"Оскар", бл**ь!

Иван Иваныч Францев, завкафедрой морской академии, был человек весьма интеллигентный. Он в буквальном смысле считал, что нужно сеять разумное, доброе, вечное и воспитывать, «подтягивать» подрастающее поколение – которое, вообще-то, уже производило впечатление просоленных морских чертил, ну, уж по крайней мере, волчат. А с волками жить – по-волчьи выть. Поэтому зам Францева, Фёдор Родионыч Крозенко, только фыркал на попытки начальника бороться за культуру речи и считал это наивностью и старческой блажью. Ведь методы-то, методы!.. Францев даже поручил своему аспиранту, удальцу-молодцу Григорию Горскому, следить за «облико морале» других аспирантов и курсантов. Было похоже на Хогвартс: кто-то ругнулся – всё, минус десять очков Гриффиндору! Ну, точнее, Слизерину, потому что Иваныч больше напоминал доброго дедулю Дамблдора, а не желчного Снейпа. Каковы были меры пресечения? Да никаких явных нельзя было придумать, разве что при случае попенять. Хотя иногда Иваныч хмурился и приговаривал: - Вот с таким-то и такой-то надо бы поговорить, а на семинаре дополнительный вопрос задать! Он даже пытался вести учёт всем матерящимся, но сделать это было попросту невозможно, Иваныч путался в записях, да к тому же печально вздыхал: бранные слова слышались отовсюду – вот только ими во флоте не бранились, а разговаривали. Тем более, это было наименьшим из зол среди того, на что способны курсанты академии. Особенно Арктического факультета. А всё потому что, как рассудительно отмечал Фёдор Родионыч Крозенко, настоящий полярник должен быть «слегка отмороженным», «с этакой умеренной ебанцой». Ключевое слово было «умеренная» - а не такая, как у скользкой компашки курсантов в составе Хижняка, Гибадуллина, Харитонова и ещё нескольких. А вот их Родионыч не стеснялся иногда покрыть в три этажа. Как Иван Иваныч вообще выжил на этой самой флотской службе со своей хлебобулочностью и чистоплюйством, вечно недоумевал Фёдор Родионыч. Совсем без солёного словца в море никак. Однако у Францева нашлась приличная замена – эвфемизмы, поэтому в основном он ругался географическими названиями: - Как же мне не хотелось бы этой Евпатории. - Вот Гондурас! - Ну, это полная Гваделупа... - Судак на букву М, одним словом. - Да пошли они в Пицунду! Ещё он мог послать в Якорную Щель. Хотя любимым топонимом был Северо-Задний проход. Были у него и вовсе виртуозные отсылки: вместо того, чтоб употребить название соответствующего органа, он мог иногда со вздохом констатировать, например: - Так, похоже, мой проект флагом накрылся... Всё это, безусловно, придавало Францеву изюминку в общении и особое обаяние, но Крозенко казалось несерьёзным. И уж сам-то Фёдор Родионыч точно не собирался соблюдать чинно-благородные правила Ивана Иваныча: «Чай, не в Смольном!». И – нет, ему нигде не жало, как иногда раздражённо пытался выяснить Дима Фицко. Правда, обычно Крозенко не слишком наглел, но иногда может ввернуть солёное словечко чисто из вредности, чтобы потроллить своего благочестивого начальника – а порой прибухнув и распоясавшись. Однажды это привело к нежелательным последствиям, когда Родионыч раздухарился, чего-то там увлечённо рассказывая о своих приключениях на антарктической станции, и слов не выбирал. Однако Иваныч тоже был не железный и даже голос повысил: - Федя! Тебе нужно напоминать о правилах?! Никаких матов в моём доме! - Дык ясен хуй, у тебя ж тут не спортзал! Не вижу ни одного ебучего мата! – расхохотался Крозенко. Правда, после этого ему пришлось уворачиваться от полотенца, запущенного в него со всей дури Евгенией Ивановной, и слушать её гневные возгласы насчёт того, что он уже