бессмертие с треском костей

      обжигающие ирисы в своих лепестках хранят тайну, что иными колючими ветвями рвёт плоть, кровью рисуя договор. и не столько важна красота, сколько цветение – странник пророчит их горькому союзу вечность.       лоча кончиками пальцев проводит по каждому из доступных ему шрамов блэйда, чертя незримые узоры по его телу. особая осторожность – не смеет давить на больное, обращаясь с тем, кто жаждет смерти, как с невинным дитя. и калечить себя ему напрасно, коли лоча смог приручить (или подумал, что приручил) столь опасного зверя, что ныне кроется в ветвях с шипами; вовсе неважно согласие. но в который раз лоча, осматривая острые черты лица блэйда, ловит себя на мысли о том, что он бы правда хорошо смотрелся трупом в его ящике, а то хуже – в шкафу или в кровати рядом; всего лишь вопрос о желанной покорности.       увы, а сознание бессмертия тлеет, вечер за вечером всё больше погружаясь в безумие – и ровно под одеждой лочи новые раны обретают свой кров; оставаться с таким блэйдом наедине – самоубийство, позволять ему себя калечить – и есть другое лицо сумасшествия; в этом они схожи: блэйд болен трагичной судьбой, лоча болен обречёнными чувствами. исход в игре дурных страстей предрешён, ибо у жизни, в отличии от пустоты которая имеет срок, нет и призрачного шанса в схватке с извечной горечью смерти – но иллюзия любви звучит куда маняще.       и лоча не изменяет своему восстановлению, но тело блэйда требует иного исцеления; лоча понимает это. странник не причиняет боли, пока пытается добиться чужой смерти или немых мёртвых чувств – только такие способен испытывать блэйд, только такие желает видеть лоча, чтобы навеки сохранить его сердце, которое уже и ни раз пытался вырвать, но то лишь страшно продолжало биться в дрожащих руках; дрожащих не от страха, а будучи в отчаянии. и всё пытается: неаккуратный случайный осколок остриём (но с особой нежностью) проходит по самой середине горла, вызывая мгновенную реакцию и тела под ним и чужой крови; кажется, бродящий в глубоком сне блэйд, дёргается, распахивая алого цвета глаза, и приподнимается резко, руками хватаясь за шею и грозно шипя; лоча пачкает белые одежды в кровавой мерзости, едва обнимая (?) блэйда в почти инстинктивной попытке успокоить – а больше чем уверен, что тот не напуган. тысячи раз умиравший невольно привыкает к ощущению агонии, но всё же не к мукам, электричеством проходящим по каждому нерву. одержимость блэйда смертью также никчёмна, подобно одержимости им лочи – скурят друг друга дотла, но мечту никто из них не поймает, а мечта – феникс, что с каждым поражением обретает только большее пламя.       ход безумца предугадать невозможно; блэйд отвечает точно в своей манере, ломкой отвечая на ломку, ведь лоча не она; не та, что раз за разом убивала в усладе боли ученика, что объявила себя сильнее – и спору нет. чего же до лочи, коли тот человек, обнаруживший в проклятии бессмертия свою безрассудную страсть: странник с хрипами, но мягкой в своём сумасшествии улыбкой, принимает сквозь себя чужое лезвие, под волей неожиданности мгновенно отстраняясь и всем телом искривляясь, ладонью пытаясь поймать утекающую из его груди кровь – надоедливо бьющийся орган немеет в пространстве незалечимого ранения. в момент последнего вздоха, когда взгляд падает на глаза блэйда, лоча успевает в них прочесть… ни капли сожаления.       вестники смерти, бездушные ликорисы, прорастают около и по телу лочи, разрывая, но уже безболезненно, участки кожи, и это более не значит договор – это клятва об их безвыходном союзе, в коем смерть была только вопросом времени, но и её трагедия не в силах тягаться с картой вечной жизни – невыносимо, безжалостно, но, вероятно, заслужено.       за глупость.