Обстрикция ненависти

      Рука в твердом захвате не дрогнула, пробив грудь противника. Алая кровь, окропившая холодное лезвие, заплескалась в глубине киноварных глаз, заклубилась уродливо в сардоническом оскале, словно он, нанизанный на пику, вновь достиг неведомой цели, не ведающей предела.       Мертвецу неведом страх. Его тело — пещера безжизненности, погребение для утраченных надежд и потерянных мечтаний, заброшенных на задворках вечности. В его сердце теплится лишь безнадежное сожаление о бесконечном забвении. Его душа — пустота, глубина безуспешных обещаний. Так насмехается судьба — бесконечная мелодия смерти, не знающая конца, и страх заморожен во времени, как и он сам. Мертвец не ведает страха — он его носитель.       Он сжимает зубы, рокочуще смеется — с надрывом и сияющим безумием в огнище глаз. Рука, бессмысленно обернутая в кровавые лохмотья повязки, сжимает чужую поверх копья, не позволяет отстраниться, только сжимает крепче и вдавливает глубже. Он впитывает страх своего убийцы по крупицам, наслаждаясь его мучениями. В его оскверненном теле просыпается проклятая жажда мести, жажда отомстить за грехи, за десятилетия бесконечных страданий. Он давно стал орудием смерти, чудовищем, готовым поглотить весь мир, заключенный в паре изумрудных глаз, в своей неугомонной ярости. И перед ним стоял тот, кто не ведал, что сделал его таким собственными руками.       Злость. Бесконечная, ядовитая, пульсирующая во вздувшихся венах, всколыхнулась — сама невинность! В бессмысленном отражении души напротив — страх и непонимание, досаждающее подрагивание суженных зрачков, и все еще цепких — настоящий охотник. Губы с кровавой меткой приоткрыты, с них срывается ставшая дрожащей молитвой ложь: — Я не… — Он.       Кашель дерет глотку, выхаркивает взбалмошную кровь, а перед глазами знакомо тускнеет. Красивое юное лицо, искаженное в страхе, размывается, и в последнюю секунду кажется, будто это два искрящихся жестокостью зеленых огонька не позволяют погрузиться в небытие. —…син.       Когда он открывает тяжелые веки, на него глядят знакомым безмятежным взором, в глубине которого глупец наслаждался скрытой лаской. Безвольной куклой, запертой в никчемной оболочке, в которой непослушное сердце набирает крещендо по веянию излюбленного дирижера, он не способен произнести ни единого ядовитого словца. «Я заснул?» — с ехидством цитирует мысленно. — Я заснул? — низкий тембр вместо этого бархатистостью внедряется в шелест листьев на вечернем ветру. Солнце, посаженное за горизонт, отдает теплым коралловым свечением, стелется на безмятежном нефритовом лице вуалью и искрится в глазах, отражающих того, чье имя давно поглотила ненасытная бездна.       Этот обманчиво-безмятежный сон он видел уже множество раз. Прослеживал чужими серо-голубыми глазами уход солнца, встречал восхождение безликой луны. Алкоголь смачивал губы, но не оседал на языке терпкой горечью, а кончики пальцев ненавязчиво и самонадеянно касались краев белого одеяния спутника, с осторожностью, присущей именитым воришкам. Только в конце концов обокраденными остался он сам. Без жизни, без надежды и без смерти.       Липкой паутиной захватил разум тот, чье имя вытеснило собственное, чей голос отзвуком преследовал его на краю, кто вызывал вожделенный трепет и безудержную ярость, восхищал статью и с жадной жестокостью повсюду оставил следы своего присутствия. Он был как дух, непостижимый и неуловимый, всегда присутствующий в мыслях и мертвом сердце, даже когда, казалось, был недосягаем. Каждое слово, каждая фраза всплывала из темного уголка души. Казалось, что его присутствие наполняло все время и пространство. Липкая паутина волновала его разум, задерживая на пути к отмщению, заставляла замереть на полпути, встретить раненым сердцем прямой удар безжалостного копья и позволить снова уйти. Некогда его имя и голос становились источником вдохновения и движущей силой, позволяющей преодолеть все трудности и преграды. В его присутствии время замедляло свой ход, а бесконечность мироздания казалась ближе.       