* * *
Желание сдать на лето несколько комнат в своей петергофской даче у Каренина возникло спонтанно. В апреле он задумался о том, что стоит вывезти Серёжу на природу — мальчику будет полезен свежий воздух — но стоило лишь вспомнить о пустой громадине дачного особняка, как грудь стискивала неясная тоска. Для себя Каренин объяснял эту грусть затянувшимся трауром по жене, что долго болела после тяжелых родов и умерла едва сыну исполнился год. В конце концов дачу обставляла именно Анна, и везде, в каждой комнате, в каждом предмете мебели до сих пор чувствовалась ее рука, ощущалось ее тихое присутствие. И теперь без Анны этот дом казался особенно огромным и одиноким, даже звонкий детский смех да причитания нянечки не могли вытравить из его стен щемящую пустоту. Арендатор нашелся до странного быстро. Единожды обмолвившись о своем желании в разговоре с коллегой, Алексей Александрович уже буквально на следующий день имел беседу со своим тезкой — Карениным Алексеем Игоревичем. Тот служил в их министерстве второй год, взяв на себя долю обязанностей самого Каренина, позволяя тому уделять малолетнему сыну больше времени. Алексей Игоревич вызвался арендовать пару-тройку комнат, и если Алексей Александрович тому не воспротивится, то не только на лето, а, например, до конца сентября или же октября, когда на Петербург обрушатся хмурые дожди и собьют с деревьев последнюю листву. Свой интерес к подобному приобретению Алексей Игоревич объяснил тем, что выискивать комнаты по газетным объявлениям последние годы стало подобно ярмарочной лотерее — никогда не угадаешь какого окраса кот на этот раз обнаружится в мешке. Уж лучше довериться коллеге, в порядочности которого сомневаться не приходилось. А после Алексей Игоревич как бы мимоходом обронил, что ни на какие поблажки он не рассчитывает: их общая служба никоим образом не должна влиять на стоимость аренды — он способен уплатить положенную цену в полном объеме. Собственно, последнее можно было и не упоминать — в любом случае Алексей Александрович не собирался угождать ни коллеге, никому бы то ни было. Но эта небольшая ремарка, сказанная как бы невзначай, вызвала в нем краткую улыбку. Алексей Игоревич вырвался в Петергоф только к июню. В министерстве здраво рассудили, что отпуска будет достаточно одному Каренину, а его «тень» пусть пока послужит во благо государства. Но Алексей Игоревич все же как-то исхитрился и урвал себе «месяц в деревне», как он выразился в нарочной телеграмме, в которой помимо прочего сообщал о своем скором прибытии с вечерним поездом. Алексей Александрович лишь подивился подобной спешке, но приказал проветрить доселе пустующие без арендатора комнаты и к ужину поставить на стол дополнительные приборы. В тайне, в какой-то мере даже от самого себя, Алексей Александрович радовался приезду гостя. Новое лицо хоть ненадолго, но вдохнет подобие жизни в монотонность дачных будней, меланхолию которых не смогли за месяц развеять ни Серёжины озорничания, ни каждодневные променады с Лидией Ивановной, ни вечерние бдения над очередной книгой. Кажется, со скуки он уже перебрал всю свою небольшую дачную библиотеку. Возможно стоит отправить с лакеем записку в Петербург, пусть у Смирдина или Глазунова подберут пару-тройку новых изданий или попросту вышлют каталог, а уж Каренин сам определится со своим чтением. Появление Алексея Игоревича и в правду внесло некоторое приятное разнообразие в быт Алексея Александровича. Утром они неизменно встречались за завтраком. В благостном молчании они распивали один на двоих кофейник и, пока за колыхающимися на сквозняке занавесками просыпался сад, а вслед за ним и прочий мир существовавший за дачной оградой, оба Каренина листали присланные из Петербурга газеты. Алексей Александрович предпочитал начинать с «Русского мира», когда как Алексей Игоревич останавливал свой выбор на «Биржевом вестнике», а после несговариваясь они обменивались прочитанными листами. До обеда однофамильцы расходились по комнатам: Алексей Александрович занимался в отсутствие гувернера с сыном, Алексей Игоревич же был предоставлен сам себе. Иногда отвлеченно оглядываясь в окно, Каренин замечал его в саду — Алексей Игоревич бывало