком. В такие моменты он улыбался так, что Гор готов был простить его за все обидные слова на вечность вперед. Какой-то частью своего божества Гор завидовал, что никогда не сможет ухмыльнуться так же. Другую часть себя он должен был держать в тишине. Подобраться ближе к Тифону казалось изначально гнилой затеей. Некогда Титан, сеявший хаос и разруху везде, где бы не явился, а теперь отшельник, потерявший былую мощь и желание разрушений, живущий вдали ото всех. Вдали от богов, от людей, от мира. Гор не раз убеждался в том, что такой образ жизни Тиф выбрал не из-за предпочтений, а из-за отсутствия другого способа спрятаться. И он не знал, от чего именно. Первое время при любой попытке завязать диалог с ним, Тиф начинал «кусаться», не боясь ни богов Греции, ни Египта. Что удивительно, такое отношение к Гору терпел даже Анубис, старший братец, готовый рвать глотку за любое неправильное движение в сторону младшего, и если у Гора была причина, по которой он закрывал глаза на Тифона и его проделки, то у Анубиса — нет. — Погоди! Не надо… Тиф зацепился за сокола, как только его руки стали пропадать. В такие моменты Гор по привычке нянчился с неразумным титаном, как с одним из своих сыновей. Уложить их было такой же непосильной задачей, как убедить Анубиса в прекрасной природе человечества. — Брось, Тиф, это всего лишь кровать, — Гор постарался мягко улыбнуться ему, но мужчина зажмурил глаза и прижался лбом к теплому плечу. — Смотри, какая мягкая. Гермес позаботился о том, чтобы гости в его храме чувствовали всё его наворованное богатство, и мягкая перина выглядела заманчиво, и еще более заманчиво — чувствовалась кончиками пальцев. И даже если шелк дорогих покрывал не мог сравниться с гладкостью винных длинных прядей, это были лишь проблемы Гора, а не тех, кто вкладывал в эту ткань свои душу и время. — Ты со мной, — Гор почувствовал, как тело в его руках напряглось. Рельеф мышц под белоснежной кожей доставлял удовольствие не только горячей от выпивки и всего остального плоти ладоней, но и взгляду. — Ты со мной? — Да, прямо здесь. Боишься спать один? — спросил сокол и, наконец, отпустил Тифона. Алые кудри тут же заслонили собой цвет одеял, и на мгновение титан показался именно богом, с кровавым ореолом и удивительно легкой улыбкой. — Как раз-таки наоборот, — прозвучало достаточно морозно и странно, отчего Бог Солнца на секунду задумался, прежде чем почувствовал прохладу лодыжки на его бедре. — Но я готов разделить ложе с тобой, дорогой племянник. — Нет, Тиф, нет… — Гор замотал головой, как-то устало, и Тифон скривил лицо. — Это неправильно. — Не неси ересь! Неправильно здесь только то, что племянник заставляет своего дядюшку проводить ночи в полном одиночестве. Гор не уловил тот миг, когда его грубо притянули к себе за ожерелье. Он вдруг оказался над улыбающимся богом, упирался двумя руками в складки одеял, непозволительно близко к бледному лицу, где на матовых щеках играл свет огонька свечи. Тифон же только и рад: обнимает шею бога крепче, жмется ближе и ближе, ластится к рукам, изгибаясь под их касаниями, пока руки Гора пытаются мягко оторвать чужое, сладко пахнущее тело от собственного. — Тифон!.. — «Дядя». — Боги, нет… — Советую думать сейчас только обо мне, другим богам не суждено услышать, как ты будешь кричать этой ночью. Полуулыбка выползла сама собой, и Гор не стал скрывать её, посмеиваясь и мягко поглаживая подтянутый живот. — Я настроен серьезно, — Тиф нахмурился. — Ты пьян! — Совсем немного… Черт, хватит хихикать! Остатками трезвого разума Гор лениво выбирается из навязчивых, горячих температурой и зрелищем объятий, а пьяным — нежно смеется, пока бледные ладони сминают загорелые бока и Тиф покусывает открытые от усеха плечи, ключицы, нетерпеливо трется носом