совсем разошёлся. Ну, Феде и самому было стыдновато, что он хватил лишку, но сначала он просто побурчал: - Ясно, шуток тут не понимают... - И не желают понимать! – упрямо воскликнул Францев. Он обиделся всерьёз – и на неделю Родионыч был «отлучён от дома», так ещё и Софью Андреевну к нему на свидания не пускали. Конечно, она была барышня слишком взрослая, чтоб её куда-то там «не пускать», но кто знал Францева близко, понимал, как он виртуозно и неутомимо выносит мозг – потому она посчитала за лучшее действительно не видеться с Родионычем, тем более, что в последнее время он снова начал «тухлые подкаты», как она называла его намёки на женитьбу. Когда Фёдор Родионыч узнал о тонкостях этой обструкции, то долго возмущался, а Иван Иваныч ему невозмутимо ответил: мол, перерыв в общении – это бывает очень полезно, вот почему они с женой так ладят? Потому что не успели друг другу надоесть. - И вообще, Федь, ты на нашу Соню плохо влияешь. Ну, и у Крозенко лицо буквально перекосилось, как у той девки из Балашихи: «Чего блять?!» - он и выпалил: - Да она сама на кого угодно плохо повлияет! Например, до встречи с ней Родионычу не пришло бы в голову расхаживать по квартире нагишом или идти по улице и петь песни «Ленинграда». И всё-таки по части манеры выражаться Софья Андреевна была интеллигентнее – как в семье приучили, так и повелось. Зато про себя Крозенко иногда говорил запальчиво: - А чё, я официально быдло! Рабоче-крестьянское! Так что я собираюсь реализовывать свою привилегию использовать мат в быту. Тем более, это моя прямая обязанность как заместителя завкафедрой! Тут можно бы состроить недоуменное лицо, но у Францева и Крозенко было разделение труда: где проявить дипломатичность и мягкость, так это брал на себя Иваныч, а где поругаться – Родионыч. И ему доставляло огромное удовольствие пользоваться сей, как он выражаться изволил, привилегией. Иваныч хоть и морщился, но молчал: сам-то он никого построить не мог, мог только вежливо и убедительно попросить. Но до некоторых намёки не доходили – взять того же Ивана Николаича Ростова – поэтому на арену выходил Крозенко и кидался в бой. И как правило, добивался своего. Но, вероятно, именно по причине своего амплуа до сих пор не был включён в состав научного совета – хотя Францев пытался ему подсобить в продвижении по карьерной лестнице. - Не любит нас никто, простых белорусских пролетариев, - меланхолично констатировал и вздыхал. Решительно подытоживая: - Да и похуй! Мне не привыкать! Так, всё, Иваныч, не надо меня утешать. Вон до какой степени был мягок товарищ Францев – ибо тут же кидался оправдываться, как будто это он заблокировал Крозенко ход наверх. А когда во время оно началась та безобразная травля во время ректората, конечно, он не смог выстоять против блатных и зубастых. И сталинские доносы писать не умел – его и определили. Думали: как его поддеть? Взятки? Так тамошние крокодилы и сами были по уши в этом болоте. Разврат? Ну нет уж, было б эффектно – но в применении к Иванычу за такие обвинения кляузников бы на смех подняли. Пришлось просто выставить его некомпетентным. Проще говоря, дурачком. И вот произошёл любопытный случай. Тогда Францеву пришлось поудалять все свои соцсети, потому что туда просто ежечасно сыпался поток какой-то грязищи, то оскорбления, то угрозы, то звонки с неизвестных номеров в мессенджере, а потом и просто на мобилу, так что номер тоже пришлось сменить. Даже после того, как Иваныч написал заявление на увольнение по собственному желанию и уже даже отлежал в больнице после сердечного приступа, когда ещё и запороли его докторский диссер – даже тогда ему иногда приходил некий