сидел в тени старой липы, листая одолженный в чужой библиотеке фолиант, а однажды даже задремал. Каренин, зная о коварстве полуденного солнца, все же не стал его будить, а попросил Корнея накинуть на нижние ветви какую тряпицу на манер навеса, чтобы та отбрасывала спасительную тень. — Премного вам благодарен, — как бы между делом заметил Алексей Игоревич во время перемены обеденных блюд. Он коротко улыбнулся, — право какой бы вышел конфуз… Алексей Александрович не сразу сообразил, о чем идет речь. — Что же, позвольте узнать, вас так усыпило? — спросил он чуть погодя, когда на стол было подано горячее. — Сэй, — ответил Алексей Игоревич, — обнаружил его «Трактат» среди ваших книг и решил освежить в памяти. Но вот уже к четвертой главе меня сморило… — он усмехнулся и покачал головой, как бы сетуя на самого себя. — У него не самый легкий слог. Впрочем, я нахожу его идеи занимательными, жаль пока трудно применимыми в нашем отечестве. Каренин удивленный и заинтересованный вскинул бровь: — Отчего же? — Устарела кредитно-банковская система, — со знающим видом произнес Алексей Игоревич, — и несмотря на высокие темпы развития промышленности отсутствие должного кредитования мешает частному предпринимателю. — Но позвольте, — нашелся Алексей Александрович, — а как же государственные заказы? Или вы не читали майских отчетов? — Читал, — вновь улыбнулся Алексей Игоревич, — но финансированием все не ограничивается. Русский коммерсант в большинстве своем еще не привык к мысли, что за наемный труд надо платить и платить достойно… — Вы звучите как либерал. — Не более вашего. Я, как и вы, сторонник правильных реформ. Тем не менее я бы хотел услышать ваше мнение по этому вопросу. Как вы находите труды Сисмонди? Беседа из-за обеденного стола переместилась в сад, а после на Петергофские аллеи. В Алексее Игоревиче Каренин обнаружил интереснейшего собеседника и искренне удивлялся отчего же они не общались так раньше, ограничиваясь лишь сухими приветствиями в стенах министерства да на редких званых вечерах. Их мнения удивительно совпадали по многим вопросам и во многих мелочах же расходились, но это было скорее благом, потому как чем активнее развивалась дискуссия, тем более живым чувствовал себя Каренин. Словно с него спало многолетнее оцепенение, вызванное ранним овдовением. — …и все же Рейтерн был прав насчет передачи железных дорог в частные руки, — Алексей Александрович с жаром парировал предыдущий аргумент своего визави. — Не спорю, — глаза Алексея Игоревича горели азартом, — инициатива должна исходить от коммерсантов и нужд производства, но государственная поддержка так же важна… — Но позвольте, вы же сами минутой ранее настаивали на развитии частного банковского кредитования! — Каренин рассмеялся и смех его был легок. Он шуточно погрозил Алексею Игоревичу пальцем, — вы, сударь, меня не проведете… Увлеченный спором Каренин не сразу заметил Лидию Ивановну поджидавшую его в липовой тени. — Батюшки, Алексей Александрович! — всплеснула она руками, выходя Карениным навстречу, — как давно я не видела вас в столь хорошем настроении! Улыбка на лице Алексея Александровича не померкла, но приняла какой-то натужный, даже неестественный характер. — Графиня, — Каренин учтиво склонился над протянутой пухлой рукой, — позвольте представить вам моего коллегу — Алексей Игоревич Каренин. Второй Каренин так же поклонился, целуя воздух над рукой графини. — Как? — Лидия Ивановна удивленно хлопала своими черными глазами, переводя взгляд с одного мужчины на другого, словно силилась обнаружить в них родственные черты, но то были два внешне совершенно различных человека, — тоже Каренин? — Однофамильцы, — пояснил Алексей Игоревич, принимая деловой и в чем-то даже строгий вид. — Право, как интересно… — протянула графиня и поправила на плечах кружевную шаль, — впрочем я хотела позвать вас на чай, Алексей Александрович. Кухарка моя нынче расстаралась. К чаю будут ватрушки, расстегаи и крыжовенное варенье. Боюсь, как бы без посторонней помощи мне не впасть в чревоугодие, — она тонко засмеялась некрасивым кокетливым смехом и обратилась уже к Алексею Игоревичу, — вас я тоже приглашаю. Мне бы хотелось узнать вас поближе. Друзья