Жизнь и приключения Логэйна Мак-Тира

      На границе Бресилианского леса, где раскинулся лагерь Стража-Командора, стоял страшный холод. Дело было уже к зиме; до Первопада оставалась всего неделя, и хотя Логэйн как никто другой в отряде привык ночевать в палатках в любое время года, последние дни до первого снега он до невыносимого остро ощущал каждой косточкой своего тела. Должно быть, и правда старел. А ведь эта мрачная ведьма, Морриган, недавно заявила, что представляла себе его ещё старше! Смех, да и только.       В ту ночь он так промёрз, что не смог спать: долго ворочался на отсыревшей лежанке в попытках подремать, но в итоге не выдержал, вышел из палатки и принялся заново разводить костёр, чтобы хоть немного согреться. Все остальные либо всё-таки — счастливчики! — смогли уснуть, либо предпочли хотя бы просто спокойно отлежаться до рассвета. Не спала только голем, которую Страж выручил в какой-то богом забытой деревеньке под Рэдклиффом — ведь каменной-то глыбе ни сна, ни еды не надобно. Поначалу Логэйн всю плешь Суране проел, чтобы тот по ночам ставил кого-нибудь на караул, но быстро убедился, что нужды в этом не было: покуда их сопровождала Шейла, лагерь оставался под её надзором круглые сутки.       Вот и теперь Шейла стояла неподвижно, повернувшись широкой рельефной спиной к костру, и Логэйн грешным делом подумал, что эта массивная туша, быть может, заодно защитит от ветра его костерок.       И какую же всё-таки компанию отбитых на всю голову отщепенцев Сурана умудрился вокруг себя собрать…       Какое-то время Логэйн сидел в полной тишине, нарушаемой лишь треском поленьев в огне, таким привычным, что звук этот будто бы согревал его сам по себе. А потом Шейла вдруг заговорила:       — И что, оно правда убило бы королеву?       Долгие минуты, проведённые у костра, мигом сошли на «нет»: Логэйна обдало ещё большим холодом, будто он и так недостаточно замёрз. Он не верил собственным ушам.       — Что ты сказала?       Шейла медленно, неторопливо, с характерным грохочущим каменным ворочаньем повернулась к нему и повторила вопрос:       — Оно бы правда позволило тому кожаному ублюдку убить королеву?       В груди у Логэйна заклокотал едва сдерживаемый гнев. Сердце забилось так часто, как бьётся только от стыда — словно его, виновного в непоправимом, поймали с поличным на глазах у огромной толпы.       Впрочем, почему же «словно»? Так ведь оно и было. Именно это и произошло на Собрании земель пару месяцев тому назад.       — Не забывай, что мы говорим о моей дочери! — в ужасе воскликнул он, позабыв, что мог ненароком кого-нибудь разбудить. В висках застучало, в мозгу зудело назойливое «нет, нет, нет» — он мог спокойно принять обвинения в чём угодно, но только не в этом. Всё было совсем не так. Он многим готов был пожертвовать ради благополучия Ферелдена — и жертвовал не раз даже самыми близкими людьми — но только не Анорой.       Только не его девочкой.       — И всё-таки? — не унималась Шейла. И как только бесчувственная каменюка может быть такой назойливой!? Логэйн хотел бы ответить многословно, оскорблённо, но захлебнулся собственными словами и только судорожно вздохнул. А что ещё, с другой-то стороны, можно было подумать, как ещё трактовать его поступок после всего, что случилось?       