Место розовой мечты

Agust D ft.

Ryuichi Sakamoto, Woosung — Snooze

🌸

Конец марта особенно любим жителями отдалённой деревни Пинхыган, что на местном диалекте обозначало розовую реку, разделяющую поселение на север и юг. Но ещё больший успех деревня имела у приезжей знати, слетающейся к цветению сакуры словно пчёлы на мёд. Община северян считалась более консервативной и отчуждённой не только от жителей юга родной земли, но и от всего Чосона. Ни о какой вражде речи не было, но и дружественных отношений жившие на севере люди не выказывали. Жили себе, поживали, ограждаясь собственными законами и порядками, да варились в своей промышленности, не принимая ничего чужого и не отдавая своего. А вот на юге Пинхыгана всё было не так. «Отсталая окраина», как сказал бы северный люд, рада была и новому товару и иностранным гостям, что взяли в привычку наведываться как раз к празднику весны. Сакура — поистине восхитительное дерево, и именно оно объединяло северян и южан, ровным рядом пустив корни вдоль правого и левого берегов реки. Все дни, что розовые лепестки срывались с деревьев, в воздухе витало цветочное торжество; дух весеннего праздненства стучался в каждый дом и вытягивал селян на берег любоваться нежной красотой. Река в те времена укрывалась ярким ковром, уносила цветки по течению вдаль и простые люди провожали каждый лепесток и стебелёк со своими пожеланиями, веруя, что духи вод и дальних лесов обязательно исполнят прихоть каждого просившего. Обычно загадывали добротный урожай, здоровья крепкого да силы мужской, чтобы род продолжать и страну доблестными воинами обогащать, но были и те, кто желали власти, монет звенящих в карманах и бессмертия упоительного. Восседая на округлом камне, стоящем в тени одного из столетних стволов розового дерева, один из путников, прибывших на праздник цветения, задумался вдруг, что пожелает, когда пухлые бутоны раскроются и выпустят в мир неописуемую красоту? Мужчина этот находился на берегу один: на вид статный и горделивый, но по искрам в глазах угадывалась чрезмерная простота и детская непосредственность. Каждый его запредельно внимательный взгляд излучал наивность и бушующее внутри ликование от предстоящих цветочных дней. Длиннее императорской сабли чёрные и подстать орудию блестящие волосы трепал слабый ветер, гоняющий по речной глади заодно и мягкие волны. Мужчина не тратил внимания на ласковые помехи, облепляющие лицо и щекочущие кончик носа, а поднимал лик свой к небесам, чтобы жадно впитать в себя Солнца побольше. Там, где он привык жить и вынужден находиться, нет места такому чистому воздуху и горячим лучам небесного светила. В том городке, где обосновалась его деятельность, совсем не до наслаждений обычными творениями. Приходилось вертеться в четырёх углах, калиграфично выписывая иероглифы, рассказывающие захватывающие небылицы и длинные истории. Мужчина выбрал путь творчества и просвещения, отдав себя всего письменному ремеслу. На любование жизнью времени попросту не оставалось, но сейчас он мог набрать в грудь побольше влажного воздуха, растереть по коже приятные касания тепла и придумать, в конце концов, где же остановиться. Решив заблаговременно позаботиться о своём путешествии на запад страны, молодой и открытый к любым дорогам писатель заранее ступил на землю деревни Пинхыган. Увы, но таких предусмотрительных господ оказалось больше, чем можно было помыслить. В каждом постоялом дворе хозяева извиняясь раскланивались и отправляли искать комнату к соседям. Те вежливо просили проследовать в другие дома вдоль главной улицы, ну и к середине дня круг замкнулся, когда хозяйка жилого комплекса указала рукой в начало улицы и настоятельно рекомендовала выпросить угол там. Не решаясь возвращаться ни в первый, ни в последний дом, мужчина вышел на берег реки, устроив рядом с каменным изваянием свой дорожный кулёк, набитый письменными принадлежностями и дорогими тканями. Так и просидел он почти до наступления захода Солнца, пока рыбаки, спешащие домой, этого господина в шелках не окликнули. Тот вместо жалоб поделился своей историей, начиная с главного факта — его бабушка родом из Пинхыгана, холила и лелеяла надежды о том, что внук однажды своими глазами познакомится с волшебной красотой этого места и невесту в этот праздник подыщет достойную. Как и в любое народное событие, во время цветения устоялись свои обычаи. Поговаривали, что истинная любовь зарождается с первыми лепестками, а провожая последние, стоит любовь эту крепко держать рука об руку, чтобы сохранить на всю жизнь. Мужчина не расшаркивался перед рыбаками и подобные верования в разговоре обходил стороной, ведь какое им дело: за невестой он явился в эти края или за впечатлениями и вдохновением? — Вот так, не найдя крыши над головой, я и оказался здесь. — Тогда вам бы на севере, господин, удачу испытать. — Да куда ж на север? — возмущается другой рыбак — тот, что моложе всех. — К ремесленнику Киму пусть подастся, — фыркает едва ли не самый старый. — Негоже ведь сидеть на камне и просто ждать. А он из южных, поэтому примет как своего. — Позвольте полюбопытствовать, вы сказали ремесленник Ким? Тот самый знаменитый мастер? И он переехал с юга на север? — гость этих земель неподдельно удивляется. Добровольно примкнуть к отчуждённым — либо храбрость немыслимая, либо глупость несусветная. — Да, да, — закивали мужчины и эхом друг за другом повторили. — Год назад как раз в эту пору и перебрался, а зачем, да пёс его знает! Ким Сынмин — лучший мастер Чосона, если не единственный в своём роде, кто изготавливал маски даже для самой императрицы Мин, и, конечно же, такой вольный творец, как Хван Хёнджин, тоже был наслышан об этом человеке. Известные на всю страну творения были не простыми. Люди, бывавшие здесь однажды, уносили с собой слухи об этом ремесленнике и распространяли по дальним землям легенды о его масках. К Ким Сынмину, словно чуждому волшебнику, съезжались знатные господа и дамы, чтобы попросить заглянуть в их душу и показать будущее. Да, маски, которые выходили из-под руки этого мужчины, позволяли заглянуть далеко вперёд, стоило только прикрыть лицо и погрузиться в грёзы. Молва дошла и до Пусана, и вот известный в своих кругах и почитаемый при дворе писатель Хван Хёнджин тоже в миг решил узнать своё будущее, раз оказался так близко к прославленному чуду. Удачно совпал его визит с периодом цветения сакуры. Очень даже романтично и вдохновляюще, что судьба, обделив его в крове, подтолкнула именно к именитому мастеру. Чем не повод для нового приключения или романа на десяток страниц? — Не думаю, что уважаемый господин примет его, — качал головой молодой, стирая этим с лица Хвана мечтательную улыбку. — Да как не примет? Я соседом его был, через два дома жил, и ни разу не видывал, чтобы этот добрый господин кому-то отказывал! — Так это было давно и неправда, — подначивал молодой и озорной. — А вот и правда! И людей я видывал к нему ходящих уж победнее этого господина. Хёнджин внимал все пререкания с задумчивым видом, стараясь умом своим пытливым догадаться, что же за двоякие мнения сложились о славном ремесленнике Киме. — Друзья, я думаю, спору нет места, — подняв с земли свои пожитки, Хван просит прекратить препирательства. — Если господин Ким из южан, думаю, язык с ним общий мы найдём и он радушно мне поможет. К тому же не выставит же он человека, желающего купить у него одну из чудных масок. — Так-то оно так, только маски он больше не делает, — машет рукой тот рыбак, что до этого стоял набрав в рот воды. — Не делает? И почему же? — Кто ж знает? — И не просто ж так он юг бросил, — тянет молодой. — Изменился он поди, да не в лучшую сторону. «Интересно, интересно», — желание встречи с прославленным человеком внутри воспылало в сто крат. — Да ты почём знаешь, червяк? — гневается сосед, что жил через два дома. — Сменил он дом, значит, повод был! Ещё вякнешь глупость, и я тебя огрею. — Господа, — Хёнджин вновь встревает. — Друзья мои, не надо ссор. Лучше проведите меня к нужному месту. Деревенские махнули рукой через реку и подсказали дорожку к ремесленнику, у которого дом большой, а душ живущих мало. Вести за руку отказались, сославшись на свои домашние дела. И не велика была беда. Ступая по гладким деревянным доскам через мост, мужчина прятал ладони за рукавами ханбока цвета июньского неба, и то и дело поправлял верёвку, что связывала между собой углы тряпичного кулька со всем необходимым. Ветер поднялся пугающий. Только ступив на землю северной стороны, мурашки утренней росой с холодом рассыпались по коже. Казалось, север деревни и темнее, и в разы холоднее, чем юг. К тому же и людей здесь показалось меньше. Пока писатель держал свой путь к назначенному дому, он встретил лишь двух престарелых жителей да хромую дворнягу, что осуждающе тявкала в спину путнику. Мужчина поправляет одеяния, оказавшись в нужном месте, и громко стучит кованым кольцом в массивную дверь, с последними искрами солнечного света. Открывают ему не сразу, но никакого недовольства долгим ожиданием господин не выказывает. Девушка в простеньком сером верхнем ханбоке низко кланяется, прикладывая руки к сердцу, и выпрямляется, приветствуя гостя повторно. — Чем обязаны вашему визиту, достопочтенный господин? Хёнджин давно не видывал к себе такого уважения. Он привык, что в своём городе и в том кругу, что он вертится, все свои. Не нужно преклоняться и можно обходиться без любезностей. Самолюбие было довольно, особенно после неотёсанных рыбаков, действительно решивших, что они ему друзья. Широко улыбнувшись и смутив улыбкой местную красавицу, Хёнджин подбирает самый мягкий оттенок голоса: — Я заблаговременно приехал из Пусана к цветению, но мест, где я мог бы остановиться, не оказалось, — пока Хёнджин продолжал красиво говорить, девушка теребила в руках манжеты и взирала на высокого мужчину, как на нечто чужеродное, но весьма прекрасное, что она когда-либо видела. — Местные рыбаки посоветовали мне обратиться к вам. У вас большой дом, и говорят, иногда вы принимаете постояльцев. — Всё так, всё было так, — кивает девушка и мимолётно хмурится. — Но сейчас решение принимаю не я, а мой дорогой муж. — Могу ли я увидеться с вашим мужем? — Боюсь, что это невозможно. — И в чём причина, позвольте узнать? Хёнджин продолжал расспрашивать с мягкостью, но терпение и усталость принялись каменеть. — Мой дорогой муж, он… Он сейчас никого не принимает и просит не беспокоить. — Значит, я могу его не беспокоить и расположиться в одной из ваших комнат. Заглянув за спину девушки, Хёнджин мысленно присвистывает открывшемуся виду. Там, после длинного просторного коридора, виднеется внутренний сад, где тоже готовится рассыпаться цветами молодая сакура. Очевидно, дом этот богат не только комнатами, но и землями, где все эти постройки расположились. Издали владения ремесленника казались обычными, но вблизи размеры поражали. — Простите, господин, но вам стоит поискать другой двор, — впившись в дверь, юная особа уже было начала прикрывать дверь, однако некто, оказавшийся плотной тенью за спиной, вернул её в прежнее положение. — Вы?.. Что здесь происходит? Слуха гостя коснулся голос, сравнимый с мягким шелестом свежей травы. Появившийся перед ним мужчина не шептал, но говорил тихо, с уверенностью всесильного бога, не иначе. Мурашки повторно разбежались по телу, ведь на внешний вид высокий мужчина, стоявший позади юной красавицы, выделялся простой красотой, которую не испортить даже времени. Брови прямые, нос ровный, губы напряжённые, но с мягкими изгибами, напуганные глаза подстать туманному вечеру: тёмные, с дымком. Волосы, ярче вороненого крыла, были убраны в высокий пучок и обвязаны тонкой чёрной лентой. Верхняя одежда, что была повязана с особой аккуратностью, отливала тем же чёрным нефритом, отчего кожа молодого мужчины сияла благородной бледностью. «Явно он не из простых рабочих, — поселилось в голове. — Но это и к лучшему». Хёнджин вежливо улыбается новому человеку: — Смею предположить, вы и есть дорогой муж этой прекрасной особы? От громких слов лицо девушки моментально заалело, а вот лик её мужа заметно посерел. — Я повторю вопрос, — сведя густые брови вместе, хозяин этого дома совсем без интереса спрашивает: — Что здесь происходит и кто вы такой? — Он ищет ночлег, — вмешивается жена. — Пришёл с юга, где всё занято. — У нас не гостиный двор и не приют для странников, — не отрывая холодного взгляда от гостя, мужчина резко бросает ответ своей супруге, предрекая все протесты. — А я и не грязь дорожная, чтобы доставлять вам излишние хлопоты, — Хван сверкает нагловатой улыбкой. — Мне всего-то нужна крыша над головой на неделю и угол, где я могу дневать и ночевать. Уверяю вас, вы даже не заметите моего присутствия, господин… Ким Сынмин. — Вы знаете, кто я? — одна бровь дёргается, следом и уголок губы против воли тянется к небесам. — Наслышан о вас и вашем мастерстве. — Прекрасно, но лучше вам забыть. — Вы отошли от дел? — настырный гость, не желающий сдаваться, тоже удивляется всеми доступными эмоциями. — Случилось что-то? — Ни в коем случае. — Тогда позвольте заказать у вас маску, пока я буду под вашей заботой? — Я же сказал, — господин Ким задвигает безвольную жену за спину и выходит едва ли не за порог. — Ни в коем случае. Я больше не занимаюсь масками. К тому же своего согласия на ваше проживание здесь я не давал. О какой заботе вы говорите? — Но вы и не отказали, — играет улыбкой Хван, не двигаясь в сторону ни на миллиметр от такого твёрдого напора. — Отказываю, — мужчина склоняет голову вбок. — Откажитесь от отказа, — смеётся Хван, скорее от безысходности. Если не договорится, ночевать придётся на улице, а его изнеженные косточки совсем не готовы к таким повторным козням судьбы. — Не много ли вы себе позволяете? — Я могу позволить себе щедро за всё заплатить, — хлопнув по кульку на боку, Хёнджин кидает удочку с новой уловкой. — Раз вы не занимаетесь своим делом, а к земельному труду не подготовлены, — глянув на фарфоровые руки мужчины, Хван словно намекает, что видит его насквозь, — думаю, будет не лишней моя помощь. Сколько вы хотите золота? — Кто вы такой? — Писатель, филантроп, тот, кто не доставляет хлопот… — Обманщик. Раз у вас есть золото, к чему вы так безалаберно носите его в этой тряпке? — Сынмин тоже не пальцем деланый, и он тоже способен провести свой анализ. Нахмурившись пуще прежнего, он чеканит по-новой каждое слово. — Кто вы такой? Очень удачно подоспели к такому хмурому разговору дождевые облака. Они следовали за Хёнджином с самого моста, и вот догнали наконец. — Меня зовут Хван Хёнджин, и я, как уже выразился ранее, писатель, почитаемый самим императорским дворцом, — махнув рукой на небеса, он упрямо смотрит на собеседника. — Природа вам намекает, что от меня беды не ждать, и лучше бы вам поторопиться меня впустить, чтобы не промокнуть. Позвольте остановиться у вас, и я щедро за это заплачу. — Природа плачет, — молвит неясное хозяин дома. — Это дурной знак. — Сулящий болезни, конечно, — соглашается Хёнджин и наигранно ёжится, когда на его плечи опускаются первые капли. — Мы ведь не хотим заболеть, господин Ким? Развернувшись на одних пятках и развеяв полы чёрного ханбока по ветру, Ким Сынмин возвращается в дом, приказывает жене разместить гостя куда подальше и не прощаясь скрывается через внутренний сад в одной из комнат. — Интересно, — переступая через порог, довольно улыбается Хван. — Очень и очень интересно.