Алексея Александровича и мои друзья. — Непременно будем, — ответил Каренин за них обоих. — Тогда жду вас у себя к пяти, — довольная улыбка расплылась на полных губах Лидии Ивановны. Графиня уже отошла шагов на десять, но вдруг обернулась, задумчивые глаза ее блеснули лукавством, — едва не запамятовала, Алексей Александрович, мне по ошибке курьер вручил ваши книги. Сад Лидии Ивановны, в который лакеи вытащили круглый увенчанный самоваром стол, утопал в буйном цветении. Эта какофония цвета привлекала шмелей и пчел и все кругом казалось гудело от их назойливого присутствия. — Прошу, — графиня протянула Алексею Игоревичу исходящую паром чашку. Сама же она стараясь выглядеть приземленнее, по-купечески переливала чай в блюдце, шумно дула на безмятежную гладь и чуть слышно прихлюпывая делала неторопливые глотки. Алексей Александрович хмурился, разглядывая присланные ему из Петербурга фолианты. — Что-то не так? — поинтересовался Алексей Игоревич, не без любопытства разглядывая обложки — Лидия Ивановна настояла на том, чтобы Каренин вскрыл посылку при ней дабы в последствии не возникло недопонимания. — Даже не знаю, — отозвался Каренин. Среди присланных Смирдиным немецких публикаций: брошюр Листа, «К критике политической экономии» Маркса и первого издания Штирнера (и где только Смирдин его нашел) — затесался француз — миниатюрная книжица некого Верлена, — кажется, в книжном напутали заказ. — Могу я? — Алексей Игоревич отставил чашку и протянул руку, намереваясь взять так удививший Каренина томик. По сравнению с тем же Штирнером тоненькая в синей с золотым тиснением обложке книга практически ничего не весила. — La bonne chanson, — прочел Алексей Игоревич на титульном листе. — Стихи? — подала голос графиня. Алексей Игоревич кивнул, бездумно обводя пальцем надпись на гербе издательства: fac et spera. — Издание этого года. Вы разве не заказывали? Каренин отрицательно покачал головой. — Я полностью положился на выбор Смирдина и по всей видимости этот опус угодил ко мне по ошибке. Отправлю его с нарочным обратно. — Лучше продайте его мне, — глаза Алексея Игоревича странно блеснули. — Вы любите поэзию? — Лидия Ивановна вся будто бы встрепенулась, но ее реплика была проигнорирована. — Зачем вам это? Алексей Игоревич пожал плечами, не выпуская из рук французской книги и не отпуская взгляда Алексея Александровича. — Порой полезно почитать что-нибудь отвлеченное. Да и полагаю Штирнером вы пока не поделитесь, — он улыбнулся виновато и чуть печально, словно хотел сказать нечто иное, но в последний момент одернул себя, — а Маркса я читал не далее как весной. Если захотите, можем позже обсудить. Я нахожу некоторые его мысли довольно любопытными… — В таком случае примите эту книгу в дар. Гудели шмели. Остывал чай. Черные задумчивые глаза Лидии Ивановны ненавязчиво следили за гостящими у нее мужчинами, но что-то бесконечно ускользало от ее понимания. Ведь право какая же это чепуха — полученный по ошибке сборник французских стихов. Вечерами они сидели на террасе. Рыжее закатное солнце ласкало верхушки парковых деревьев и те отбрасывали на траву длинные синие тени. Света еще было достаточно чтобы читать без лампы, поэтому каждый Каренин был погружен в свое чтение. И все чаще в руках Алексея Игоревича вместо очередного трактата оказывалась та самая синяя книжица. Казалось бы, ее, тоньше чем любая из брошюр Листа, можно было прочесть не более чем за час, но что-то заставляло Алексея Игоревича раз за разом обращаться к позолоченным страницам. Вряд ли это можно было назвать любованием, но Алексей Александрович стал ловить себя на том, что взгляд его то и дело обращается поверх книги на сидящего рядом. Молчаливая отрешенность на лице Алексея Игоревича, почти что поэтическая задумчивость, с которой он делал пометки карандашом, привлекала внимание и против воли заставляла Каренина задуматься о том, что же там такое в этих французских стихах. Вопрос все вертелся на языке, но так ни разу и не прозвучал вслух. Сменялись дни. Беседы Карениных, ранее носившие около рабочий характер, стали свободнее. Они уже не ограничивались политикой или же экономикой. Они обсуждали литературу, музыку, прошедшие в Царском