Надтреснутый смех отчаянно искал выход в непослушном теле раба. Эти безмятежные глаза, глядящие с мерзкой нежностью, податливость жестов, ущербное потакание возлюбленной слабости — он разрушит их своими собственными руками, омоет грехи кровью самого возвышенного источника и вырвет из сердца последний крик раскаяния. Это путешествие по бездне собственных страстей, наполненное гнилой тьмой и воспоминаниями о податливых губах, сложенных в редкую драгоценную улыбку в поцелуе, приглушенных стонах, крепкой хватке тонких пальцев на лопатках, продолжит служить верным мраком, неумолимо агонизируя в постоянной борьбе утраченного с насущным. Он жаждет освободиться от оков вечности, но тем не менее остается уязвимым перед тем дьявольским искушением, которое цепляется за него все сильнее.       Смех становится все больше похож на вересковое пламя, устремляющееся к небу и испепеляющее все вокруг. Ни одна рана не заживет, ни одно слово любви не излечит — ибо в этих зловещих мрачных глазах сверкает полная беспощадности и жажды маска. Он кем-то был покинут и предан, и теперь он сам станет предателем — предателем своего прошлого, своего будущего и, прежде всего, самого себя. —…ин, — снова окликнул мягкий голос. Преданные губы безымянного податливо растягиваются в уязвимой улыбке, серо-голубые глаза раскрываются изумрудам. Теперь они в мастерской, где на подставках горделиво выложены отливающие серебристым в свете луны мечи.       Он хочет закрыть глаза вновь, но не может. Испепелить или испепелиться, позорно отвести взгляд или задавить чужой. Верно. Как в агонии настоящего — прогнуть, впитать его страх, запустить ловушку и отрезать пути отступления, наблюдая за тем, как крошится наследственно величавая невозмутимость, трескается гордость, но неизменно попадает в ловушку сновидения сам, неспособный избежать погружения к недосягаемому дну драконьих глубин.       Его непослушные воле руки тянутся к высеченному высшими силами лицу, палец мягко очерчивает дугу бархатной щеки, как когда-то в прошлой жизни. Предатель послушен ласке и в покрове ночи, вне душных сводов обязанностей, снимает амплуа Верховного Старейшины, и взгляд теряет присущий холод с нотками надменности. Прохладные ладони обласкивают пылающие скулы, блуждают дорожками вдоль запрокинутой шеи, и нефриты прикрываются, когда шепчущие потерянное имя губы обдают его собственные горячим дыханием.       Он хочет проснуться. Выбраться. Выпутаться из мерзости, разорвать душащий поводок. Он хочет исчезнуть, но подается навстречу, с позабытой жадностью ведет по мешающим складкам традиционного одеяния, и разум туманится от мягкого шепота в ухо, пальцев, натянувших светлые пряди на затылке. Его непослушные руки ищут утешения в тепле уступчивой плоти, раскрывают слой за слоем, словно сокрытую за семью замками драгоценность. А дорвавшись — пускает в плоть корни, сжимает до синяков, ласкаясь придушенными всхлипами. Горячее дыхание утопает в чужом, и нет единения в сердцах — за собственным громыханием он не способен уследить чужое. — Инсин. Инсин. Инсин, — видьядхара шепчет исступленно, еле слышно. Позабытое имя колко бьется в сознании и тут же испаряется, оставляя лишь горячее прерывистое дыхание.       Он хочет. Больше. Громче. Насытить чудовище запретными стонами, вырвать их и присвоить. Зудящие зубы находят пристанище в ямке шеи, оттягивают чувствительную кожу, но недостаточно. Немеченный укус тут же зализывает, а ослепляющая ярость клубится, не имеющая выхода в заложниках воспоминания. — Давай, — нетерпеливые пальцы торопливо прогуливаются по мышцам оголенной груди, почти нетронутой шрамами. Аккуратные ногти дразнятся еле видными полосами, которыми присваивают недолговечное, лишенное величия тело. — Дань Фэн, — свой-чужой голос с самозабвенной радостью откликается. Рычание острого клинка остается клубиться в глубине. Напряженные руки тут же сдергивают остатки величественного одеяния, выпутывают из дорогой ткани, и видьядхара выбивает из сознания и прошлое, и будущее, завладевает моментом, в котором значение имеют лишь блестящие поволокой глаза, занавешенные прядями шелковых волос, гладкость бледной кожи, осужденной обезвоженным на вязь иступленных меток. Он не сможет испить это море до дна и позволит ему поглотить себя без остатка.       Наконец руки сжимают крепкие ягодицы и принимают вес драконорожденного. Дань Фэн позволяет короткому стону сорваться с губ и затыкается об чужие, впиваясь властно и голодно, и терпкость испитого алкоголя наконец достигает человека. Оседает сладостью на жадном языке, пытающемся взять больше, чем способен.       