🌸

Отдохнув как следует и вдоволь насладившись кулинарными талантами хозяйки, Хёнджин дождался, пока стихнет дождь, и вышел во внутренний двор, окружённый стенами. Одинокое деревце сакуры, явно уступающее возрасту тем, что высились к небу по берегам реки, привлекло мужчину, околдовало и заманило, ведь оглядевшись, больше радости ничего не приносило: черепица на покатой крыше от старости местами превратилась в пыль; углы стен, испачканные чёрной плесенью, разукрасили ещё и глубокие трещины; куда ни глянь — красиво, а присмотрись — отвратно жалко. Мужчина уселся прямо на влажной траве, прислонив спину к шершавому стволу, и раскрыл перед собой чистый лист, на котором намеревался изложить свои фантазии, годные как зарисовки к будущим романам. Но вот беда — вокруг было так тихо, что делалось тревожно. Один в окружении ряда стен и окон, скрывающихся за собой бог весть что, Хван принялся гадать, где же покои супругов и что кроется за остальными многочисленными тёмными оконцами. Дом действительно был большим для двоих молодых людей. Кругом одно таинство, а загадки именитый писатель страсть как любил, но вот моменты, когда вдохновение от него сбегало, он на дух не переносил. Просидев в той же позе едва ли не до первых звёзд, мужчина не написал ни слова. Темнота не скрыла, а открыла много нового глазам. Справа, в его комнате, на узком подоконнике догорала такая же свеча, что стояла сейчас подле его ног; чуть более длинная зажглась в окне напротив, там, где скрылась немногим раньше местная хозяйка, а прямо перед взором тлел фитиль третьей свечи. «Это что же, муж и жена живут по разным комнатам?». Интерес поднял на ноги молодого господина, а бесстрашие позволило постучать в чужие покои. Тяжёлые шаги приближали момент истины и вот на пороге не комнаты, а просторной, но до грустного пустой мастерской, показался сам мастер. Хёнджин невольно улыбнулся: — Не помешаю? — Помешали, — спокойно отвечает господин Ким, но двери не закрывает. — Что вы хотели? — Хотел бы скрасить вечер компанией, но беспокоить вашу дорогую жену дело неподобающее, поэтому решил попытать удачу с вами. — А разве удача на вашей стороне? Тень веселья проскользнула на бледном лице. Хёнджин готов был поклясться, что сердитый прежде мужчина улыбнулся собственным словам или пытался засиять от одного вида на него самого — такого прекрасного, молодого и в самом расцвете сил. — Если вы разговариваете со мной, то, полагаю, удача мне прямо сейчас улыбается, — взаимно ухмыльнулся Хван с явной верой в свои убеждения. — Вы очень самоуверенны. — Допустим. — И крайне прямолинейны, — подмечает Ким без капли раздражения. — Хотел бы вам ответить тем же, но вы видитесь загадкой, — «а загадки я люблю». — Впрочем, достаточно лестных слов. Скажите лучше, чем вызвано ваше дурное настроение сегодня? — А разве обычного писателя это должно волновать? Непонятно откуда взявшийся ветер налетел так, что не только одежды мужчин всколыхнулись, но и сам Хван Хёнджин поддался вперёд, не устояв на ногах. От падения его спасла лишь шершавая стена перед лицом. — Погода снова бунутет, — теперь уже без всяких утаек, Ким Сынмин украшает лицо широкой улыбкой. — Боюсь, виной этому ваша неудача. А она заразна, и это истина. — Не переходите обратно на грубости, — мужчина поправляет растрепавшийся от ветреного толчка в спину длинный хвост и гордо задирает подбородок к небесам. — Да ещё и с таким лицом. — А что не так с моим лицом? Сынмин не забирает явную улыбку, не скрывает и не думает прятать её восвояси. Назло собеседнику скалится пуще прежнего. — Оно красивое, и улыбка ваша сравнима с блеском императорских реликвий. — Что вы?.. Едва заметный нежно-розовый цвет трогает бледные щёки господина, и воздух вдруг застревает в горле, мешая выбраться его словам наружу. — Я шучу, — искренне смеётся Хван. — Не стоит воспринимать мои слова всерьёз. — Значит, и вашим обещаниям про золото я могу не доверять? — снимая напряжение, Ким Сынмин облокачивается о дверь, переплетая руки с важным видом. — Нет, нет, здесь вы можете быть уверенным. Я не отказываюсь от оплаты. — Весьма обрадован, — в секундную паузу вмешивается хозяин дома. — Но если вы переживали, значит, деньги вам и правда нужны? — любопытство пышет жаром из нутра. Хёнджин — по характеру своему любопытный до мозга костей — задумался всерьёз, реакцией на своё появление и обещанное вознаграждение. Деньги всем нужны, к тому же хорошие деньги на дороге не валяются, но если изначально молодой господин казался неприступным в своих принципах, то теперь, искушённый золотом, он опустился в глазах писателя до простого смертного. — Вы больше не изготавливаете маски и вам не на что жить? Я прав? — Не ваше дело, чем я обеспокоен и на что живу. — Позвольте объясниться, — уловив вновь холодность, Хёнджин просит сбавить пыл. — Возможно, вы поняли меня не так. Я правда не прочь вам отплатить и даже сверху заплатить, но мне хотелось бы узнать, в чём же дело? Что заставило вас бросить ваше ремесло, которое принесло вам славу? «И почему тот светлый и неравнодушный человек с рассказов и преданий оказался такими мрачным и нелюдимым?». — Не стоит разбрасываться монетами за пустяки. — Тогда сделайте мне маску. Это ведь не пустяк? — Я же сказал вам — нет. Ветер завывает по-новой и раскидывает длинные волосы Хёнджина. Тот игриво размахивает руками, поворачивается к потоку лицом, дабы усмирить беспорядок на голове, но обернувшись назад, его встречает пустота и закрытая наглухо дверь. Мужчина тянет руку, чтобы вновь «помешать», но потухшая в миг свеча убирает жёлтый свет, и надежда на ещё один занятный разговор теряется во мраке. На небе пылают звёзды, верхушки травинок блестят от лунных красок, гладкие камни, по которым Хван Хёнджин возвращается к себе в комнату, хрустят льдом. Таким же льдом веет и от хозяина этого места, а Хёнджин очень не любит мёрзнуть. Ему куда более интересно тепло и куда более важно разжечь внутри другого тот же жар, в котором пребывает сейчас его собственная лёгкая душа. Известный на всю страну ремесленник Ким Сынмин действительно красив, и с подобными не совсем чистыми помыслами о прекрасном и холодном, молодой писатель укрывается лёгким хлопком, чтобы спрятаться ненадолго от тронувшего его таинственного возбуждения. Так не пойдёт! — Я ведь докопаюсь до правды.