офицерские скачки. И чем больше они проводили времени вместе, тем явственней Алексей Александрович ощущал, что обрел в лице Алексея Игоревича доброго друга, какого может быть ему так не доставало все эти годы. — У вас прекрасный сын, — вдруг нарушил тишину Алексей Игоревич. На его лице постоянно застывало выражение какой-то светлой печали стоило лишь ему обратить свой взгляд на Серёжу. Мальчик резвился в саду, за ним приглядывала няня. Мужчины же сидели на террасе. Оглушительно трещали кузнечики в траве. Серёжа все пытался поймать зеленого прыгуна, но они не давались ему в руки, но он пытался снова и снова, пока удача все же не улыбнулась ему. Пойманный кузнечик был продемонстрирован нянечке, отчего та громко ойкнула и принялась причитать на разные лады, а малолетний озорник заливался звонким смехом. Высокое полуденное солнце целовало Серёжу в светлые кудри, в детские пухлые ручки и ножки. Алексей Александрович оставил реплику без ответа, лишь улыбнулся с толикой нежности и гордости, наблюдая шалости своего сына. — Он очень похож на вас, — эта фраза, казалось бы, обыденная вежливость, прозвучала отчего-то иначе, отлично от всех прочих подобных фраз. Каренин растерянно обернулся на своего спутника, сам не зная отчего смутившись. Но Алексей Игоревич словно бы и не замечал чужого смятения, продолжая наблюдать детские забавы. — В Серёже практически нет ничего от Анны… — вполголоса ответил Каренин и слова его, вылетевшие за пределы террасы, потонули в шуме кузнечиков, тем самым оставаясь только между говорившими. — Анна? — переспросил Алексей Игоревич, встречая чужой взгляд, — так звали вашу жену? — Ее не стало, когда Серёже исполнился год… — Каренин проглотил вставший в горле ком, — она долго болела… — Вы любили ее? — не дав собеседнику опомниться, спросил Алексей Игоревич с чрезмерным вниманием вглядываясь в лицо напротив. В любой другой ситуации Каренин бы счел вопрос бестактным и неприличным, но по неясной ему самому причине он ощущал необходимость ответить. Словно от его ответа зависело что-то важное, пусть пока еще расплывчатое и зыбкое. — Я… — начал он, заглядывая внутрь себя, пытаясь воскресить в памяти дни, проведенные с женой. Успела ли симпатия и долг стать чем-то большим? Успела ли привязанность, взошедшая в его сердце, обернуться чувством куда более серьезным? По прошествии стольких лет, Алексей Александрович не находил ответа. Все казалось было жирно перечеркнуто трауром и скорбью по так и не случившемуся. Он тосковал об Анне, как должно тосковать верному мужу о матери своего ребенка. Но этим все и ограничивалось. — …я не знаю… — ответил Каренин с горечью, — я уже и не могу вспомнить ее улыбку. А может она и вовсе не улыбалась… Нарыв так долго зревший в душе Алексея Александровича вдруг вскрылся. Он не проронил и слезинки, когда Анна умирала, когда после отпевания заколачивали ее гроб и опускали в землю. Но сейчас слезы, горькие слезы столь долго им сдерживаемые комом встали в горле. Каренин попросил его извинить и поспешно скрылся в доме, чтобы ни сын, ни гость, ни кто-либо другой не стал свидетелем его душевной слабости. Голос его, как и руки, дрожал. После этого краткого разговора все как будто переменилось. Каренин словно бы новыми глазами смотрел на Алексея Игоревича, более открыто, более внимательно, подмечая отныне мелочи, которые прежде ускользали от его взгляда. Он по-прежнему скорбел о почившей жене, но теперь то была светлая грусть, прошлая, отболевшая. Теперь и стены дачи, убранство ее комнат не производили на Алексея Александровича прежнего давящего ощущения. Он словно заново научился дышать — больше ничего не давило на грудь. Даже Лидия Ивановна, чье общество стало казаться чрезмерно навязчивым, отметила эти перемены. — Вы будто бы стали моложе, — сказала она, с неизменным кокетством окидывая собеседника задумчивым взглядом черных глаз, и Каренин впервые трезво рассудил, что графиня оказывается назойлива до безобразия. Особенно это относилось к ее манере интересоваться всем, что ее совершенно не касается. Ее волнение обо всех и обо всем (за что Каренин за глаза прозвал Лидию Ивановну «самоваром») вдруг увиделось им неприличным. — Это все свежий