спам. Иногда он носил очень странный характер – а именно, характер мемов. Предполагалось, что они будут для Иваныча обидными. Но попадалось и кое-что забавное. Уже по крайней мере, по мнению Евгении Ивановны. Однажды Иван Иваныч обнаружил, что жена стоит с его телефоном в руках и хохочет: - Глянь, что тебе опять с непонятного номера кинули! Не, но тут же и не скажешь, что не про тебя! И она ткнула размазанное фото хаски с высунутым языком. Далее следовал текст следующего содержания (орфография и пунктуация сохранены): «Продаётся дурак 1,5 года. 5000 руб. Абсолютно бесполезная собака, жрёт как слон, грызет все, копает ямы, воет как стадо волков, лаить даже не умеет, облизывает всех абсолютно, постоянно скачет от радости иногда от неё же обсыкается. Чистопородная хаски, без документов, высокий, не болеет и не болел никогда. Продам или обменяю на немецкую овчарку, щенка. Также можете привести суку на случку. Просьба не предлагать взрослую собаку других пород». Францев уставился в недоумении и пробурчал: - И что тут смешного... А Евгения Ивановна заливалась вовсю: - Ахахаха! Пхаха! Жрёт как слон! Облизывает всех! Абсолютно бесполезная собака! Ой, не могу! – Иваныч уже испугался, что у его супруги некий приступ, но та выкрикнула последнюю цитату: - «Лаить» даже не умеет! – И тут же, спохватившись, отдышалась и прибавила: - Вот ты, Ваня, точно «лаить» не умеешь – вечно всё за тебя разгребать приходится! Иваныч даже не нашёлся тогда, что ответить, поэтому просто обиженно постоял-постоял, да и вышел из кухни – куда он хотел прошмыгнуть, чтобы сделать себе пару бутербродов к чаю. Но, знаете ли! Раз тут ещё и наезды пошли, что он «жрёт как слон», то и пожалуйста, не надо ему никаких бутербродов... Потом Евгения Ивановна извинилась за этот спонтанный угар и отсутствие эмпатии, но впоследствии то и дело поддразнивала: - А всё потому, что «лаить» ты, Ваня, не умеешь! Так вот и пошёл у Францевых гулять локальный семейный мем – и Ивану Иванычу не оставалось ничего, кроме как смириться и привыкнуть. А потом однажды случилась революция. Маленькая, персональная революция после очень стрессового события. Перед ответственной конференцией Иван Иваныч при свидетелях наорал по телефону матом на декана, Ивана Николаича Ростова, не выдержав давления и потока резкостей. Судя по всему, бедного Францева так затюкали – возможно, эта затюканность копилась на протяжении всей жизни в шестьдесят с солидным хвостиком лет – что именно теперь она нашла выход. И нервы сдали. В ужасе от своего неадеквата Францев выбежал в коридор, там глотал валерьянку горстями и напряжённо думал, чем ему грозит столь неординарный поступок. Но Фёдор Родионыч, захватив инициативу, велел ему грубо и решительно, однако всё-таки любя: вести себя как ни в чём ни бывало, контакта эти пару дней избегать, затем ещё два дня конфы – а на корпоративе атаковать Ростова-старшего первым. И тогда в самых определённых выражениях заявить ему, что Иванычу надоело и что он не позволит вытирать о себя ноги. Короче, сказал Крозенко, надо продолжать гнуть линию партии, потому что таких людей, как Ростов-старший, ставит на место лишь ответная сила. - А то ишь, повадился булку по грязи футболить! – грозно проговорил Родионыч. Несчастный Иван Иваныч совсем, было, сник – даже не зашипел ничего на нелестно-фамильярное прозвище «булки». Как ни крути, а он совсем не представлял себя в роли атакующего. Но по размышлении его осенило! Он вспомнил того дурацкого хаски и подумал: может, и «лаить» ему необязательно? Есть же выражение – «не загрызёт, а залижет до смерти»?! Вот он и зализал, набравшись смелости: на фуршете ринулся к Ивану Николаичу с объятиями и сотнями благодарностей за ценные советы по организацию конференции. А затем заявил: - ...