🌸

Петухи с соседних участков выпорхнули на улицы, криком своим оповещая о восходе Солнца. Север деревеньки оживился. Прогуливаясь вдоль ряда домов в погоне за пропавшим вдохновением, Хван Хёнджин оглядывался по сторонам и приветливо отбивал поклон каждому встречному. Солнце сегодня необычайно нежное, весеннее, а воздух пропитан полевыми цветами и сочными травами, проросшими после зимних стуж, но лишь на юге — на другом берегу. На северном же серо и ощутимо прохладно из-за скопления плотных облаков. Сев под одной и сакур у реки, мужчина достаёт сначала паровую булочку, любезно оставленную вместе с фруктами у двери юной хозяйкой, следом из кулька вытягивает абсолютно чистый свёрток, и вдоволь позавтракав, решается начать писать. Только снова секундное вдохновение ускользнуло из-под носа и никаким мысленным уговорам не поддавалось и не соглашалось вернуться. Всё вокруг должно было благоприятно разжигать фантазию и щедро обливать красками любую, даже самую скудную мысль, но стоило кисти оказаться меж пальцев, так и голова пустела и цвета повсюду блекли. — Чертовщина какая-то, — бодро ухмыльнулся писатель, окинув взглядом часть деревни, что стояла через реку. Там всё так же казалось светлее, ярче и теплее, что невольно захотелось встать и перейти мост. Наверняка его вдохновение улетучилось через реку на сочный зелёный луг, только что с того? Ему там мёдом намазано? Хёнджину, к примеру, неплохо было и тут — на севере Пинхыгана. И не будет он бежать без оглядки за чем-то ветреным и неведомым, словно собака за костью. Но вот за мыслями о сегодняшней ночи он погнался с превеликим удовольствием, сметая мягкие крошки с груди. Только он погасил свечу в своих стенах и улёгся, как из двора раздался скрип, а следом и лёгкие шаги. Любопытство дразнило и подначивало подглядеть. Сквозь тонкую газовую ткань, служившую занавеской, удалось увидеть следующее: Ким Сынмин широкими шагами устремился к оставшемуся огоньку у дерева, но не дошёл до него. Развернулся и хлопнул дверью по соседству с самим Хёнджином. Супруги не делили одно ложе, и это тоже показалось весьма и весьма занятным. Опираясь на свой жизненный опыт длинной в двадцать семь лет, юный и мудрый не по годам писатель чувствовал немыслимое возбуждение от этой интриги. Что же всё-таки стряслось с известным господином Ким Сынмином, раз он бросил любимое детище, да ещё и отрёкся от жены? Вопросы о причинах смены места обитания неотступно следовали по пятам. — Неужели мужское бессилие? — вопрос доносится до кроны дерева. — Вы свои лучшие качества записываете? — прилетает следом другой вопрос. Хёнджин оборачивается и видит подле ноги, скрытые за нефритовым одеянием, бежит глазами выше и встречается с таким же чёрным блеском глаз своего нового знакомого. В оправдание беззаботного окружения Хван мог бы ответить честно и с юмором, что как раз думал о бессилии господина Кима, но страх получить за это немилость ущипнул за сердце. — Вовсе нет, я… Придумываю героя для новой истории. — Вот как? — двинувшись в сторону, Ким Сынмин забирает с собой плотную тень. — Не буду вам мешать. — Вы не мешаете, а наоборот, можете помочь. — Я не знаток в мужском здоровье и тем более не смыслю в подобных недугах. «Какая очаровательная скромность, — ухмыляется псатель. — Вы его яркий представитель». Упуская шальные мысли, Хёнджин поднимается. — Не подумайте дурного, я лишь размышлял о такой непростой проблеме и вовсе не собирался описывать её, и приписывать кому-либо. Впрочем, это не стоит внимания, — делая шаг к собеседнику, Хёнджин смягчается на глазах. — Возможно, у вас есть другие истории для меня, ведь вы должны были повидать множество судеб. — О чём вы? — Не о сплетнях, не переживайте. Я снова о вашем ремесле и людях, что обращались к вам. Не найдётся ли для меня занятной душещипательной истории? Ким Сынмин тяжело вздыхает и пуще прежнего сводит брови в подобии неописуемого раздражения. — Ни за что не стану проводником в ваше глупое дело. — Отчего же глупое? Моё имя известно многим, — хвалится мужчина, задирая подбородок. — И вы должны были слышать его. — Не слышал, — складывая руки за спиной, господин Ким, на удивление, сникает. — Хван Хён-джин, — по слогам отчитывается мужчина, не стесняясь в доброй улыбке. — Я писал рассказы о Её Величестве Императрице Мин, и уж этот сборник должен знать каждый. — Я не знаю, — упрямится знакомый. — Не читаю книг. — Понимаю. Должно быть, вы были слишком заняты своим делом и просто не могли найти время для прочтения, но ведь сейчас вы не обременены работой, так почему бы не попробовать? — Считаете меня ленивым? — Могу подумать, что раз вы отказываетесь от моего заказа, то работать вы не особо любите. — Вы не правы, — Ким Сынмин напрягается, словно стоит в одном шаге от опасности. Не очень-то он дружен со своими эмоциями, раз позволяет им властвовать над собой. — Нет? Значит, вы чем-то заняты, и поэтому отказываетесь от чтения. Тогда позвольте узнать чем? — Не читаю, потому что не хочу. — Намеренно лишаете себя искусства, — рассыпав по ветру смех, Хёнджин поднимает с земли свои принадлежности. — Хотя сами тот ещё творец. — Мне ни к чему чужие истории. Мне своих хватает. — Удивлён. — Считаете меня деревенщиной? Будь Хёнджин чуточку скромнее, он бы ответил положа руку на сердце, что нет, не считает. Но писатель лишён всякого стеснения и уж тем более скромного помысла. — Возможно. Но ещё я считаю, что вы вполне можете стать моим вдохновением, только упрямитесь. Расскажите ваши истории, а я напишу книгу и прославлю вас ещё больше. — Вы, кажется, за маской пришли, так зачем вам мои истории? По лицу господина Кима невозможно было прочитать, какой он. Верит ли он недавнему знакомому? Остерегается его? Глумится? Или вот-вот сдаст свои позиции, и чтобы ему наконец подарили желанный покой, согласится в конце концов выполнить заказ? — Смею поправить, но пришёл я к вам за ночлегом, но вы мне отказали. Я осмелился стать вашим заказчиком, но и здесь претерпел неудачу, — ветерок добавляет драматичности моменту, поднимая ввысь концы волос мужчины. Смиренно улыбаясь, Хван Хёнджин борется с беспорядком, но продолжает. — Вы снова отказали мне. Вот, пытаю удачу в другом русле. — Я ведь говорил, что удача и вы бредёте по разным дорогам. Мужчина окидывает собеседника долгим насмешливым взглядом и тихо чему-то посмеивается. — И какая же дорога привела вас в этот час ко мне на берег? — Я часто выхожу сюда, — весёлость улетает дальше, вместе с хилым ветерком. — Вы тут не причина, а сложившееся недоразумение. — Вы снова грубите мне, господин Ким, — Хёнджин опрометчиво делает шаг ближе к ремесленнику. — И я прощу вас, если согласитесь стать героем моего романа. — В этом я тоже откажу, — одновременно с чужим шагом Ким Сынмин делает свой, но не вперёд, а назад. — Вы всё-таки деревенщина. — А вам бы поискать новое место для ночлега и не раздражать меня одним своим видом, — и на этих устрашающих пожеланиях мужчина разворачивается лицом к деревне. Разговор на этом закрыт, только не в уме Хёнджина. Тот тянет руку вперёд, семенит мелко за гордой прямой спиной Сынмина и едва ли не молит: — Постойте! Господин Ким, постойте же!