о часть шеи под подбородком, давя в себе желание куснуть за кадык, от чего египетскому богу приходится с улыбкой задирать голову, словно коту, а после красноволосый грязно ругается, когда Гору всё же удается ускользнуть от его щедрых на ласку рук. — Тебе стоит успокоиться, — Гор заправляет шелковистую прядь за ушко, и Тиф дергается, а сокол только удивляется, насколько ярким может быть румянец на ушах. — Таким не занимаются на дурную голову. — Моя голова ясна, как чертов день, — на удивление, Тифон огрызнулся куда более трезво, чем рыдал какое-то время назад. — Давай уже… Явно чем-то озлобленный, Тиф резко двинул головой вперед, вверх, к чужой улыбке, коснувшейся уголков потемневших от прикусываний губ. И яростно зарычал, когда вместо желанных уст наткнулся на высоченную из теплой плоти скулу. Гор всем своим нутром ощутил, с какой обидой чужие зубы вцепились в его щеку и легко шлепнул бедро рядом, прося отцепиться. Разгневанный, титан лишь что-то простонал, получив разряд больного удовольствия, и двинул тазом ниже, с размаху упираясь горящим похотью пахом прямо в оголенную голень. — Тифон! — Чш-ш-ш, — успокаивающе прошипел он на ухо. — Поздно строить из себя недотрогу. Просто дай мне посмотреть на то, что ты там прячешь под схенти… Короткое одеяние, в котором Гор сегодня зашел в зал, набитый бухлом и тяжелым дымом кальяна, не выходило из головы у опьянённого до того вином, а теперь вожделением, Тифона. Неформальная встреча ради выпивки и развлечений, обсуждений последних новостей из мира богов. Гор приходил на них часто, веселясь, и вызывал у Тифа неприятный зуд внутри, и тягучее, как свежий мед, потягивание внизу живота. Загорелые икры египетского царя всегда были соблазном для извращенных греческих умов, но сегодня — нежная кожа внутренней части бедер, которая открывалась взору так редко и так скоро исчезала, что грязная похоть подскакивала, вместе с истосковавшемуся по любви членом, и Тиф скрипел зубами от невозможности дотянуться до того, что Гор так соблазнительно ему показывал. Даже если не ему, и даже если не нарочно, — от этого коснуться хотелось не меньше. Не важно, чем: губами, чтобы почувствовать пульс под тонкой кожей; языком, только чтобы оставить мокрый след и под конец зацепиться зубами; пальцами, под которыми Гор мог так мягко и трепетно вздрогнуть: носом, лишь бы уловить запах, мускусный, немного отдающим кислым виноградом, вином и дымом костра. Да, это всё неважно. Просто ощутить чужой жар, наградить племянника красным пятнышком на бедрах, поднять глаза и поймать ими влюбленный, цепкий взгляд, где танцует пламя неприкрытой, грешной страсти. А потом властно притянуть к себе любимого племянника и поцеловать. Длинно и мокро, никуда не торопясь. Насладиться каждым вздохом, каждым движением чувствительной и набухшей от поцелуев кожи. Словить устами чужую улыбку и посмотреть в глаза. В большие, чистые и глубокие. Их можно было сравнить с бескрайними водами рек и морей, но даже у них есть дно, а у глаз Гора — нет, и они не походили на голубые огни, как далекие в ночи звезды, и даже океаны не могли вместить в себе столько любви, столько слепой решимости и мягкого понимания, сколько вмещал в себя один лишь его взгляд. И чтобы эти глаза смотрели только на Сета. Безграничная любовь, мягко плескающая в лазурных очах, должна принадлежать только ему. Прямо как раньше. Когда любимые давным давно губы шептали «дядя», вместо «Тиф», и когда по горячим пескам бог ходил под именем «Сет», не скрывая своего настоящего облика от ослепленного преданностью и любовью племянника. Как раньше, когда Гор обнимал и говорил, как сильно любит. Когда улыбался, прощая обиды, и целовал руки, под силой которых скончались тысячи жизней. Гор ласково обрабатывал ранки, смиренно