Мало того, я просто даже в личном плане очень хочу сказать вам спасибо, чисто по-человечески! Ростов-старший изумлённо переспросил, за что – нечто, а точнее, ничто тут не клеилось. Иваныч с видом блаженного восторженно похлопал ресницами и отвечал, что за личностный рост. Видя нарастание когнитивного диссонанса у Николаича, он торжественно объявил: - Понимаете, я всю жизнь был неспособен послать человека нахуй. А с вами на старости лет научился, - отчеканил Францев. Николаич был разбит в пух и прах! У него в эмоциональном плане случилось такое замыкание, что он не нашёлся, как отвечать, и попросту свалил с корпоратива! В дальнейшем Иваныч, как ни странно, наблюдал, что приёмчик «подставить правую щёку, а потом уйти под локоть и бить снизу в челюсть» прекрасно работает. Ростов-старший не то, что превратился в кроткого агнца – но теперь драконил Францева не больше, чем всех остальных, а может, порой меньше. Правда, совсем от своих повадок не избавился. Но и Иван Иваныч переменился. Однажды в ответ на очередную раздражённую тираду, полную ядовитых придирок, он посмотрел на Ростова-старшего в упор долгим взглядом – тогда как раньше частил и оправдывался – и размеренно произнёс: - Иван Николаич, предлагаю вам пососать. Ростов аж поперхнулся, глаза полезли на лоб, а борода встопорщилась, как ежовые иглы – между тем Францев ловко достал из кармана загодя приготовленную облатку таблеток и протянул декану: - «Глицин Форте». Я вот рассасываю по две-три в день и спокоен, как море в штиль. Ростов смотрел на подчинённого с видом: «Ты чё, прикалываешься?!» - но сформулировал это по-иному: - Ебать, серьёзно?! Охуел?! - Вполне серьёзно! И я, вообще-то, держусь в границах, - уже усаживался на конька Иваныч, изысканно отвечая на второй вопрос. – А лекарство классное! Вот нам бы в нашем возрасте себя поберечь, а вы психуете, орёте, срываетесь!.. А я при чём?! Не надо тут меня оскорблять! Но последнее слово он произнёс особенным образом – наклонившись прямо к Николаичу и так, что в лицо ему полетело что-то вроде «оскорБЛЯТЬ!». Опять Ростов недоумевал: вроде на него тут гонят матом, да ещё тот, от кого ни в жисть бы не ожидать такого – а вроде всё прилично и литературно, во францевском духе! Между тем, Иваныч наступал на Николаича и всё-таки выкликал заклинание: - ...и я всё-таки попрошу в беседах со мной мат не употреБЛЯТЬ! Николаичу в физиономию опять словно ковш воды плеснули, и он на полсекунды зажмурился. - ...И наши отношения коллег не стоит усугуБЛЯТЬ! Наконец, Иваныч замолк и сверлил декана до смешного пристальным взглядом. Николаич сначала хлопал глазами, как сова, а потом... да, почему-то расхохотался и, отступая на шаг, крякнул: - Ладно, Иваныч! Извиняй, погорячился! И чем мы тут занимаемся?! Буря в стакане! Рано утром два Ивана подрались, как два барана... – ворчливо сымпровизировал он. – Так-с. Проект ваш, может, и не полное говно. Мне ещё, того, почитать надо внимательнее. Иван Иваныч вкрадчиво поддакнул: - Вот именно, не стоит делать поспешных выводов. А любую дополнительную информацию я предоставлю. Николаич ещё проворчал что-то невразумительное, посмотрел на Иваныча странным изучающим взглядом и вымелся с кафедры. Выслушав эту историю, Крозенко ржал в голос и в конце концов воскликнул: - Ай да Францев, ай да сукин сын! За такую игру тебе надо дать «Оскар», блять! «Оскара» Иваныч, конечно, не получил, но собою был доволен. А также подумал, что порой наглость и правда второе счастье и что ей даже в зрелом возрасте можно при желании научиться.