🌸

— Что вы здесь делаете? Время ночь, за окнами мрак и громкий ливень, а в стенах комнаты вечерняя прохлада, освещённая одним огарком свечи. Хван Хёнджин, до этого бродивший из угла в угол в одном нижнем одеянии, остановился как вкопанный от непозволительно громкого удара кованой дверной ручки о стену. — Это вы вторглись ко мне, так что я задам вам тот же вопрос. Мужчина массирует виски, продолжая своё дело: его, кажется, своим визитом обрадовало вдохновение, и он все долгие минуты до появления господина Кима усердно растирал извилины, чтобы капризная муза задержалась подольше. Истинный хозяин этих углов, ни капли не смущаясь представленной полуголой картиной, чеканит каждое слово: — Это мой дом, и я велел вам убраться. — А я наоборот останусь. Слышал сегодня по дороге сюда, что весна задерживается из-за ветров. Значит, и цветение опоздает. Пока я не нашёл нового гостиного двора, уж потерпите меня, — Хёнджин вдруг вспоминает, что одет слишком уж неподобающе для приёма гостей. Он в спешке складывает руки на груди, пытаясь тем самым хоть немного прикрыть оголённую грудь. — А если вам не терпится завязать со мной беседу, то хотя бы стучитесь, прежде чем распахивать двери, ведь я могу быть вовсе не одет. — Убирайтесь! Кажется, на такого человека, как Ким Сынмин, никакие чары любезности не действуют. О правилах приличия и говорить не стоит. Это для него понятие такое же далёкое, как славные русалки от гниющих болот. — Чем я вас так разозлил, раз вы настолько преданно спешите выставить меня вон? — Хёнджин уже роется в своих вещах, находит нужное, бросает на столик мешок со звенящий золотом и снова прикрывает свою наготу. — Берите плату. Вторую часть отдам прощаясь. — Мне не нужны ваши деньги. Просто уходите. — В такую погоду даже собак из дома не прогоняют. Что же вы за хозяин, если велите мне убраться в этот ураган? Погода и правда не шепчет, а прямо-таки кричит, что за порогом опасно. Если ветер не убьёт или мощный дождь не пришибёт, то это сделают грозовые молнии. Как нельзя кстати сквозняк из-за открытой нараспашку двери порывом раздувает полы халата. Теперь и голые ноги Хёнджина оказываются представлены на обозрение хозяину этого места. — Вот, видите? — Да что же вы за гость, который чувствует себя в чужих покоях едва ли не избранным императором? Сынмину были безразличны все эти «пейзажи» голой кожи. Он даже бровью не повёл. Из-за этого Хван Хёнджин покраснел ещё сильнее. — Я гость, который по крови потомок этих земель, и я хочу отдать дань предкам, встретив здесь цветение, но раз вы так нелюдимы и невыносимы, то я покину вас при условии: честность за честность, — повторяя недавнее происшествие, мужчина шагает навстречу угрюмому хозяину и внимательно смотрит точно в глаза. — Почему вы так яростно хотите от меня избавиться? — Не вешайте на себя больше мешков с рисом, чем может выдержать ваша спина. Ростом оба не отличались, как и шириной плеч, но вдруг Хёнджину показалось, что он ничтожно меньше под этим тяжёлым взглядом свыше. Под кожей на щеках и шее закипела лава. — В честности вы как рыба в масле. Значит, я остаюсь? Ким Сынмин не отвечает и вновь разворачивается, явно сдаваясь, хотя стоит признать — ещё немного, и это писатель бы сломался. Он бы отказался от этого места ради всеобщего спокойствия и, возможно, вылетел бы из этого дома мухой сию же минуту. Но вместо этих честных признаний в спину господину Киму прилетает иное: — Прекрасно, премного вам благодарен за вашу милость. Может, ещё и на маску договоримся? Но ответа ждать не стоило. Прикрыв с трудом дверь, Хван Хёнджин сползает вниз и устало вздыхает: — Ну что же с ним не так?

🌸

Следующим же днём завеса тайны вокруг нелюдимого ремесленника Кима немного тускнеет. За обедом Хёнджин пристал к хозяйке и хитростью своей выведал, что её дорогой муж страдает от мигрени, и поэтому раздражается быстрее, чем способна потухнуть свеча. Немного задержавшись, мужчина позволяет женщине вдоволь наболтаться. Было похоже, что та едва ли не с ума сходила от тишины, в которой оказалась точно в клетке. Госпожа Ким с упоением рассказывала гостю о прошлой жизни, как старой подруге, и не скрывала, что быт на южной стороне её устраивал куда больше. Там и соседи были настоящими друзьями, и погода в доме стояла солнечная даже в ночное время. Причины, почему же семейство переехало, прямо озвучены не были. Хван Хёнджин сам их придумал, когда услышал рассказ о том, что несколько лет назад девушка потеряла ребёнка. Наследник известной мастерской родился гораздо раньше срока и абсолютно мёртвым. Это явно натянуло тетиву во взаимоотношениях супругов, а отказ господина Кима от своего любимого прибыльного дела — был выстрелом прямо в сердце юной госпожи, как следствие трагедии. — Однажды ночью, примерно через год после случившегося, он заперся в мастерской, — вспоминала она, скручивая фрикадельки из ягнёнка к скорому обеду. — Мы не видели его три дня и три ночи. И когда он вышел, то тут же огласил решение перебраться сюда, на северную сторону. Про решение жить в раздельных спальных комнатах Хёнджину детали не поведали, но оно и без того понятно. Очевидно, Ким Сынмин пережил большое потрясение, а боль способна менять людей. Ему нужно своё время, чтобы справиться и пережить утрату. В час, когда стукнула полночь, из-за стены послышались жуткие стоны. Во власти бессонницы писатель размышлял минуты напролёт о новом романе, в голове и на листе бумаги выстраивая хитросплетения для будущего сюжета, и звук, сравнимый с мучением крупного раненого зверя, заставил отбросить писчую кисть и подняться наспех на ноги. Он прислушался и стон повторился. Выскочив за дверь в чём был, Хёнджин принялся колотить по двери сразу двумя кулаками. — Господин Ким? Господин Ким? Молчание не сулило ничем хорошим, и рискнув, Хван отворил дверь сам. Перед ним предстала такая же небольшая комнатка с матрасом в углу, ширмой, невысоким столом и оконцем, только здесь было темнее и заметно холоднее, чем в его покоях. Сам хозяин комнаты лежал на мягком, схватившись за голову, и напрягался с силой, чтобы больше не стонать. — Вам плохо, — коснувшись пальцами губ, Хван припомнил о мигренях. Сбежав в соседнюю комнату, он вернулся слишком быстро с крохотным флаконом из тёмного стекла. — Вдохните, — устроившись на коленях у головы страдающего, он щёлкнул пробкой и протянул лекарство. — Давайте же! Здесь порошок из высушенного шалфея, розового перца, лаванды и… И чего-то ещё ароматного и полезного, — тихо усмехнувшись и отмахнувшись от своих слов, Хёнджин одной рукой приподнимает больную голову. — Вам станет легче, обещаю. Сынмин недоверчиво смотрит на мужчину и с таким же лютым подозрением приглядывается к стекляшке. — У меня тоже частенько болит голова, поэтому я понимаю ваши чувства. Я понимаю вашу боль, господин Ким, — Хёнджин вручает лекарство и уверенно улыбается. — Вдохните раза два и боль отпустит. — И как давно? — мужчина выпрямляется, послушно подносит чудное снадобье к носу и шумно дышит, как и просили, два раза. — Пожалуй, год с небольшим меня накрывает боль, и один из известных лекарей Пусана смешал для меня эти травы. Кажется, что воздух нагрелся от присутствия ещё одного человека в этих серых стенах, и сам Ким Сынмин немного оттаял, когда снадобье подействовало. — Всё будет хорошо, — уверял Хёнджин, наблюдая, как расслаблялось лицо прежде изуродованное гримасой боли. — Благодарю, — сквозь сжатые зубы процедил страдающий, вновь укладываясь на постель. Хёнджин же сидел без движения, упокоив ладони на бёдрах. Он застыл в той позе, в которой люди обычно молятся своим богам, только перед ним не было алтаря, и на божество вредный Ким Сынмин никак не тянул, или?.. В горле вдруг пересохло, сердце взбунтовалось. Один жалкий вид этого грозного прежде мужчины пробудил внутри Хёнджина неясные чувства. Они молчали достаточно долго. Наверняка несколько звёзд успели упасть и пропасть бесследно. Возможно, за то время, что держалась тишина, где-то на свете с криком появилась новая жизнь, а в другом уголке мира чья-то жизнь наоборот оборвалась. — Почему вы всё ещё здесь? Глаза Сынмина были закрыты, отчего Хёнджин решил, что тот уснул. И правда, почему не ушёл? Зачем решил вдруг храбро охранять чужой сон? — Вы меня не прогнали, вот я и растерялся, — писатель привычно прячется за вольной шуткой. — Велите мне уйти, и я уйду. Пожелаете, чтобы я остался — я останусь. — Зачем? Вопрос был донельзя размытым, прямо как и сознание Хвана, лишённого покоя и отдыха. — Это моё искреннее желание. — Я рад, что ваше желание совпадает с возможностью, — с крайне нежной и хрупкой благодарностью, мужчина запоздало улыбается. — Хотя это не желание, а послушание, — Сынмин вдруг хмурит лицо и открывает наконец глаза. — Куда делся ваш нрав? — Ушёл следом за вашей неприязнью ко мне? — игриво предполагает Хван. — Не думайте, что моё мнение по поводу вас изменится. — А какое оно, ваше мнение? Мгновение, и на серьёзном лице блестит волнение. Лоб, покрытый испариной, морщится от мыслей, но вскоре всё возвращается на круги своя, и Ким Сынмин обращается гладким куском льда. — Меньше знаете, крепче спите. Ступайте. — Как раз всё наоборот. От многих вопросов я совершенно потерял сон. Не меняясь в лице، Хёнджин хватается за ворот нижнего халата, но не чтобы прикрыть наготу, а чтобы сердце успокоить. — Это ваши проблемы. Уходите, — мужчина отворачивается к стене, не понимая, насколько этим обижает помощника в делах головной боли. — Благодарю за помощь и за то, что закроете дверь. Нечего добавить. Хёнджин собирает свою разбитую в очередной раз гордость, пропускает через трещины новые обиды и выходит. На том месте, где он сидел, воткнув колени в пол, остался крошечный флакон, который в эту страшную ночью ещё не раз помог Сынмину избавиться от приступов пульсирующей боли.