принимал удары недоверчивого, хлебнувшего отчаяния и одиночества Сета, а потом снова приходил к подолу дяди обратно, снова вытаскивал из западни и ничего не просил у него взамен. Сет поверил. Поддался ласковым губам, мягкому взгляду, теплым рукам и отчаянному желанию почувствовать то, что Гор предлагал ему не словами, а своими поступками. И завтра утром Сет будет сам себя ненавидеть за то, что опять повелся, опять возжелал и опять надеялся получить то, что получил много лет назад, когда подался светлому небу в глазах и истерзанному сердцу, тянущемуся к любви. Поддался и горячо обжегся. Но еще сильнее он обжег Гора. — Тиф, — зовет Гор. — Тебя трясет. Теперь на него смотрели два разных глаза: один словно золото, темный, и похож на Солнце, а второй — родной, привычный, как чистое от соли море, как неспрятанная за облаками небесная гладь. С глухой болью и комком в горле, Тиф ведет большим пальцем по изогнутой линии у нижнего века золотого глаза, и поджимает губы. — Ты не должен был меня любить… — шепчет Тиф, прикрывая рукой веки. Тепло уходит и прохладный ветер, колыхая занавески ко двору, сдувает с раскалённых тел капельки соленого пота. Тиф привык ощущать это — мороз после жара становится острее, и бьет по разнеженному богу сильнее обычного. Гор молча смотрит на свернувшегося в простыни бога и касается босыми ногами прохладного пола. Они снова разошлись, всё еще находясь в одной комнате. Губы Тифона дрожали, а Гор заметил это, и не знал, что делать. Этот бог всегда боялся показаться уязвимым, любая собственная слабость воспринималась им же как хрупкость, на что имеют право все, кроме таких, как он. «Воинов». Гор не понимал его. — О ком ты всегда плачешься, Тиф? Красноволосый бог молчит, и телом и душой отдаляясь от Гора дальше, поджимая ноги и прячась от немилого мира за тканью дорогих простыней. Другому мужчине ничего не остается, кроме как сидеть на краю кровати, утихомиривая загоревшийся в груди огонь холодом мрамора под ступнями, и смотреть, как что-то, спрятанное далеко внутри близкого человека, трещит по швам. Снова и снова, раз за разом всё сильнее и сильнее разрастаясь, словно опухоль, и маска ледяной надменности и безразличия трескается, не выдерживая напора, а Тифон снова чинит её, запихнув нечто как можно глубже, в темень. Так, чтобы оно больше не смело даже выглянуть оттуда. Но оно выглядывает, стоит Тифону улыбнуться, приласкать или протянуть кувшин с вином. Маска трескается, и мужчина убегает, дабы снова залатать её. И так по кругу, день за днем, пока маска не лопнет, не выплюнет всю таившуюся мерзость наружу, как гной, а Тиф не сломается вместе с ней, пытаясь спрятать трещину за резкими словами и колючими взглядами. — Тиф… Сидеть в стороне и смотреть на дрожь ближнего рядом не казалось Гору верным решением, но зная, как остро Тифон может реагировать на любое проявление заботы даже в полубредовом состоянии, не придавали Богу Солнца ни капельки уверенности в правильности действий. Да, он позволил донести себя в спальню, прямо на руках, — в обычный же день он просто бы оторвал Гору руки со словами о том, что он не «какая-то там баба», которую надо таскать туда-сюда, — но, скорее всего, с мыслями о чем-то многообещающем. Например, что будет, стоит им двоим дойти до спальни и спрятаться от чужих глаз. Тиф надеялся на бурную ночь, полную нежностей — или грубостей — и тяжёлого дыхание в передышке между жаркими поцелуями и интенсивным трением плоти об чужую. Гору было почти стыдно отстраняться от всех любящих и жадных до любви касаний Тифона. Тот так жаждал получить свою громадную порцию любви и дарить её взамен, что становилось стыдно отказывать ему в этом. — Тиф. Загорелая ладонь легла на обнажённую от золотых браслетов щиколотку, и та крупно дрогнула