***
По едва уцелевшим окнам господского дома назойливо барабанил дождь. Едкий запах дыма с полуразрушенных улиц набухал от тяжёлой влаги, проникал неотступно в комнаты, где спали вповалку уставшие солдаты, пропитывал деревянные полы и мебель небольшого помещения, где когда-то — до восстания, до бойни, до крови — располагался кабинет владельца поместья. Теперь место это стало временной ставкой командования, и осоловелый принц Мэрик, не разгибаясь, писал за рассыхающимся столом послания ферелденской знати. Одно за другим, машинально — Логэйн, прислонившись спиной к противоположной стене, наблюдал за ним уже добрый час и гадал, соображает ли тот, что пишет, или штампует всем одно и то же, не думая ни о чём, кроме вожделенного сна. Сам Логэйн устал не меньше, но сна у него не было ни в одном глазу. Он ждал. Выбирал момент, подбирал слова — и не находил ни одного нужного. Они застревали в горле, кололись как сухари, проглоченные целиком в сильную жажду, скапливались комом и мешали дышать. Совсем недавно ему сообщили о том, что дела обстоят ровно так, как он и предполагал. Совсем скоро она должна была возвратиться из Денерима. Логэйн думал об отце. Был бы он рядом, всё могло сложиться иначе. Это он стал бы героем, он оказался бы вдруг крестьянином, приближённым к сыну Мятежной королевы, он продирался бы из грязи в князи, стал бы рыцарем от сохи. И решал бы по-прежнему за всех — недрогнувшим голосом, как в тот самый день, когда добровольно отдал жизнь за щенка, из которого Логэйну в эту самую секунду предстояло сделать наконец настоящего короля. «Он не заслужил этого», — упрямилась Совесть: «Погляди: вы собираетесь с силами на руинах, торчащих из земли, чтобы ему вечно напоминать о его вине. Горелый смрад с улиц для него — запах собственнной ошибки. Он и без того винит себя. Не мучай его». «Тебя никто не спрашивал, готов ли ты, можешь ли ты, сдюжишь ли ты», — громыхала Обида под бешеный стук сердца и яростный шум в ушах: «Взрослым просто внезапно становятся, без подготовки, без жалости и без соплей. А Мэрику давно пора повзрослеть». «Что же скажет мне Роуэн?» — в ужасе подумал Логэйн, и мигом вообразил её пронзительный взгляд, полный укоризны и презрения, и его пригвоздило к полу, ввергло в оцепенение всепоглощающее чувство вины за то, что он посмел даже просто подумать... А ведь надо было сказать. Он не помнил толком, почему и как наконец решился. Звук шёл будто не из его собственной глотки, а откуда-то извне, со стороны. — Мэрик. Нам надо поговорить. — Поговорить? Вид у Мэрика был затравленный и уставший. Ещё не поздно было пойти на попятную. Логэйн сделал глубокий вдох. Он не мог отступить. Отец бы не отступил. — О Катриэль.***
«Отец бы не отступил», — именно об этом Логэйн думал, когда уговаривал себя сообщить и без того несчастному принцу ложную правду, правдивую ложь, которая добила его окончательно. Отступил бы теперь? Логэйн сам уже вошёл в возраст своего отца, но до сих пор ловил себя порою на том, как же ему не хватало Гарета. Он слишком рано ушёл. Слишком быстро оставил его разбираться со всем этим дерьмом в одиночку. Слишком радикально научил одной простой, но жуткой истине: «Кто, если не ты?» Резко прояснившийся взгляд выцепил из кровавого месива на поле боя юного Кайлана, который приготовился атаковать здоровенного огра. На периферии зрения вспыхнуло, заалело — огонь на Башне Ишала загорелся под оглушительный победный визг порождений тьмы. «Хочу ли я этого? Готов ли я к этому?» И головная боль взвилась и слилась в едином безумном экстазе с визгом порождений, и горелый смрад закрутил желудок, и капли дождя, казалось, испарялись, едва коснувшись разгорячённой кожи, и запульсировало, затлело что-то в затылке. А потом всё схлынуло, и Логэйн не чувствовал более ничего, кроме тупой, глухой пустоты в груди. «И тем не менее придётся», — гулко брякнул в черепной коробке собственный голос тем же ровным, бесстрастным тоном, которым он говорил с Мэриком в ту самую ночь, когда оба они умерли и больше никогда не воскресли прежними. — Труби отход, — железным тоном велел Логэйн, и их с Коутрен взгляды встретились, и в её взгляде читался неподдельный ужас, а в его — мёртвый, бесстрастный холод. — Но... тейрн Логэйн, сир... — Труби отход! — рявкнул Логэйн, и Коутрен — впервые на его памяти — вздрогнула. И повиновалась.