воздух, — сдержанно ответил Алексей Александрович и перевел тему, давая себе мысленный зарок уменьшить количество встреч с Лидией Ивановной. Ее компания, прежде им так ценимая, теперь сделалась ему отчего-то неприятной. В размеренный ход дачных будней вмешалась суровая обыденность. Телеграмма, присланная из министерства, требовала от Алексея Игоревича вернуться обратно на службу. Тот хмурился, вскрывая увенчанный гербовой печатью конверт и в сердце Алексея Александровича что-то тревожно сжалось. — Долг зовет, — Алексей Игоревич улыбнулся, но улыбка не дошла до его печальных глаз, — напомните во сколько отправляется первый поезд на Петербург? Больше в тот вечер они не говорили. Да и Каренин не знал, что именно должно сказать. Слова, с которыми он обыденно управлялся с особой легкостью, ни с того ни сего стали все тяжелыми и неповоротливыми. И каждый раз, когда Алексей Александрович находил в себе желание объясниться, он натыкался на полный непонятной тоски взгляд Алексея Игоревича и разом терял все тщательно подобранные слова. К завтраку накрыли только на одну персону. Кофе безбожно горчил, а за окном непогодилось — небо хмурилось, а вместе с ним и Каренин. Серёжа, заметив настроение отца, и сам стал вести себя тише, куда прилежнее относясь к урокам. Но эта маленькая метаморфоза казалось ускользнула от внимания Алексея Александровича, он был рассеян. Он то и дело по привычке бросал взгляд в окно, в какой-то глупой надежде желая увидеть там в тени старой липы знакомую фигуру, склонившуюся над книгой. Но сад был пуст, только по-прежнему громко надрывались кузнечики. Глупый шмель дважды ударился в стекло и это деловитое постукивание на мгновение отрезвило Каренина — он вернулся к занятиям с сыном, боле не смея взглянуть в окно. К вечеру духота стала невыносимой, но природа не спешила разродиться дождем. Тревожное ожидание некой перемены передалось и Алексею Александровичу — он отчего-то все не находил себе места. Брался за книгу, но не мог прочесть и страницы. Садился за переводы, но верные слова ускользали от него. Он невольно бросал беспокойные взгляды на садовую дорожку, словно вот-вот должен был появиться кто-то и своим появлением унять это взявшее Каренина в плен смятение. Но никто не спешил нарушать унылого уединения министерского чиновника. Даже Лидия Ивановна и та не решилась удостоить его своим визитом. По утру доставили телеграмму. Увы, всего лишь от Смирдина, обнаружившего ошибку в заказе. Торопливо распечатывающий ее Каренин жестоко обманулся в своих надеждах и ощутил горчащее на языке разочарование. Правда он и сам до конца не мог объяснить его природы. Как и Петергоф, изнывающий от липкой духоты и ожидающий милосердного дождя, Алексей Александрович мучился напрасным ожиданием. Но чего или кого он не мог решить наверняка. После обеда Серёже был показан дневной сон и, едва ребенок был уведен нянечкой, Каренин оказался предоставлен самому себе. Он заперся в кабинете, тщетно пытаясь вникнуть в написанное Штирнером, но мысли разбегались и оказалось, что он уже час читает одну и ту же страницу. Все попытки сосредоточиться на печатном шрифте оказались чщетны. Каренин думал об Алексее Игоревиче. Отрывисто и нелогично. Но чем сильнее Каренин пытался отбросить смущающие его размышления, тем больше их становилось в его голове. Дневная духота, от которой ласточки второй день летали особенно низко, обернулась долгожданной грозой. Резкий порыв ветра распахнул незапертые ставни, словно огромные крылья взметнулись занавески, бумаги, оставленные на столе, оказались сметены. Каренин вскочил, намереваясь запереть окно, но вдруг замер у подоконника, позволяя крупным яростным каплям жалить его в лицо. Он смотрел как безжалостная стихия гнет ветви, прибивает к земле облетающие цветы. Черное небо разрезала слепящая молния, за ней словно литавры последовал раскатистый гром. И все в этом капризе природы оказалось до боли созвучно смятению в душе Алексея Александровича. Он опомнился лишь когда дождевая вода, перелившись через подоконник, стала заливать пол. Но гроза ушла, а неясное сердечное томление ей обнаженное осталось.* * *
