Молчаливое отчаяние.

Лунный свет пробивался сквозь незашторенные вытянутые и широкие стёкла престижной московской гостиницы. В паре метров от выше названных окон находилась кровать. Дорогая, мягкая, чистая, одним словом- как полагается. Всё выглядело таким родным, веющем ностальгией, приятным, сказочным. Всё, кроме двух мужчин, что сидели посреди этой комнаты на алом потёртом обувью неосторожных ковре, один из них протягивал руку другому- тому, что с беспокойством последнюю осматривал, вертел и заменял по надобности замаранные кровью и гноем бинты: всё, от запястья до кончиков пальцев было покрыто свежими ожогами и засохшими кровоподтёками, рубцами и шрамами. Они надрывали эту идиллическую картину старомодного люкса: жалкие, раненые, разбитые и почти убитые, униженные и с полными самого жуткого отчаяния взглядами: так и было видно сразу, будто каждая клетка их полубезжизненнвх тел так и стремилась прокричать за себя о своём состоянии. Некогда золотистый блондин, расцветающий и наделённый особенной и богатой историей город устало глядел на своего "друга по несчастью", который, кажется, понимал без слов его тревогу и пожирающее изнутри чувство унижения, а снаружи же- последствия многочисленных бомб и обстрелов невинной популяции. Раны кровоточили сильнее, чем когда-либо ранее, отдавая в и так на доброй совести функционирующую голову страшнейшей бесконечной, пульсирующей болью, от одного осознания которой из глаз летели, смешавшись, обжигающие слёзы и искры. Этим днём они предстали пред самим главой: Московским. Нет, он даже не смел казаться надменным или старающимся доказать и показать свои власть или силу,- о чём вы,- просто эти двое, Богдан и Кирилл, Донецк и Луганск, казались здесь слишком другими, «не от мира сего», как говорится, в глазах уже успевших отойти от старых травм и ран городов, одаряющих эту «парочку» взглядами, полными уверенности настолько чуждой пережившим и переживающим столько, окончательно потерянным городам, что эта «уверенность» понемногу в их воображении перерастала в некие надменность и презрение. Что Вы, конечно нет, все обязательно желали им самого прелестного, так, быть может, проблема была именно в этих двух от всего сердца вымотанных молодых людях, «укутанных» в окровавленные бинты и повязки? **** Разговор не то, чтобы зайти далеко, а от слова «совсем» не завязывался. Так оно, возможно, было и к лучшему, да и эти двое, казалось, наслаждались по-своему этой повисшей тишиной, переполняющей комнату и будто из неё рвущейся, образно глотая ртом воздух перед окончательным погружением, опускаясь на самое-самое дно гущи недостигнутых целей и потерявших смысл своего существования надежд и грёз. Не было уже абсолютно ничего. Ни там, откуда они происходили, ни в сердцах, душах, мыслях людей, что их населяли. **** Внезапно юноша, что занимался перевязкой, легонько потянул руку своего «пациента», вызвав содеянным обрывистый и короткий вдох, сопровождённый прищуром, вызванным нестерпимой болью. — Прости,- очень тихо, так, чтоб лишь его собеседник был в силах расслышать сказанное, прошептал он,- я не хотел, просто подумал, что таким образом вытяну тебя из болота собственных мыслей… Послушай меня,- одну руку он оторвал от запястья блондина, опустив на бледную, будто «синюшную» щёку, заглянув в самый конец погасшие в былом цвета яркого летнего ясного неба глаза, внезапно став ещё серьёзнее,- Кирюш, всё будет нормально. Я здесь, я постараюсь вытянуть нас обоих. Нет, не так, хотя бы не оставить тебя одного- уж здесь я дам тебе искреннейшую, от всего сердца клятву. Я не хочу потерять тебя, ведь за столько, столько лет ты стал для меня совсем особенным. Только не оставь меня, договорились? А дальше всё решим, ведь, что бы ни случилось, у обоих остаёмся ты и я, а вместе не будет так страшно.. Хотя кому я это объясняю? Ведь ты меня аж на целых семьдесят четыре года старше. Что это со мной, слишком уж я разговорчив… Я раздражаю тебя? Он так и «вертелся» вокруг сохраняющего молчание абсолютно потерянного юноши. Страшно, но, кажется, его слабая улыбка и с трудом выдавленный нежный взгляд выразили благодарность за оказанную на протяжении лет и лет заботу и поддержку. «Это» почему-то слишком напоминало немой крик о помощи, что ли. А, быть может, и нет, но так это увидел сам Богдан. Вконец обескураженный и разбитый, но старающийся не потерять лица раз и навсегда, он нежно притянул к себе блондина, ощутив слабое тёплое дыхание у уха и запустив подрагивающие пальцы в успевшие поседеть пряди золотистых волос. «Кирюш, клянусь, никого я не смел ценить так, как тебя. И, уж поверь, я останусь рядом до последнего, даже если на кону будет мои жизнь или благополучие. Только не оставь меня, ты, конечно, единственное, что даёт мне силы на продолжение этой страшной схватки со смертью.»