Он закрывает глаза

      — Идите, Павел Иванович. К полёту вы не готовы.       Беляев потом долго стоял в коридоре, потупив взгляд на носках ботинок. Не может этого быть. Ему плохо от одного только осознания, что его вынудили произнести то, что он произносить не хотел, но что от него очень хотели услышать. Беляев — человек покладистый, ему как Родина прикажет, он так и сделает. Всегда. Только вот…       — …Если потребуется, я это сделаю.       Только вот после прошедшего разговора с Королёвым он задумался: действительно ли всё, что ему скажут инструкции, он будет готов выполнить. Или он предпочтёт совершенно крайние меры, противоречащие инструкции, но избавляющие его от страданий и тяжёлого бремени… И ответственности перед теми, кто даёт эти инструкции. Перед Родиной он сделает всё, что потребуется.       И пожалуй он готов исполнять всё, что ему скажут. До тех пор, пока эти приказы не заставят его прервать чужую жизнь.       Голос его ни разу не дрогнул в этом разговоре. Павел Иванович умеет сохранять спокойствие даже тогда, когда это практически невозможно. Иначе он не был бы командиром в своём будущем полёте. Но никто не говорил, что при этом ему не страшно. Не больно. Конечно страшно и больно. Он тоже человек. Если б хоть кто-то знал, насколько ему иногда бывает страшно. Но всегда это остаётся где-то внутри, потому что воспитан он так, такой он человек — вечно внешне спокойный, иной раз предпочитающий промолчать, оставить что-то при себе. Много что он хранит при себе. Оттого остаётся во многом загадкой для своих товарищей.       Вечером коридор пустеет, никого не остаётся. Только Беляев всё стоит, навалившись спиной на стену. И думает. Долго, протяжно и томно. Как-то тяжело стало на душе.       Он соврал Королёву. Сказал, что сделает всё. Но как раз на его конкретный вопрос он соврал. Беляев никогда не врёт, но здесь был вынужден. Получается, он действительно не готов к полёту? И если бы он так и оставил сказанной лишь правду, его бы отстранили от полёта, до которого и так осталось всего ничего? Беляев и так боролся и за место в отряде, и за этот полёт. Он прошёл практически через невозможное только благодаря своей невообразимой силе духа, не раз выручавшую его по жизни, и всё-таки победил медицину, восстановив ногу, победил всех, кто был против его кандидатуры. Не без помощи Королёва и своих друзей, конечно. И конечно не без помощи Леонова. И с кем Алексей полетел бы, если не с ним? С Хруновым? Да за Женей самим нужен глаз да глаз, а ему ещё приглядывать за Лёшей на орбите. Ох сколько самому Беляеву ещё придётся нанервничаться за него в космосе! Но пока он даже не подозревает насколько, а уже эти переживания нарастают с каждым днём всё сильнее. Как бы кому он ни доверял, а вот жизнь Алексея он пока готов доверить только себе. И то не всегда уверен, что он достоин того — а вдруг подведёт? А вдруг что-то случится, с чем он не справится? Поэтому он почти не вылезал из книжек и тренировок — лишь бы уберечь его там, наверху. И дело не в приказе начальства, не в его должности в этом экипаже… А в чём-то более личном. Он просто не хочет его потерять.       Лёша… Одно только имя звучит в голове, и Пашу пробирает до дрожи. А как он зовёт его по имени, с каким трепетом относится к старшему товарищу, к своему командиру, и Беляев уже не может вразумительно думать, мысли беспощадно путаются. Он и сам не помнит, когда это первый раз случилось с ним, кажется приходило постепенно. И, тем не менее, только эти мысли заставляют его идти вперёд. Заставляли нечеловечески перегружать сломанную ногу. Заставили научиться бегать ради космоса. Ради Лёши. Его светлый, неунывающий и весёлый характер регулярно напоминают Павлу, что он сам живой. Лёша каждый день хоть на миг вызывает у него улыбку. Лёша чем-то зажигает его, с самого первого дня он горел и заражал этим других. И Павел попал под раздачу. Ему-то досталось как раз больше всего — если б кто только знал, насколько Леонов влиял на него, если б кто только знал, из-за кого он дошёл до момента, в котором сейчас находится. Лёша, вероятно, сейчас где-то в комнате, читает книжку или вовсе уснул после долгого дня, не расправив кровати. Наивный такой, не лишённый детского любопытства, вечно впереди планеты всей. Или может он нашёл что нарисовать. А как он рисует! Беляев век бы смотрел на него за работой. Век бы восхищался тем, как он смотрит на мир и как воспроизводит его на бумаге. Несмотря на разницу в возрасте, ему всё ещё словно есть чему поучиться у Алексея. Хотя больше, конечно, приходится бегать за ним, следить и оберегать, когда он сам даже иногда об этом не подозревает. Это не было каким-то обязательством, приказом или долгом — это снова было личным чувством Павла, с которым он жил и иногда боролся последние несколько лет. Беляев стоял в тусклом свете коридорной лампы и глубоко думал, пока никто не прерывал его мысли. Думал об Алексее. С такой теплотой и нежностью ему думалось о Лёше, что невольно дыхание учащалось, невольно он поджимал губы и тихо вздыхал. Иногда он едва сдерживался, чтоб не выдать вместо привычного «Алексей» или «Лёша» чересчур сентиментальное «Лёшенька»… Иной раз Беляев сам себя не узнавал.       