🌸

День пролетает, как мёртвый лист с заболевшей ветки: быстро, стремительно и безвозвратно. Ночь тонет в тёмных красках. Хван Хёнджин мучается от разговора, после которого его чистая душа будто испачкалась чем-то едким. Он признаёт, что во многом переходил границы дозволенного, но Ким Сынмин сильно перегибал, то и дело выставляя его вон. Новый дождливый день сталкивает двоих мужчин едва ли не лбами. В одну и ту же секунду и Хёнджин, и Сынмин выбираются из комнат и синхронно застывают, вцепившись в дверные ручки. — Доброго дня, — приветствует писатель в своём привычном настроении. — Всё ли с вами в порядке? Он не видел хозяина дома целый день с небольшим, и всё это время гадал: как он там и как чувствует себя его голова? Вместо какого-никакого ответа Ким Сынмин, разодетый в незнакомый ханбок цвета волшебного индиго, протягивает знакомый флакон из закалённого толстого стекла. — Я в порядке. Можете забрать. — Оставьте, — Хёнджин всё в том же небесном одеянии быстро размахивает ладонью. — Пустяки. У меня ещё есть, а вам оно необходимо. — Мне от вас ничего не нужно, — мужчина снова настырно возвращает лекарство, чем несомненно будит в Хёнджине недовольство. — Ах, не нужно? Предпочитаете стонать дальше, беспокоя всех вокруг? — Возьмите эту склянку! — настойчивее просит Сынмин, вылепив на лице грозное настроение. — И забудьте ту ночь! — А если не забуду? — Тогда вам придётся забыть дорогу сюда, и это не пустая угроза, а последнее предупреждение. Волнение окатывает писателя с головы до ног. Он не знает: смеяться ему или плакать от той безысходности, которая стеной стоит между ним и нелюдимым Ким Сынмином, но ведь в ту ночь он был другим… Беззащитным? Ранимым? Открытым? Хрупким? Опомнившись, Хёнджин дёргает рукой, наконец закрывая дверь. С хлопком он поворачивается спиной к господину Киму, подражая его прошлым деяниям. Постояльца правда задело то, как несправедливо холодно его принимают здесь и каким тоном с ним смеют разговаривают, учитывая его добровольную помощь. Просьбы остановиться, вернуться и забрать лекарство не работают. Хван ступает дальше мимо ряда дверей и окон, шагает на тропинку через внутренний сад и направляется прямо на выход. — Куда вы собрались? — Сынмин всё это время брёл следом. — Избегаете разговора со мной? — А разве мы разговаривали? — смотря под ноги, Хёнджин уже хрустит уличной мелкой галькой. Он не знает, куда ведут его ноги, но лишь бы подальше отсюда. Нужно остыть. — Ведёте себя как дитя, — шаги Сынмина всё ещё слышны позади. — Остановитесь же! Я не собака бегать за вами! — Так зачем же вы бегаете? — Хван резко разворачивается, махнув длинным хвостом так, что концы хлёстко бьют по каменному лицу Кима. — Святая Императрица! Простите! — Хвану приходится мгновенно склонить голову, дабы по полной принести свои извинения. — Прошу простить за мою неосторожность, добрый господин. — Не притворяйтесь, будто не мечтали ударить меня, — слишком весело звучит голос Сынмина. Любопытство перебарывает и Хёнджин поднимает взгляд. Ким Сынмин действительно улыбался широко и ясно. Ни тени недовольства не было среди его плавных морщинок от улыбки. — Сегодня удача с вами заодно, признаю. — Вы не злитесь? — А я должен? — Я ведь… Я только что причинил вам боль. И вновь светлое лицо тускнеет стремительно и, кажется, безвозвратно. — Не сомневаюсь, что вы способны и на большее зло, и именно поэтому я настоятельно прошу вас избегать меня. — Но вы ведь совсем меня не знаете, — молодое сердце сжимается от укола унижения. — Как можете вы делать такие выводы? — Ваша строптивость поражает, — тише привычного отвечает Сынмин, поглядывая по сторонам, дабы избежать свидетелей. На деревенской улице тишина — лишь петухи и куры создают какой-то фон. Жители расстроены апрельской погодой, и неудивительно, что они сидят под крышами и нос на улицу не суют. А на небосводе тем временем сбегаются новые грозовые облака. — Познакомьтесь со мной, — подтверждая слова мужчины о своём характере, Хван Хёнджин делает едва заметный шаг вперёд. Расстояние и без того было неприлично коротким — теперь оно сократилось ещё. Между лицами двоих едва ли синица поместится. — Узнайте, что я за человек, и уже потом решайте: избегать меня или нет. Громко сглотнув, Сынмин сжимает губы в тонкую полосу. Его нефритовые широкие зрачки устремлены прямо в другие глаза — такие же чёрные, но отличительно светлые и не тронутые горем глаза. — Какая мне выгода? — Я перестану выпрашивать маску, — дёргает пухлыми губами писатель, чуя, что удача прямо под носом. — Верну на место свою скромность и больше не заведу разговора на тему вашего ремесла. — Неужели мы не можем просто остаться незнакомцами? Вдали гремит первый раскат грома за сегодня и поднимается собачий лай за близким забором из бамбуковых кольев. Полы одежды начинают яростно колыхаться на ветру, как и свободные рукава и прямые волосы. Дурной знак? Природа снова решила заплакать? — Очевидно, мне долго придётся жить с вами стена к стене, и оставаться незнакомцами будет величайшим упущением. Господина Кима этот ответ немного поражает, но ещё больше он пугается того, как в его руках оказывается раздражающий его до костей молодой человек. Ветер сделал подлость, толкнув в очередной раз Хвана вперёд — прямо на не готового к такому повороту Сынмина. Хвастаясь быстрой реакцией, мужчина разводит руки и помогает неудачливому господину не свалиться наземь, да так и замирает, обнимая его. — Вот видите, даже природа вам говорит, что я не опасен, — слабо хохотнув в ладонь, писатель неловко отстраняется от чужого тела. — А неуклюж и безобиден. — Как раз наоборот, — суровым тоном режет хрупкое весёлое настроение Сынмин. — От вас одни беды, и природа это только что мне показала. Дёрнув челюстью, мужчина оборачивается и спешит уйти прочь. На этот раз Хёнджин провожает его молча, но с победной улыбкой на розовых губах.

🌸

В местечке, где заброшены несколько храмов и возвышены сотни могил, заняться оказалось нечем. Юный писатель, дождавшись благоприятной погоды по меркам севера, устремился подальше от места, где под одной крышей с ним живёт такой неприятный человек. Утром Хван Хёнджин пробудился не от криков петухов, а от плача девушки. Накинув на себя свежий ханбок неизменно голубоватого, словно южное небо, цвета, Хёнджин выглянул за дверь. Перед своими покоями на невысоком крыльце сидела молодая госпожа и надрывно плакала, пока её дорогой супруг удалялся широким шагом прочь в свою обитель. Проводив Сынмина ровным взглядом, Хёнджин поспешил подсесть поближе к страдающей. Расспросы ни к чему не привели, и напоив бедняжку чаем, что первым попал под руку в тесном кухонном углу, Хван Хёнджин оставил двоих супругов разбираться в своих тёмных отношениях наедине. Хотя стоит признать, что уходить и бросать госпожу Ким совсем не хотелось. Сердобольное нутро вопило пойти и разобраться с тем, кто посмел обидеть это доброе маленькое сердце и испоганить настроение. Сдержался. Хван Хёнджин, пересилив себя, сдержал своё тихое обещание больше не заводить разговоров с господином Кимом и действительно жить так, словно его не существует. Только тяжело это оказалось… Возвращаясь после прогулки к обеду, мужчина вновь столкнулся с хозяином дома, замечтавшись и врезавшись в него на неприличной скорости. От реплик на этот раз воздержались оба, но оказавшись тем же вечером на одном дворе под присмотром полной Луны и мелких звёзд, Ким Сынмин не отказал себе в восклицании: — Мне кажется, или вы следите за мной? Где я, там и вы. Это странно, не находите? — Не сидеть же мне целыми днями в одних стенах. Подняв голову к небу, Сынмин молча принял этот ответ, а вот Хёнджину вдруг остро захотелось получить свой ответ на вопрос: — Что произошло сегодня между вами и вашей дорогой женой? Не велика оказалась тайна, что муж чем-то обижен на свою суженую. Хёнджин это заметил потому, как злобно мужчина глянул в сторону покоев своей ненаглядной и любимой, прежде чем обратить взгляд на небо. — Не прикидывайтесь шутом. Вы прекрасно знаете, в чём её вина. Хёнджин не знал, но догадывался. — Это всё из-за того, что она рассказала мне о вашем сыне? — Она не должна была говорить на эту тему. — Не слишком ли вы с ней суровы, господин Ким? — Хёнджин уже не глядел в небо, а рассматривал хмурое лицо в нескольких шагах от себя. — Наверное, это не моё дело, но чужие страдания тяжело игнорировать. — Вы правы, — Сынмин заводит руки за спину и серым волком смотрит на собеседника. — Это не ваше дело. — Мне вас жаль, — торопится высказаться Хёнджин, прежде чем снова оставить всякую надежду на беседу. — И вашу супругу мне жаль вдвойне, раз ей приходится послушно терпеть такое отношение. — Какое такое? — брови мужчины грозно гнутся, и из-за темноты вокруг лицо кажется зловещим, как у демонов из ветхих преданий. С ответом на этот раз писатель не торопится, да и свою попытку к бегству пресекает. Устав стоять на своих двоих, он проходит чуть вперёд по мягкой траве и садится под ствол молодого деревца. Тишина растворяет напряжение, как вода соль. Оба успокаиваются. Господин Ким позволяет себе сесть по другую сторону сакуры. Как бы Хёнджин ни хотел разделить эту ясную ночь в одиночестве, он не вправе приказывать хозяину дома, где ему располагаться. — Вы считаете меня плохим человеком и ужасным мужем, — не спрашивает, а совершенно понятно утверждает Сынмин. Хван Хёнджин не видит лица, но как неумелый художник он в своей фантазии рисует очертания мягкими и тонкими, как те самые молодые ветки дерева, что разбросаны над их головами. Бархатный спокойный тон голоса, совсем не привычный, намекает писателю пофантазировать ещё и о настроении владельца. Кажется, Сынмину горестно, что о нём кто-то может подумать дурное. Тогда почему он ведёт себя именно так правдоподобно злобно и никак иначе не старается отбелиться? — Все так считают, и это к лучшему, — продолжает Ким неоднозначно мягко и совершенно тихо. — И вы, и они правы. Я отвратительный человек, плохой муж, ужасный хозяин. — Но вы талантливый мастер, — вклинивается в чужую речь Хёнджин со своим добрым словом. Его сердце стучит по рёбрам неистово и совсем непонятно. Ему неприятно слышать чужое уничижение, ведь сам не без греха, но если бы встал выбор: бранить себя или позволять дальше падать в уныние господину Киму, Хван Хёнджин остановился бы на первом. Он не святой, но когда-то мечтал стать таковым. — Больше нет. Спокойствие со стороны одного оказывает противоположный эффект на другого. Писатель Хван совершенно точно вне себя он волнения, и он нагнетает ещё больше тревоги на сердце: почему его так беспокоит это ужасный человек? Почему стало так жалко и печально? — Я обещал больше не поднимать эту тему. Простите. — Это лишнее. Я ведь до сих пор с вами не познакомился, — улыбается Сынмин, и улыбка эта — скромная и осторожная — совершенно точно достигает слуха Хвана. — Вы всё ещё хотите этого? — А вы? — сжав пальцы в кулаки, Хёнджин прячет за ними свою ранимую улыбку, которую можно в один миг превратить в расстроенный оскал. — Я бы хотел никогда вас не встречать. Никогда, поверьте, но желания маленького человека — ничто. Это лишь пыль, ветошь, капля в море. «Какой же он невыносимый человек!», — расстраиваясь, Хёнджин мрачнеет сам. Несмотря на всю глубинность темы, Хёнджин не перестаёт по-ребячески дразнить серьёзного настроя Ким Сынмина: — А чего ещё вы желаете, кроме как не видеть меня никогда? — Если бы меня правда услышали, я бы пожелал никогда не причинять людям боль. — Всё в ваших руках и помыслах, господин Ким. Мы сами творцы своей жизни, и никакие боги не способны вмешиваться в бытие, — Хван переводит дух, и воодушевившись своей речью, продолжает, поглядывая вверх на далёкие небесные фонарики в виде крошечных звёзд. — Если не хотите причинять боль, просто выберите другую дорогу. Встаньте на тропу собственного совершенствования и процветания. — Вы так легко говорите о жизни, будто проходите третью, а то и пятую свою судьбу. — Я слишком рано познал горечь, это правда. Мои драгоценные родители покинули меня внезапно. Болезнь забрала их. И чтобы не утонуть в гневе на подобную несправедливость, я осознанно выбрал путь мира и добра. — И что же, вы никогда не унываете и не гневаетесь? — Бывает, — выдыхает усмешку Хван. — Например, с вами я вспомнил, как это — злиться. — Ваша злость мала в сравнении с моей. — Так, может, и боли у вас больше? Хёнджин выглядывает из-за дерева и видит силуэтом опущенную голову и сложенные вместе руки. Он аккуратно подсаживается к унывающему поближе, лишь плечом дотрагиваясь до другого — мягкого, поникшего плеча господина Кима. — Я верю, что вы не плохой человек. Просто с вами случилось нечто плохое, что заставило вас разочароваться, бросить всё и измениться. Но такое отчаяние соблазнительно и легко. Вам нужно постараться выбраться из него как можно скорее, пока не стало поздно. — Вы даже не понимаете, о чём говорите. Хван говорил как раз о горе в семье, которое забрало дитя сразу на небеса. А что, если это была как раз капля в море или тонкий прут, брошенный к остальным поленьям в полыхающих костёр? — Прошу меня простить за это. — Вы тоже простите меня, — неожиданно эти слова согревают воздух, и сердце писателя вдруг многократно сжимается от радости. — За всё, Хван Хёнджин, простите.