под невесомым поглаживанием. На мгновенье Гору показалось, что Тифон вырвет ступню, избавившись от нежеланных сейчас ощущений, может быть, придет в себя и накричит. Но этого не произошло, и мужчина повел рукой по бледному шелку кожи сильнее, ощущая, как напряжена была плоть под пальцами. Проведя рукой вверх, по мышцам голени, почти дойдя до выглядывающего из-под простынь бедра, и проминая всё еще чувствительную кожу одними лишь пальцами, Гор с удовольствием отметил, что дрожь прошла вместе с напряжением податливого тела. — Разве ты не понимаешь? Я не знаю, по кому ты плачешь каждый раз, но я не твой «любимый племянник», — мантра повторялась раз за разом, но сокол всё еще не устал говорить ласково, терпеливо внушая истину, и ждать, когда же реальность стукнет в красную голову Тифона. Большим пальцем Гор прошелся по середине стопы, что заставило мужчину под его руками блаженно выдохнуть и расправить позвоночник, выбравшись из позы спящего ребенка. — Я ценю тебя, как товарища, и безмерно благодарен за теплое отношение к моим детям, — они любят тебя — но я не могу стать тем, кем не являюсь. Тиф грустно хмыкнул, и с обвиняющим выражением, открыл один глаз. Уголки губ приподнялись сами собой, стоило этим рубиновым чудесам показаться из-под век, и Гор, подползая ближе, снова оказался над милым пьяницей. Наверное, только Бог Неба и Солнца имел храбрость подумать о нем в «милом» ключе. Он вглядывался в чужие очи и не мог понять: пропал ли их блеск из-за выпитого алкоголя, который Гермес не поленился влить в него сегодня вечером, или это отказ в удовольствии и скребущие по душе эмоции высосали из разомлевшего бога все силы. Им двоим не впервой оказываться в подобной ситуации. Каждый божий раз, устраивая «чисто мужской вечер» в кругу подпивших богов, Тифон обещал Гору выпить ровно столько, сколько могли бы выдержать его ноги, чтобы самостоятельно дойти до своих покоев. И каждый божий раз египетский бог верил ему, лично наливая вино в бокал, и каждый божий раз мягко, будто не по-настоящему ругался, когда нога его друга, всё еще способная на пару с другой дойти до комнаты, начинала касаться Гора там, где не мог позволить себе коснуться ни один «нормальный» мужчина. Гор привык быть терпеливым. Гор не мог злиться на того, кого сам считал подбитой птицей. Поэтому, несмотря на постоянные слезы о каком-то племяннике, Гор лично, на руках, доносил в хлам пьяного Тифона до кровати. И чем чаще это происходило, тем ближе Гор был к необдуманным поступкам, причиной которых был Титан, его улыбающиеся, потресканные губы, и желание подарить ему то, о чем он так жалобно и долго просил. — Ну что? — затянувшееся молчание заставило Тифона привычно, хоть и немного вяло, нахмурить эти изящные в своей резкости идеальные темные брови. Кажется, даже морщинки, образовавшиеся на ровном носу, выглядели эффектно. И вредный изгиб налитых кровью, полных губ — тоже. Гор сам не заметил, как потерялся в нем, разглядывая каждую частичку лица, оказавшегося так близко к собственному, и не мог сконцентрироваться хотя бы на одной, чтобы вдоволь после насладиться каждой. — Ты женат, не забыл? Гор пугался своих собственных мыслей, и одновременно с этим поражался — разве может быть в живом существе идеально абсолютно всё? Это невозможно. Ничто не идеально. «Кроме него». На секунду сердце Бога остановилось, а потом возобновило ход с такой силой и скоростью, что он испугался за сохранность своей грудной клетки. И, кажется, это отобразилось и на его лице. — Или уже нет? — Тиф ухмыльнулся растерянному взгляду наверху, в момент потерявшему всю свою раздражающую уверенность, и потянулся к нему. — Как лестно, что при виде меня Его Величество забывает о всех остальных. Гор возненавидел сам себя, стоило почувствовать, как