Если бы хватало воздуха в лёгких, если бы совесть не жрала так, что впору было кричать от боли — о, он бы столько рассказал. Например, что Хоу в любом случае не должен был дожить до Собрания земель. Логэйну казалось, что он всё продумал, что поступил достаточно хитро, а Хоу и рад был добровольно ринуться прямиком в ловушку, ни о чём не догадывался, пёкся лишь о своей власти и авторитете и поплатился бы за это сполна — и поделом. Логэйн планировал одним махом избавиться и от Сураны, и от него — объявить его предателем, обвинить в сговоре со Стражами и Орлеем и покушении на жизнь королевы. А затем припомнить ему гибель Кусландов и повесить на него и отравление Эамона, и события в эльфинаже, и пёс знает, что ещё — не ради себя, ведь от совести всё равно не убежишь, догонит, набросится и сожрёт с потрохами, сколько себя ни обеляй. Нет, лишь бы Анора не тащила за собой потом шлейф постыдной репутации дочери убийцы и тирана. Лишь бы её продолжали любить, лишь бы она, как только закончится Мор, оставалась королевой — самой мудрой, самой заботливой, самой лучшей королевой для Ферелдена. Разумеется, лишь после того, как он окончательно убедился бы в том, что уберёг её от любой возможной беды.       Но Анора оказалась мудрее. Она всё понимала — даже когда Логэйн не давал ей слова и заставлял замолчать, переступая через себя, чувствуя себя самым ужасным отцом на свете, думая, что это надо просто перетерпеть, потому что так будет лучше для всех. Она видела его насквозь и переиграла его — как всегда поступила по-своему. Знала, что он запутался, сам загнал себя в угол, и сделала всё, чтобы его спасти. Заключила союз со Стражами и их руками избавилась от Хоу — шаг, на который нужно было бы решиться самому Логэйну, шаг, к которому он сам отрезал себе все возможные пути. Тонко сплела на пару с Сураной замечательную интригу, чтобы бастард Мэрика, истеричный дурак, согласился жениться на ней и всё-таки сесть на трон — о, как это было похоже на них с Мэриком лет двадцать тому назад! Анора старалась изо всех сил не только для того, чтобы сохранить Ферелден перед лицом надвигавшегося Мора, но и для того, чтобы её отец, никчёмный правитель и никудышный, как выяснилось, стратег, не закопал себя сам раньше срока в могилу. На всю оставшуюся жизнь Логэйн запомнил полный тревоги и отчаяния, умоляющий взгляд, которым Анора предостерегала его на Собрании земель от резких движений и неуместных слов. Возможно, ей казалось, что никакого дела ему и не было до её взглядов и жестов, но он всё замечал.       Она оказалась во сто раз умней, его девочка. Он подверг её страшной опасности, а она нашла способ выручить и себя, и его. «Прости меня, Анора», — то и дело думал он, когда она пришла навестить его, непривычно слабого, уставшего после ритуала Посвящения в Серые Стражи: «Я бы так хотел любить тебя, как все родители любят своих детей, милая, как твоя мать любила тебя и меня, и никогда не причинять тебе боли».       И действительно любил так сильно, как только был способен, но даже этого ей в тот день не сказал. Только обнимал её крепко, пока она плакала у него на плече и шептала: «Всё закончилось, папа, всё хорошо», — но сам так и не нашёл нужных слов.       Вот и теперь, едва дыша от жуткого холода, сдавившего грудь, он не смог объяснить всего этого Шейле — да даже самой Аноре, наверное, по-прежнему не сумел бы — но всё-таки вымучил из себя предательски охрипшим голосом:       — Я бы никогда не причинил Аноре вреда. Никогда.       — В таком случае, я довольна, — кивнула Шейла и снова гулко развернулась спиной к костру.       А Логэйн так и остался наедине со своими мыслями до самого рассвета, не ощущая уже ни промозглого осеннего холода, ни тепла от огня — ничего, кроме всеобъемлющего ужаса, сжиравшего его изнутри. Одна-единственная мысль, от которой он так долго открещивался, отгораживался как мог, наконец настигла его, скребла кошками на сердце, вгрызалась в мозг. А что, если бы всё пошло не по плану?…       Он не представлял себе даже в самых страшных кошмарах, как мог погубить самое дорогое, что у него было — но почти погубил.