Он несет драгоценную ношу к столу, не способный сожалеть о грубости и недостойности материала. Есть только он, он, он, что так покорно позволяет опрокинуть себя, притягивает ближе и жжет полосами на спине. Кровь закипает, движения грубеют, и чудом не дрожащие руки с рывком подтягивают совершенство, сокрытое в греховной плоти, к краю. Внезапно короткий стон вновь прорывается сквозь защиту Дань Фэна, а затем еще один, и еще, когда ступившие на только им доступную территорию руки оглаживают внутреннюю часть бедер с нажимом, близким к животному голоду.       Его отчаянный голод на секунду удовлетворяется лицезрением очевидной нужды. Властный взгляд, заволоченный вожделением, сверкает теперь уязвимостью и неозвученной просьбой. Губы, выкрашенные поцелуями, не смыкаются, из томной щели выпуская учащенное дыхание.       Это — его. Он — принадлежит ему. В этой и в каждой последующей из жизней.       Иссушенные губы спускаются вниз — от дергающегося кадыка прокладывают путь к мелко подрагивающим бедрам. С жадностью оставляет метки там, где их никто не увидит, с упоением принимает заглушенное в сгибе локтя хныканье в награду. В нем прекрасно все: растрепанные волосы, сверкающий взгляд, напряженные мышцы пресса и разведенные по бокам любовника ноги с отливающей на бедрах киноварью. — Не медли! — приказывает сорванным шепотом Дань Фэн.       И он не может ослушаться. Повинуется команде, ввергающей в неудержимую страсть, спешно разыскивает эфирное масло, чтобы напряженными от вожделения пальцами проникнуть в тело, склониться над изогнувшимся совершенством и мазнуть губами по скуле, вслушиваясь в первый протяжный стон и подставляя спину под ногти. Дань Фэн жмурится и стонет коротко и тихо на каждую фрикцию, и отзвук тяжестью оседает в паху, собирается в безобразную сферу удовольствия, и растет вместе с жадностью, граничащей с остервенением, движений. Он хочет. Взять, насытиться, разорвать на части, испить без остатка. Окрасить чистую кожу, неподвластную уродству шрамов, грязью алого, взять цену, не способную окупиться ни в одной из жизней, из благословенных перерождений.       Пока Блэйд существует, клинок не позволит Дань Фэну перестать существовать. Воскресит чужую память, бесчисленно обжигая душу яркостью былой нежности. Неназванный и Пожиратель Лун — ни один из них не вернется на островок безмятежности, пока не заплатят за содеянное сполна.       Только и океана крови, смешанной на двоих, недостаточно.       Прежняя ярость вспыхивает в одночасье, смешиваясь с тускнеющими отголосками нежности, запечатленными в бессмертном существе. Хочется обласкать сухими губами и впиться зубами, разрывая плоть и испивая грех, нежно огладить чешуйки непослушно обернутого вокруг предплечья хвоста и вырвать отросток с корнями, преломить величие драконьих рогов, от которых в будущем без оглядки отказались.       Злая шутка — сколь непослушно воспоминание желаниям. Подчиняется лишь прихотям позабытого глупца, которым он когда-то был и которого не хотел вспомнить. Глупца, что млел под лаской тонких пальцев, плавил в кипящей страсти драконорожденного и самого себя. По хриплой просьбе вытащил напряженные пальцы, чтобы плавно войти в подготовленное тело и в любовной насмешке отказать требовательным губам в поцелуе, наслаждаясь несдержанным протянутым стоном.       Он брал его несдержанно и ласково, кусал кожу и зализывал метки, забирал дыхание и возвращал сполна. Верховный Старейшина, обдающий холодом самых глубоких вод и ледовых святилищ, был отражением его противоречия — добровольно сгорал в огне, позволял мелодичному голосу вырываться будто бы невзначай — властитель живого сердца ведал о слабостях человеческой души. И имел над ней непоколебимую власть. Из хриплого горла сорвалось: — Дань… «Мое имя — Дань Хэн.»       Он оказался в темноте. Благословенное онемение рассеивалось, в груди словно разрасталась зияющая пустота, в которую стремительно возвращалась ненависть. Получилось пошевелить рукой — он просунул затвердевшие пальцы под слои бинтов на груди и коснулся сросшейся кожи, постепенно агонизирующей, словно не зажила, словно остановившаяся кровь вновь не погнала по мертвому телу жизнь. Он чувствовал себя отравленным. Испитым вином, теплящимся наручем, сладкими поцелуями, соленостью кожи под жадными губами. Им.       Их любовь превратилась в чудовище, и оба пали в пучину вечной ненависти и раскаяния.       Парные предметы всегда стремятся к воссоединению. Они испивают многолетнюю вражду, будто выдержанное вино, глоток за глотком, пока бутыль ненависти не опустеет.       Чувствует ли владелец второго наруча то же самое? Неназванный не хотел знать.