Сашенька, свет очей моих

      Штирлиц снял одну из перчаток и оглядел комнату. В тусклом свете небольшого торшера, которого едва хватало для освещения такой большой комнаты, обстановка гостиной казалась слишком хмурой и отчего-то особенно чужой. В ноздри ударял аромат крепкого кофе, но Макс знал, что даже его любимый напиток, сейчас совершенно не спасал ситуацию. Внутри было паршиво. Чувство ненависти к самому себе противным склизким червем-паразитом сумело пробраться внутрь мужчины, в самые потаённые уголки его души. Хотелось упасть, сквозь пол провалиться, исчезнуть, лишь бы не находиться сейчас здесь, в этой чертовой Германии.       «Сейчас бы к Сашеньке…» — мысль теплом отдалась в сердце мужчины и заставила его улыбнуться; ненадолго, да и улыбкой то сложно было это назвать — лишь некое подобие, вот, что это было на самом деле. Скривил губы, горько усмехнулся и провёл своей сухой огромной ладонью по светлым обоям. Почувствовал, как в глазах неприятно защипало и появились слезы. Мужчина зажмурился, словно старался предотвратить все это, переломить себя, убить внутри себя все имеющиеся эмоции. Штирлиц не любил плакать. Ненавидел жалость к своей персоне и не позволял никому жалеть себя. Считал, что слезы — это пустое, что мужчина не имеет право на проявление каких-либо эмоций. По крайней мере, ему всю жизнь говорили об этом родители. А он свято верил в это, пока не появилась она… Сашенька… Единственная, которая не осудила его, а наоборот, дала понять, что эмоции — это не что-то ужасное, не то, что обязательно нужно скрывать и подавлять… «Сашенька, свет очей моих» — иногда любил называть ее Максим, даже не представляя насколько счастливой делал ее в такие моменты. И сейчас, пройдя к креслу, мужчина уместился на нем и снова прикрыл глаза, чувствуя, как проваливается в сон.       — Сашенька, свет очей моих, — хрипел его голос, а руки, словно и не его вовсе (слишком уж молодо выглядели) тянулись к его жене. И он увидел ее: совсем молоденькую, с копной волос пшеничного цвета, родную, смотрящую на него таким теплым и нежным взглядом.       — Максим, родной, — она лбом к его груди прижалась и все вдыхала его аромат, в котором смешались и одеколон, и сигаретный дым, и кофе. Чувствовала, что никак не может им надышаться, насытиться.       — Сашенька… — ее имя слетало с мужских губ раз за разом, а прикосновения женских рук к его телу чувствовались все сильнее и отчётливее. Темнота, словно очень липкое противное вещество поглотила их обоих, заставила Максима вздрогнуть и открыть глаза. Он все так же находился в той треклятой гостиной его квартиры в Германии, а рядом не было никого. Только тупая ноющая боль, сдавливающая внутри грудную клетку, все никак не отходила назад…