собственные щеки залились алым и постыдно запылали, как у впервые влюбленного подростка при виде объекта всех его ночных фантазий. Он уже давным-давно прошел этот этап, — этап учащенного пульса при одном лишь взгляде и потери речи при случайном касании — и теперь должен был наблюдать за детьми, у которых такое же вот-вот начнется. Кто бы мог подумать, что ему снова придётся пережить подобное? — Я уже давно не царь, Тифон, — Гор уклончиво ответил и прижался своей горячей щекой к чужой, будто прячась от пронзительного взгляда и насмешливой улыбки — ему не хотелось так откровенно пялиться на неё. В какой-то мере это было даже смешно — главная слабость верховного бога Египта, дитя сильнейших египетских богов и царя, поднявшего свою страну с колен, — элементарное движение чужих уст, поднятие уголков губ, и эти мелкие-мелкие трещинки на чувствительной коже. Гор мог бы залечить их поцелуями. — Нет нужды ко мне так обращаться. Пьяный смех раздался рядом с ухом Гора, распространяя жар от щек до пяток. — А как же мне тогда обращаться к моему милому племяннику? — Сомневаюсь, что твой племянник был царем, — Гор наклонился еще сильнее, против своей воли прижался еще ближе, касаясь своим животом чужого, пока не коснулся расслабленными губами мочки уха. — Но вот у тебя по-настоящему царская мощь и харизма. При всём твоем уме и хладнокровии, почему ты так неаккуратен, когда дело касается вина? Это так наивно с твоей стороны… Сегодня племянником могу показаться тебе я, а завтра — другой мужчина, который не постесняется воспользоваться ситуацией. Я знаю тебя, ты будешь потом жалеть об этом и я- Тифон! Тело под ним вздрогнуло и Гор почувствовал чужие руки, так внезапно сжавшие его ягодицы. — Что не так, племянничек? — ехидный блеск его глаз почти сорвал с египетского бога остатки самообладания. — Снял бы ты свой схенти к чертям собачьим и красовался перед дядюшкой всем, чем тебя наградила матушка природа. Я знаю, тебе есть, что мне показать. — Тифон, руки… Разгоряченный от их диалога и от ленивого, словно чисто формального сопротивления Гора над ним, Тиф снова попытался соединить низы их животов, дабы почувствовать желанную всем своим существом блаженную негу. Они её растягивают уже достаточно долго, Тифон устал соблазнительно ворочаться под племянником и шептать множества соблазнительных обещаний прямо тому на ушко. Алкоголь замедлял мысли, реакции, и египетский бог то и дело прикрывал веки каждый раз, когда ему начинали что-то шептать. — Я волнуюсь о тебе, Тифон, а ты продолжаешь вести себя так, словно — — Лучше тебе побеспокоиться о своей заднице, потому что когда я доберусь до неё… Желание спросить «И что тогда?», что чуть не сорвалось с горящих под пристальным вниманием губ, Гор тяжело проглотил, мысленно избил и затолкал еще глубже. Туда же он отправил и жаркие фантазии, которые могли бы ответить на этот вопрос. — Тише, — прошептал Гор. — Успокойся, Тиф, прошу тебя. Мне уже следует идти… — Куда? — мужчина под ним лениво наклонил голову в бок и продолжал беззастенчиво разглядывать бога Египта, медленно и тщательно, уже под другим углом и так, словно видел это лицо впервые. — Тифон. — Прекрати меня так называть, — Гор ойкнул, когда чужая рука ущипнула его за чувствительную плоть на пояснице. — И, кмгх… — египетский бог смущённо прокашлялся, когда почувствовал, как ловкие и длинные, тонкие пальцы ненавязчиво крались под тонкую ткань схенти, по пути очерчивая каждую выступающую мышцу. — Как же мне тебя называть? «Дорогой дядюшка»? Тиф снова дернулся под ним, в легком изумлении приоткрыв губы, и сжал его плечо сильнее другой, свободной от движений к одежде, рукой. — Да, — они оба рвано выдохнули, стоило кончику бледного пальца задрать жалкий сантиметр ткани и этого оказалось