🌸

После нелёгкого разговора и мысли стали тяжелее. Хёнджин никак не мог уснуть, ворочаясь из стороны в сторону. Ближе к рассвету усталость сморила, но стон за стеной моментально взбодрил. Звук не был похож на яркий болевой. Этот слышался томным всхлипом из глубин душевного горя. Ким Сынмин, очевидно, тоже не спал и тёмное время суток растрачивал на слёзы. Сам Хёнджин редко соблазнялся серьёзным плачем. Он не видел в солёных каплях никакого смысла, ведь проще улыбнуться, отпугнуть несчастья хотя бы выдуманным счастьем и продолжать жить в радости, разгребая проблемы. Три дня он продолжал улыбаться назло всему и, кажется, соблазнил и господина Кима на положительные эмоции. За все короткие, а иногда и долгие беседы под сакурой в ночи, ставшие чем-то вроде привычки, Ким Сынмин не раз осветил улыбкой весь двор. В основном разговорами увлекался Хёнджин, Сынмин лишь направлял речь в нужное ему русло. Вдруг мужчине стало интересно писательское ремесло, да и вся творческая жизнь гостя. Хван не протестовал и с большим удовольствием вещал о прошлых личных историях и рассказах, изложенных на листах бумаги. Говорить о том, ради чего он живёт, Хёнджин мог не только часами, но и днями, и вот, воспользовавшись случаем, все дни, что судьба сталкивала его с господином Кимом, писатель вдоволь наслаждался. Прекрасную идиллию, вдруг зародившуюся в их взаимоотношениях, портила лишь мигрень. Сынмин временами вольно дышал предложенным лекарством, расслаблялся ненадолго, но после, закрываясь в своей комнате, он так же стенал, сжав плотно губы. Хёнджин страдал вместе с ним, но душой, прислонив ухо к холодной стене. Каким бы двояким этот человек бы ни был, его мучения странным образом откликались и в голове, и прямо в сердце. Бежать сломя голову на выручку в поздний час Хёнджин больше не решался. Ким Сынмин играл перед ним, заверяя, что ему лучше, но актёром он был не великим. В угоду чужого эго, Хван добровольно продолжал потакать этому неудачному представлению и спокойно засыпал лишь тогда, когда звуки за стеной стихали насовсем. Настоящая весна наконец показала себя ярким Солнцем и медовым воздухом. Северяне пробудились, молясь про себя, чтобы дожди и грозы вновь не испортили им наступление тепла и земледелия. Оказавшись ранним утром на берегу реки, Хван Хёнджин расслабленно лежал под тенью столетнего дерева и привычно предавался мечтам. Совсем скоро начнут распускаться розовые цветы. Пройдут дни, и ветви вновь станут бесцветными. Мир не остановится. Время будет продолжать своё движение вперёд и только вперёд, как та самая река, в которой сейчас барахтаются знакомые рыбаки с сетями. Задумавшись о том, чего бы пожелать и с какими мыслями провожать уплывающие мёртвые лепестки, писатель задремал. Последними трезвыми мыслями перед сном были те, что намекали: у него всё есть, но при этом у него за душой нет ничего. Хёнджин лишён семьи, не познал вкуса любви и даже аромата симпатии ни разу не слышал. Наверное, его первые неприятные представления о ремесленнике Киме были именно таким из-за обычной ревности к справедливости: у него как раз таки было всё, о чём Хван мог только грезить, но этим всем Ким Сынмин не наслаждался, этакий глупец. Больше тему семьи писатель не воздвигал на первый план. Господину Киму куда больше нравились обычные разговоры о чужой судьбе и жизни. Он находил занятными воспоминания из детства, отрочества и юношества нового знакомого. Что до взрослой жизни, то Сынмин не давал однозначной реакции. Хёнджин упоминал своих друзей, ведущих не очень нравственный образ жизни, и мужчина хмуро молчал, а стоило заговорить о своём затворничестве ради благой цели, как улыбка искрилась на губах ярче солнечных бликов. Хёнджин совершенно точно пересмотрел своё отношение к этому нелюдимому и негостеприимному хозяину, и это было взаимно. Это грело. Это распаляло пожар в сердце новыми радостями, однако… Проснувшись от резкого холода, первое, что видит Хван Хёнджин — серое небо, а после обращает внимание на плотную тень, нависшую над ним. — Господин Ким? — мужчина спешно поднимается с земли, попутно стряхивая пылинки и травинки с одежды. — Вот так встреча. — Вам стало плохо? Или вы решили намеренно уйти в самую даль, чтобы поспать здесь? — Вы беспокоились? — мягко подняв одну бровь, Хёнджин не мог сдержать и вальяжно приподнимающиеся уголки губ. — Переживали и вышли меня искать? — Вас не было весь день и я… Кхм… Решил прогуляться, а тут лежите вы. — Приму за правду, — потянувшись, Хван осматривает окрестности. Небо заволокло дымкой, Солнце только-только закатилось за туманный горизонт, краски деревни стали на тон скуднее. — И сколько же я так пролежал? — Весь ясный день, смею подумать, — Ким ступает вперёд и тянет руку к сонному лицу. — У вас загар появился, — не касаясь он проводит ладонью вдоль щеки прямо к виску. — Вот тут. — Что ж, — смутившись, Хёнджин спешит закрыть лицо своими бледными, во славу удачи, руками. — Моё упущение. Теперь придётся тратить больше пудры и белил, чтобы скрыть это. — Вы и без белил достаточно красивы. — Да, но я не могу разгуливать перед людьми в таком… Погодите, — округлив глаза на манер золотых монет, Хёнджин вспыхивает, и кожа приобретает заметный розоватый оттенок. — Вы назвали меня красивым? — Я ошибся, — Сынмин складывает руки за спиной и внимательно изучает травинки под ногами. — Не обращайте внимания. — Значит, вы не считаете меня красивым? — недоумение пряталось между радостью и величайшим разочарованием. — Если вам это важно, то мой ответ таков: красота — это последнее, на что стоит обращать внимание, но вы безупречно прекрасны, Хван Хёнджин. — Вы совсем запутали меня, Ким Сынмин. Хрупкую тишину, возникшую между двумя, легко прогнал вечерний ветер. Господин Ким предположил, что голод вскоре должен дать о себе знать, и предложил Хёнджину ужин, только он не сказал, где именно их ждёт трапеза в виде лучшей лапши во всём Чосоне. Перебравшись через мост на южную сторону, Хёнджин шёл плечом к плечу с господином Кимом и украдкой пытался угадать место. Каждый встречный прохожий провожал мужчин взглядом полным почтения, и явно это не заслуга непризнанного в этих краях писателя, а почитаемого здесь мастера масок Ким Сынмина. Остановившись у таверны с простенькой резной вывеской, Хёнджин-таки решился уточнить на удачу: — Здесь и правда подают лучшую лапшу? На вид эта лапшичная лавка ничем не отличалась от мастерской по ремонту обуви. В своих краях Хван частенько наведывался в приличные заведения с достойными блюдами в меню, но этот обветшалый уголок он приличным никак называть не мог. — Лучшую лапшу с копчёной свиной грудинкой и бадьяном, — аккуратно поправил Сынмин и первым зашёл в помещение. Пыль на полах, капли жира на стенах, невысокие пейзажные ширмы с зашитыми прорезями, отгораживающими посетителей от самой кухни, прочее старое убранство — всё это навевало тоску и никак не пробуждало аппетит. Изнеженный Хван Хёнджин, опомнившись и сняв у порога обувь, засеменил за своим знакомым и устроился на полу у низенького стола. Нарушить молчание было трудно, ведь попробовав, Хёнджин знал наверняка, что остановиться и не пожаловаться на огорчение не сможет. Перед мужчинами за короткий промежуток времени поставили две глубокие миски из обожжённой глины. Густой мутный бульон, жирные кусочки мяса, тонкая кручёная рисовая лапша, крупные звёздочки бадьяна и нарубленная ароматная зелень тут же прогнали все жалобы прочь. Попробовав блюдо, мужчина томно протянул следом звук удовольствия — лапша и вправду оказалась лучшей из лучших, едва ли не достойней того, чем его угощали в столице. — Как говорится, не судите книгу по обложке, — в перерывах между звучным потягиванием лапши Ким Сынмин бросил свой единственный комментарий. Проницательности ему не занимать. Мужчина ловко прочитал все мысли писателя лишь по одному первоначальному взволнованному взгляду. — Должен признать, я удивлён вдвойне. — И чем вызвано второе удивление? — А первое вас не интересует? Отложив палочки, Сынмин устроил локти на столе, сложил вместе руки и уронил подбородок. Выглядел он совсем уж не серьёзным, а походил на шаловливого юнца, который ждёт своей очереди на нравственное замечание. — Вы удивлены, что лапша оказалась великолепной на вкус, я прав? — Да, вы правы, — Хёнджин тоже бросает в сторону палочки и ложку. — Однако я больше удивлён тому, что вам не нравится это место, но вы всё же пригласили меня сюда. — И вы правы, — хмыкнув, Сынмин в подтверждении услышанного оглядывается с явным презрением и изысканным отвращением. — Мне не нравится это место, не нравится человек, заправлявляющий всем этим, как и не нравится тот, кто готовил эту лапшу, но само блюдо воистину удивительно и стоит того, чтобы потерпеть неудобства. — Могу я спросить о причинах? — Спросите, — посмеивается мужчина, возвращая в руки длинные палочки. — И чем же не угодил вам хозяин этой лавки? И в чём перед вами согрешил повар? Каждый раз, когда Ким Сынмин делился своими мыслями, у Хёнджина происходила остановка сердца. И сейчас, во время путанного диалога, жизненно важный орган молодого писателя снова остановился, чтобы вскоре начать биться с удвоенной скоростью. — Вы уже знаете причину. — Знаю? — нечто удивительное и тёплое вспыхнуло в груди писателя, и явно это не из-за горячего бульона. Сынмин слишком жалким взглядом посмотрел на него, ожидая понимания. Наверное, в этом и кроется разгадка повышенной температуры. — Я думаю, вы ошиблись. Я ведь не собирал о вас слухи, чтобы знать наверняка, с кем вы были дружны, а с кем враждовали. — Вы знаете, — упрямо вторит мужчина и давит на второе слово. — Вспомните, что вы слышали обо мне и предположите. Хёнджин забыл про еду. Он ухватил кончики хвоста и несильно принялся теребить их, пока думал и гадал, что же из услышанного имеет важность. Что же он уже знает? Он помнил, что Сынмин именитый ремесленник, мастер своего дела, отказавшийся от любимого занятия, а ещё он слышал, что примерно два года назад мужчина бросил юг и перебрался на север деревеньки. К тому же… — Это как-то связано с вашей женой? — наклонившись вперёд, Хёнджин хрипло шептал, чтобы их разговор не коснулся чужих ушей. — Да. — Я не смею дальше гадать, поэтому, если хотите, рассказывайте сами, чтобы избежать недоразумения. Хван Хёнджин, честно говоря, боялся нарушить хрупкий мир с господином Кимом, поэтому опасался взболтнуть лишнего, хотя фантазия его подкидывала множество вариантов событий. — Ребёнок, что