В саду стояла вода, но это отнюдь не мешало Серёже резвиться. Обутый в блестящие галоши он прыгал из лужи в лужу, поднимая вокруг себя тучу брызг. С неподдельным интересом он гонял тоненьким прутиком выползших на садовую дорожку дождевых червей, его забавляли их смешные движения. До Каренина долетал детский смех, но все внимание Алексея Александровича было обращено на синюю в золотом теснении книгу в руках. Он бережно провел пальцем вдоль корешка, словно наощупь пытался прочесть выдавленные в коже буквы. Каренину было безразлично ее содержание, а вот мысль о том, что именно этому томику было уделено столь много времени Алексеем Игоревичем, приятно волновала. Он принялся перелистывать страницы, бездумно скользя по ним взглядом. Поэзия его не прельщала. Будь рядом с Карениным кто-то посторонний, он бы удивился тому с какой лаской и бережливостью тот оглаживает пергаментные листы. Словно это не книга в его руках, а живое существо способное отозваться на робкое касание. Каренин дошел до заложенной страницы. И судя по тому как легко раскрывалась на этом месте книга, это был самый читаемый разворот. — J’ai presque peur, en vérité… — беззвучно шевеля губами, прочел он. Взгляд перемещался от строчки к строчке, но тронуло Алексея Александровича не это. Закладка — сложенный в несколько раз листок с графитными завитками оставленными чужой рукой. Каренин улыбнулся мысли, что Алексей Игоревич все это время упражнялся в поэтическом переводе с французского. Но улыбка его быстро померкла, уступив место растерянности. — …улыбка ваша, ваше слово отныне для меня закон… — пять четверостиший вымаранных и переписанных начисто. Был виден кропотливый труд в тщательном подборе слов, составлении предложений. И не покидало ощущение, что переводчик старался вложить в иноязычные строки уже что-то свое, сверх задуманного автором, — …но лучше мне от вас бежать… Далее строки обрывались, перевод не был закончен. Вместо положенного продолжения лишь значился небольшой набросок — мужской профиль, склонившийся над книгой. И как бы Алексей Александрович не желал этого признавать, но в этом рисунке узнавался он сам. С неясным волнением его взгляд вновь обратился к французскому первоисточнику, к тем строфам для которых у Алексея Игоревича не нашлось слов. — …que je vous aime, que je t’aime… — Каренин все повторял про себя эти простые фразы, словно их смысл мог исказиться будь они произнесены другим тоном или на иной манер. Но смысл оставался прежним. Тревожно сжалось сердце, Алексей Александрович нахмурился и одернул сам себя. Право какая это глупость все воспринимать на свой счет. Подумаешь стихи, подумаешь легкий карандашный набросок… он захлопнул книгу и только тогда заметил, как тихо стало в саду. Каренин обернулся. Серёжа смущенный жался к нянечке. А на дорожке, ведущей к террасе, замер тот, кого Алексей Александрович не чаял увидеть уже до осени. Алексей Игоревич легким шагом практически взлетел по крыльцу. — Ах, вот она где, а я уж думал обронил… — произнес он с неловкой улыбкой вместо приветствия. Каренин замялся. Все в нем пришло в смятение. В груди вместе с сердцем бились французские строчки. — Вы оставили ее в кресле, — ответил Алексей Александрович чуть погодя и протянул книгу владельцу. Алексей Игоревич с коротким благодарным кивком взялся с другого края, едва касаясь своими пальцами чужих. И было в том случайном прикосновении нечто, что заставило сердце Каренина вдруг пропустить удар. Он не посмел одернуть руки, как не смел этого сделать и Алексей Игоревич. Момент спугнула появившаяся на пороге кухарка. — Барин, ужин накрыт, — сказала она, теребя в ладонях рушник. Каренин выпустил книгу из рук и постарался вернуть своему лицу бесстрастное выражение. — Пусть поставят еще прибор, — обронил он, не глядя, и обратился уже к Алексею Игоревичу, — не думал, что вы вернетесь. — Так скоро или вообще? — спросил тот тоном шутки, в попытке сбросить странное оцепенение, владевшее ими обоими, — впрочем не важно, — он обратил свой взгляд на книгу и ласкающе провел ладонью по обложке. — Я рад быть здесь. «Рядом с вами», — услышал невысказанное Каренин и в смущении, с которым он пока не знал как бороться, отвернулся. И все же, несмотря на смятение, охватившее его, он улыбался.