Только горечью и беспокойством наполнялись эти мысли после прошедшего разговора. Он противоречил всему, что чувствовал Беляев. Противоречил не только его моральным устоям, но и тому, как он относился к Алексею. Леонова даже без обязанностей командира хотелось… уберечь от всего, уберечь его добрый и смелый нрав от любых тяжестей этого мира, чтоб тому жилось исключительно беззаботно, чтоб каждый день всегда был только в радость, любое испытание он проходил со своим неизменным огнём в глазах. Чтоб горел Лёша всегда и как прежде, чтобы жил… Жил, не зная никаких ужасов больше. Паша сам готов всё принять на себя, лишь бы тому досталось как можно меньше.       Поэтому даже мысли, даже звучания фразы о том, что он, если что, должен отстрелить или застрелить Леонова… Отстрелить Лёшу, который так безропотно, беспрекословно верит и доверяет своему командиру. Беляеву иногда становилось до оцепенения страшно то, как Лёша ему доверяет. Это доверие конечно ещё и очень льстило Павлу — он очень надеялся, что и для Лёши он стал особенным, прямо как Лёша для него. А Леонов действительно, без преувеличений, особенный… Павел даже не знает, в чём конкретно. Он только знал, что крепко привязался к нему самыми светлыми чувствами.       Он прошёл чуть вперёд по коридору и остановился, словно его пронзила оглушающая боль. Он закрывает глаза и напряжённо сводит брови к переносице. Видит один лишь его взгляд.       Его пугала одна лишь мысль, что он может подвести такое глубочайшее доверие своего напарника. Отстрелить Алексея… значило предать не столько самого себя, сколько его.       Если потребуется…       Если потребуется, Беляев скорее умрёт сам следом. Он не сможет вернуться без него, не сможет продолжать жить без него на Земле — Леонов в каком-то смысле дал ему смысл жизни. Их общее Дело дало ему смысл жизни, и без него продолжать одному или с кем-то другим… Да, честно говоря, Беляев никогда и не представлял кого-то ещё на этом месте. Даже мысли не возникало. Когда ему дали в напарники Леонова, он просто где-то на подсознании знал, что так надо. Что по-другому быть не может.       Самое паршивое то, что даже так если что Лёша меньше ему доверять не станет. Павел точно не знал, но абсолютно был в этом уверен. Просто Леонов очень сильно полагался на своего командира. Верил ему больше, чем Беляев верит сам себе. Верил в то, что его Паша, его напарник Паша всегда прав. Что бы ни происходило. Он даже не разозлится на него. Даже не посмотрит по-другому. Даже не подумает, что Беляев в чём-то не прав. Даже если ему в лоб будет упираться дуло в Пашиных руках. Просто, значит, другого выхода нет.       И всё равно дрогнет рука. И Беляев сорвётся. Только перед его доверием он слаб. До невозможности слаб и силён до невозможности.       Каждый раз, когда Беляев закрывает глаза, он видит Лёшино лицо. Видит его голубые глаза и их взгляд, такой преданный, такой доверчивый, прямо как у собаки. Ему даже ничего не придётся говорить, чтобы что-то сказать своим взглядом. И руки у Паши дрожат, когда голубые доверчивые глаза выглядывают из-под дула пистолета. Болезненный ком встаёт в горле, когда в глазах предстают тумблеры отстрела шлюза, пока место слева от него тревожно пустует. И глаза его беззвучно только говорят ему: «Так точно, командир». И Паша опять судорожно вдыхает, словно очнулся из ночного кошмара.       Он не сможет. Он не посмеет. Осмелится даже соврать в глаза Главному о своей готовности, чувствуя себя после озвученной фразы просто отвратительно. Но что бы там ни было, без Алексея и ему жизни нет. Он тоже не вернётся.       Найдя в себе силы после разговора, Беляев на ватных ногах пошёл в комнату. Может быть, он даже расскажет Лёше о том, что говорил ему Королёв. Потому что Лёша явно заметит что-то неладное в настроении Павла. Он бы признался ему, что никогда не вернётся без него. Говорил бы об этом столько, сколько потребуется. Вот только Алексей действительно спал без задних ног, когда Беляев зашёл в комнату. Он пытался дождаться возвращения Павла, рисовал что-то в блокнотике, с которым уснул у себя на кровати. Павел долго смотрел на это зрелище, ощущая, как в груди щемит с нескончаемой теплотой и без единого отголоска прежней тоски.       Ну как он может?! Как он может позволить даже допустить хоть единую мысль бросить, погубить этого человека, даже по приказу Родины, который мирно и крепко спит прямо перед ним, лицо которого выражает только спокойствие и безмятежность, который тихо сопит в обнимку с маленьким карандашным портретом Беляева и совсем ни о чём сейчас не переживает, даже не подозревая, что происходило в кабинете Главного и что Павел ощущает в данную минуту, глядя на него. Господи, да ни за что в жизни…       Беляев аккуратно забирает у него блокнот, едва заметно улыбнувшись, и перекладывает его на стол. Лёша утром, как пить дать, смущённо спрячет этот портрет у себя в ящике. Павел плотно укрывает Леонова одеялом и выключает свет.       Лёша — единственная его настоящая слабость. Наверное всё-таки он любил его. Не как родитель, опекун, не как старший брат или товарищ. А просто…       Беляев не идёт к себе, а задерживается, садится рядом на пол в темноте, откинувшись спиной на бортик кровати и слушая, как тихо дышит Лёша во сне. Только это дарит ему спокойствие и будет успокаивать до самого конца. Он знает, что убережёт это дыхание, чего бы ему это ни стоило.       Он запрокидывает голову назад, умостив её на Лешином боку, и закрывает глаза.