родился мёртвым — не мой сын, — ровно вымолвил Сынмин без утайки, но после немного раскис, и голос его начал подрагивать. — Моя супруга, лишившись дитя и рассудка, во всём созналась и поведала в бреду, что у неё был роман с владельцем этого места. Она совершила грех и поплатилась, но мужчине, который посмел лечь в одну постель с моей женой, хоть бы что. Аппетит пропал насовсем. Теперь лапша в бульоне не казалась сладковатой, а горчила грязью где-то в горле. — Я прихожу сюда раз в месяц убедиться и воочию увидеть несчастья человека, сломавшего моё счастье, но я не вижу ничего, что бы порадовало меня, — продолжает Сынмин. — Его дело процветает, его любят местные и приносят ему деньги, и совсем недавно он с размахом отпраздновал свадьбу с дочерью аптекаря Хана. И если верить слухам, то они в ожидании потомства. — Зачем же вы мучаете себя? — У меня нет ответа на ваш вопрос, — потирая переносицу, Сынмин на короткий миг замолкает. — Я не знаю, сам не знаю, зачем прихожу по сей день. — Тогда поделитесь, почему вы умолчали о том, что произошло и никому не рассказали правду? — Я ведь знал, к чему это приведёт, и вы наверняка догадываетесь. Мне жаль мою непутёвую супругу, и будь я честным подлецом, а не трусом, ей бы не было места ни здесь, ни где-либо ещё. Дурные вести сопровождали бы её повсюду, куда бы она ни подалась. — Вы не подлец, — Хёнджин ошеломлённо качает головой. — Не смейте говорить так о себе. Достаточно. — Мне давно всё равно, что обо мне подумают и каким я буду в чужих глазах, — смягчается Ким, не переставая тереть теперь и лоб. Видимо, болевые спазмы снова надвигаются. — Я буду видеть вас благородным, — «даже если вы всё же и жалкий страдалец». — Но позвольте спросить, зачем вы рассказали это мне? — Посчитал, что я у вас в долгу. Вы так много поведали о себе, и это гложило меня не один вечер, — глянув в сторону Хёнджина, глаза Сынмина превратились в тонкие полумесяцы. Мужчина без зазрения совести рассмеялся прямо перед его лицом. — Вы ведь даже открыли передо мной страшную тайну, что боитесь есть баклажаны, которые напоминают вам варёных червей, и как я мог не отплатить вам честность за честность. Красные пятна поползли по многострадальному лицу Хёнджина. Его бросало то в жар, то в холод, и желания взаимно рассмеяться или невинно всплакнуть перемешивались между собой. — Поразительный вы человек, ведь я болтал о пустяках и червяках, а вы решились на более глубокую исповедь. Хёнджин снова запереживал, что это может серьёзно сказаться на их устоявшемся перемирии. — Вздор. Ваши страхи не могут быть пустяками, господин Хван. — И ваша боль не должна быть такой тихой, господин Ким. — Поэтому я её и озвучил, но предупреждаю, это не мирное согласие стать героем вашего писательского труда, — не снимая улыбку с губ, Сынмин очень аккуратно нагнал угрозу. Сердце Хёнджина пропустило очередной болевой удар. — Я и не думал даже. — Так ли это? Ещё недавно вы хотели написать роман и прославить меня, — голос медленно, но верно превращался в настоящую сталь, готовую проткнуть в любой момент беззащитную ранимую творческую душу. — Вы желали моих историй, так куда пропало ваше рвение? — Я заберу вашу боль с собой в могилу, не сомневайтесь. — В могилу? — смех громыхал тяжёлым железом. — А вы сильны в речах, господин Хван. — Ровно так же, как и честен в обещаниях, — невзирая на напряжение и некий ужас, Хёнджин перестал напрягаться. — И я обещаю вам, что всё останется лишь между нами. Где-то на фоне деревенские брякали столовой утварью и громко распивали свежую настойку. А в уголке, где восседали двое господ, не выписывавшихся в остановку бедности, было до неприличия тихо. Мужчины не стали доедать остывшее. Оставили на столе медные монеты и вышли на воздух. Обратный путь был таким же молчаливым. Гулявшие по округе одинаково пристально косили глаза на идущих, словно на потомков императорской династии: и окликнуть не решались, и отвернуться боялись. Было слишком предсказуемо, что доброго ремесленника Кима здесь помнили, но также и остерегались. Свежая дилемма беспокоила Хёнджина, но язык не поворачивался заговорить ещё и о переезде после недавно всплывших на поверхность подробностей личной жизни, ведь пообещал не поднимать эту тему. Да и смелое предположение, что перебрался Ким Сынмин с супругой подальше от этих глаз как раз после трагедии с ребёнком, крепко укоренилось в рыхлой почве подсознания. Ни к чему стали излишние докапывания с пристрастиями. Оказавшись на северной стороне, ветер тут же грубо обласкал путников и попутно «избил». Не ведая, куда ступать в кромешной тьме, Хёнджина качнуло в сторону и снова цепкие руки Сынмина не дали ему упасть в грязь лицом. — Будьте аккуратны. Высказав вежливое напутствие, Сынмин направился в сторону деревьев, что высились вдоль береговой линии, а не в сторону своего жилья и прочих домов. Хёнджин, конечно же, последовал за ним хвостом. — Приглашаете насладиться красотой здесь, а не во дворе? — Я вас не приглашал, — не оборачиваясь Ким Сынмин весело отвечает, вновь снимая с себя бремя взрослого мужчины. — Это вы за мной пошли, разве нет? — Не наговаривайте, иначе посчитаю это величайшей ошибкой, — дразнит Хёнджин своим задорным смехом. Мужчины останавливаются у самого дальнего дерева с покорёженной корой и толстыми нижними ветвями. Сынмин первым устраивается под ними и снова не приглашает, предоставляя Хёнджину свободу выбора. — Смотрите, — длинные пальцы писателя тянутся вверх, но не достают до цели. — Это… Это же первый цветок! — Хван Хёнджин хохочет беззаботно, словно наивный ребёнок, и хлопает в ладоши крайне долго. — Мы с вами застали первый цветок, господин Ким! — Я надеялся, что цветение задержится ещё, — прозрачно молвит Ким Сынмин, не желая быть услышанным, но его слова всё же дошли до чужих ушей. — Что вы имеете в виду? Стоит признать, что и сам Хёнджин украдкой мечтал оттянуть тот день, когда зацветёт сакура. Молиться богам удач и неудач в силу своей образованности он не был готов, конечно же, но в сознании перед сном, закрывая глаза, просил погоду не улучшаться, чтобы подольше задержаться в доме, где вдруг ему стали рады. — Совсем не важно, что я имел в виду, — Сынмин отворачивается к ровному лугу, что тянется до горизонта без единого холма. — Наслаждайтесь прекрасным. Хёнджин и без просьб продолжал глядеть вверх глазами, полными искрящихся созвездий. До чего же трогательный момент, даже немного интимный, хоть и донельзя печальный. Ведь не даром в народе говорят, что цветение сакуры сравнимо с любовью. Застать такой момент мечтают многие влюблённые, но честь выпала другим людям: одиноким и разбитым по разным причинам. Хёнджин и правда много разглагольствовал о себе любимом, и если про баклажаны он поведал, то открыть другой страх — одиночество — он не осмелился. Вдохновившись моментом, писатель садится рядом с господином Кимом и решается: — Знаете, зачем я на самом деле оказался тут в этот год? Ким Сынмин не спал, но глаза держал закрытыми. На звук голоса рядом он лишь наклонил голову, но веки так и не открыл. — И зачем же? — Моя бабушка встретила на этих землях свою любовь, что подарила жизнь моей матушке и мне, и вдруг я об этом вспомнил, когда окончательно поддался чувству горького одиночества. — Вы одиноки? Никогда бы не подумал. — Очень, господин Ким, я очень одинок. Мужчина укладывает голову на плечо Хвана, перед этим освободив его от копны волос, и напрягается. Хёнджин понимает без слов — снова раскалывается голова. У него нет с собой моментального избавления от недуга, поэтому смело обхватывает больную голову одной рукой и прохладной ладонью растирает висок. Вторая рука завлекает в рукопожатие вялые пальцы Сынмина. Как и ожидалось, кожа совсем не грубая и мозолистая, а чересчур мягкая, словно никогда не была пригодна для тяжёлого физического труда, лишь для одних нежных ласк. И именно эти волшебные руки умели когда-то творить чудеса… — Зовите меня Сынмином, — мужчина аккуратно поджимает пальцы, «обнимая» ими длинные пальцы писателя, едва ли толще, чем именитые кисти из янтаря. — Мне ни к чему эта формальность. — Тогда и вы зовите меня Хёнджином, — вторит Хван тихо, чтобы страдающий разум не раздражать. — Я буду вашим другом Хёнджином. Кривя лицо от боли, Сынмин не сразу находит, что ответить, но с ответом всё же в долгу не остаётся. — С каких пор мы друзья? — С тех самых, как я подставил вам своё дружеское плечо, — Хван застывает, склонив голову и разглядывает совсем близко страдания, вылепленные глубокими морщинами на лбу и в уголках глаз. — Давайте отправимся домой? Я дам вам травы. А завтра после рассвета вместе отправимся к лекарю… — уловив момент, когда Сынмин вяло покачал головой, Хёнджин проглотил новые переживания. — У вас нет лекарей? Может, травники или знахарки? Хоть кто-нибудь есть в этой деревне? — Конечно есть, — тяжело дышит мужчина, сильнее впиваясь ногтями в чужую руку. Боль, что раскалывает голову, меняет его. — Только мне ничего не помогает. Я пытался. — Думаю, в столице всё же найдётся тот, кто сможет вас спасти, — с тяжестью на сердце прошептал Хёнджин и надолго замолчал. Голова Сынмина внезапно расслабилась, словно он потерял сознание, но по рваному дыханию угадывалось, что боль всё ещё с ним и не даёт разуму покинуть тело. Мужчина опять старается изо всех возможных сил больше не пугать своего нового друга. А может, он так смиренно склонил голову перед поражением? — Всё будет хорошо. Я что-нибудь придумаю, — смело заявляет Хван, глядя на единственный розовый цветочек на извилистой ветви. — Я хочу помочь тебе, Ким Сынмин. — Как бы мне не стало хуже от твоей помощи, — ненадолго оживает мужчина. — Всё же удачи во мне больше, чем неудач. — И ты снова прав, — растягивает губы в странной улыбке Ким перед тем, как выпрямиться и сесть ровно, зацепившись пучком волос о кору. — Тебе повезло. Ты будешь последним, кому я сделаю маску, если ты всё ещё желаешь этого. — Правда? — тёмные глаза Хёнджина светлеют. — С чего такая честь? — Пусть это будет моей благодарностью тебе… За всё… Так, переступив через все формальности и раздавив в пух и прах принятую вежливость под одним молодым цветением, двое мужчин немыми улыбками скрепили свою только-только зародившуюся дружбу двумя обещаниями. Один поклялся, в первую очередь себе, найти средство от головных мучений, схожих со своими собственными, а второй пообещал показать ему будущее, и это воистину прекрасные и многообещающие явления в жизни обоих…