достаточно — мурашки побежали по телу Гора, ведь на внутренней стороне бедра чужие пальцы уже вырисовывали странные узоры. — Да, именно так. Напившееся сознание плыло, и с каждым взглядом, с каждым вздохом, с каждым проникновением пальца под кусок дорогой ткани на смуглых бедрах, ухватиться за здравый смысл становилось все тяжелее. Желание прекращать всё это угасало с каждой секундой и-… Нет, его вообще никогда не было. С самой первой ночи, когда они оба пьяные завалились на простыни и слишком невинно гладили друг друга, не переходя той черты, которую Гор старался поддерживать, а Тифон — переступать. Сам факт существования этих ночей был противен, и одновременно слишком сладок, чтобы забывать и избегать их. Гор понимал, насколько это неправильно — у него на плечах лежит ответственность за один из самых могущественных пантеонов и страна, ради благополучия и процветания которой он столетиями калечил себя и свою божественность. И даже если порочная связь с греческим хаосом во плоти вряд ли повлияет на политику, у Гора есть то, что он любит больше, и что для него дороже трона и короны — семья. Разве Гор мог променять это на чужие губы? Даже если они сейчас были желаннее всего. — Господин Гор. Чей-то голос за дверью заставил их двоих затаить дыхание. Гор вдруг осознал, как близко находился к губам Тифона и бегло поднял глаза. Красноволосый бог смотрел на него всё так же жадно и выжидающе, словно только египетскому богу послышался этот голос за дверью. — Прошу прощение, что отвлекаю Вас, Господин Гор, но юные Принцы проснулись и желают увидеть своего отца. При упоминании своих детей Гор привстал, несмотря на руки, сжавшие его плечи, и прочистил горло. — Что-то случилось? — Ничего страшного, господин. Им приснился кошмар. Принцы отказываются засыпать, пока Вы не расскажете им новую сказку. Сокол тут же услышал шепот на ухо: — Анубис где-то здесь, недалеко. Он может рассказать им на ночь вместо тебя, — багровые глаза сверкнули из-за винных прядей, пока Тиф шептал, будто случайно задевая бархатистыми губами мочку уха. — Ну же, останься со мной этой ночью. Дядюшке так одиноко здесь без тебя… Запах алкоголя, которым пропиталась молочно-бледная кожа, практически ощущалась на языке и Гор облизнулся, стараясь убрать этот привкус. Тифон улыбнулся ему и сжал загорелую ладонь своей. — Ну так что? Их пальцы переплелись, образовывая единое целое, Гор прижался щекой к костяшкам Тифона, притерся. — Господин Гор? В глазах греческого бога можно было прочитать всё и ничего одновременно. Лишь блеском алых морей он молил сокола остаться здесь, с ним. Прижаться сильнее, почувствовать больше, и подарить хотя бы один единственный поцелуй. Но изнывающая горькостью часть Тифона уже знала — его мольбы останутся без ответов. — Я буду через несколько минут. Острый ком в горле невозможно сглотнуть или выплюнуть кому-то сейчас в лицо. Тиф молча наблюдал за тем, как Гор, пошатываясь на ватных ногах, поднимается с постели и не хочет смотреть в его сторону. Сокол всеми силами сопротивляется желанию посмотреть в чужие глаза напоследок, ведь страх передумать и остаться рядом с ним оказался сильнее лишних, неправильных чувств. — Мне жаль. Тифон лежит к нему спиной, когда Гор тянется рукой к шторе, и молчит в ответ. Пару секунд он смотрит на мирно вздымающуюся грудь и на блестящие от пота лопатки. — Спокойной ночи, Тиф. Потом обязательно всё повторится. Они снова напьются, снова завалятся сюда, и Гор снова уйдёт, а Сет заново пройдёт путь от разбитого сердца к ненависти за одну ночь, а после простит. Простит, потому что по-другому не может. Послышался шелест ткани — шторы дернулись и вернулись на место. Свеча должна была вот-вот погаснуть. В груди что-то больно сжимается. Сет снова остался один.