🌸

Пока местные и приезжие утопали в ароматах свежих розовых цветов, Хван Хёнджин добровольно отказался от созерцания того, ради чего пересёк полстраны, и причиной тому было его любопытство. Сынмин не обманул, когда дал слово изготовить ему знаменитую маску, являющую будущее, и теперь скромно наблюдал за руками мастера, вырезающих тонкие линии по металлу. Ремесленник не открывал своих тайн и ясно дал понять, что пытать его бессмысленно — он ни за какую плату не согласится огласить секреты ремесла, поэтому писателю оставалось только самому придумывать, что за тёмную магию или колдовство его друг вкладывает в каждое действие. Руки, украшенные вздутыми венами, легко мяли тонкие пласты железа, плавили чистейшее серебро и гнули прутья. Процесс занял добрую половину дня, в которую строго настрого хозяин мастерской запретил вторгаться своей супруге. К слову о госпоже Ким… Хёнджин отношения к ней не изменил и так же тихо со стороны жалел её глупую душу, разменявшую счастье на интрижку. Судить поступок он не брался, ведь пусть и шли они, возможно, похожими дорогами по белому свету, всё же обувь отличалась, как и цель самой ходьбы. Его эмпатия больше прониклась чувствами Сынмина, которого он научился понимать с полуслова и в полной мере ощущать его настрой даже с закрытыми глазами из-за стены. В вечер, когда яркое оранжевое Солнце, напоминающее сочный цитрусовый фрукт, скрылось за линией горизонта, подсветив заревом своим каждый закоулок Пинхыгана, Ким Сынмин и Хван Хёнджин выбрались на берег. Толпа уже поредела: остались лишь рыбаки да те приезжие, которые никак не могли насладиться видами деревьев, укрытых розовыми шапками мелких цветений. Друзья оказались вновь у той самой первой в длинном ряду сакуры, и как и в предыдущую ночь, уселись плечом к плечу поближе друг к другу. — Завтра утром я отдам вам в руки маску. — Неужели собрались пожертвовать своим сном? — ровные брови писателя изогнулись на манер крыльев птиц. — Не стоит! К тому же ваша мигрень это не штука. Вам нужно больше отдыхать и набираться сил. — Я чувствую себя на удивление прекрасно, — Сынмин отмахивался и явно что-то недоговаривал. — Я очень любил свою работу, и, видимо, она меня лечит. Судьба подкатила снова с той стороны, где многочисленные вопросы про ремесло господина Кима лишали сна бедного любопытного Хёнджина. — А может, я не буду последним, кому посчастливится прикоснуться к вашему искусству? Если изготовление масок вправду помогает не страдать, так зачем же намеренно избегать спасения? — Переживай обо мне меньше, Хёнджин, — вернувшись на лёгкую дружескую волну, мужчина так же легко улыбается. — Лучше думай о себе. — Я как раз и думаю! — хлопнув по ногам, Хёнджин мигом вспылил, но не со зла. — Думаю, что не хочу видеть своего дорогого друга ущемлённым и страдающим. — Твой дорогой друг может позаботиться о себе. — Мой дорогой друг слишком высокого о себе мнения. — Наверняка он взял пример с одного прекрасного человека. Глянув прямо в сощуренные глаза Хёнджина, Сынмин на мгновение смутился, но его смущение не идёт ни в какое сравнение с явной краснотой на милом личике молодого писателя. — Ты вгоняешь меня в краску! — Я вижу, — замечает Сынмин. — Ты краснее самого красного речного карпа. Вспыхнув ещё ярче, Хёнджин своевольно отворачивается, скрывая полностью алое лицо за ладонями. — Ты смущён? — Ты и сам всё знаешь! — Знаю и вижу, но даже с красными щеками ты продолжаешь быть прекрасным, так зачем же прятать эту красоту? — Ещё слово, и я сгорю, — стыдливо признаётся Хёнджин, добавляя громкость смеху. И он бы продолжал успокаивать себя этими смешками, если бы вдруг за спиной не раздался страшный кашель. Стало не до смеха. Неудача теперь благоволит Сынмину, раз его попытка повеселиться закончилась приступом сдавленного кашля, да таким протяжным, словно все злые духи этого места решили всем скопом разодрать горло неудавшегося шутника. — Кажется, тебе сполна воздалось за потехи надо мной, — Хёнджин вновь обернулся к другу и перепугался до бледности, увидев плотные вены, выступившие по всей шее пугающим когтистым ошейником. — Прекращай! Что с тобой? — Всё… Хорошо… — кое-как хрипит мужчина, не убирая рук с побагровевшего горла. — Подавился. — Меньше рот открывай, Ким Сынмин. — Я думал, тебе нравятся мои рассказы. И то правда. Хёнджин был на седьмом небе от счастья, когда друг делился с ним чем-то особенным, да и от простых слов он готов был парить и несвойственно краснеть. Наверное, всё дело в весеннем воздухе и особом месте цветущих деревьев со шлейфом розовых мечт. — Тогда расскажи мне, почему так рьяно отказываешься браться за старое? Почему бросил своё дело? — Ты узнаешь, — Сынмин выдавил нелепую улыбку перед тем, как вновь кашлянуть в кулак. — Узнаю? — Если захочешь, узнаешь однажды, Хёнджин. Сынмин в это верил, как и смог поверить и принять их душевную близость. И Хван Хёнджин с открытым сердцем поверил этим словам. Наверное, всему своё время…

🌸

— Ты и впрямь не спал ночь, — ворчал Хёнджин, уподобляясь старикам, что привыкли по двору расплёвывать шелуху от семян подсолнечника. — Мог же не торопиться, Сынмин. На вид немного бледный и от трудной ночи помятый ремесленник согласно кивал каждому слову в свой адрес, и как только Хёнджин замолчал, вдоволь выговорившись, он протянул маску, над которой трудился. То было больше, чем произведение искусства, и не меньше, чем вековая драгоценность всех времён и народов. Хван держал в своих руках лёгкую и чрезвычайно тонкую работу из мягкого металла, формой напоминающей лисью морду. Сынмин объяснил, что у каждого хозяина судьбы есть своё фантомное существо, охраняющее душу и здоровье. — Твоё животное хорёк, Хёнджин. И возмутиться нельзя, и расстроиться из-за своих неправильных догадок по поводу хитрой лисы тоже. «Хорёк так хорёк. Не велика трагедия». — И моё животное шепнуло тебе, что ждёт меня в будущем? — Нет, я никак не могу подсмотреть чьё-то будущее, увы. Это работает немного иначе. Только сама маска тебе покажет всё, но перед этим ты должен «шепнуть», что хочешь предвидеть. Погладив большими пальцами плавные скуловые изгибы, на которых блестели узоры из нитей серебра, Хван было потянул маску к лицу, но крепкий хват Сынмина остановил его. — Подожди, когда закончатся цветения, — так и не отпуская тонких запястий друга, он сделал шаг ближе к нему. — Не торопись. — Почему я должен ждать ещё дни? Что это изменит? — Я не знаю, что ты можешь увидеть, — сникнув, Сынмин напоследок погладил руки Хёнджина с мелкой дрожью. — Силуэты будущего не всегда могут быть радостными. Бывало, что люди видели свою погибель, и от этого умирали в ту же минуту, но условно. — А если я не буду спрашивать про жизнь и смерть? — не унимался мужчина, моля глазами позволить его нетерпению надеть на лицо эту прекрасную работу. — А что ты хочешь спросить? Хёнджин задумался, не будет ли слишком глупо признаваться, что он в свои годы так рьяно мечтает о любви? Следовательно, его вопрос так или иначе будет затрагивать лишь его отношения, но никак не касаться предсказаний точного дня и случая смерти. — Хочу видеть то, что зарождает жизнь и облегчает смерть, — размыто отвечает писатель в своей манере необузданного творца. — Позволишь? — Ты говоришь о любви, я прав? — Прав. — Потерпи, — забирая из чужих рук свою работу, Ким Сынмин оставляет маску на рабочем столе и накрывает её тонкой, почти прозрачной, как крылья мотылька, тканью цвета самых ранних цветков сакуры. — Переспи с этой мыслью, проживи с ней день-другой, и если не испугаешься, не передумаешь, тогда и заберёшь её. — Как скажешь, — покорно сложил руки Хван. И весь остаток дня он старался не задумываться о причинах, почему Сынмин не позволил увидеть будущее в тот же момент, как только передал маску. Выходило на славу, ведь голова заполнилась другими мыслями. Вместе с другом они отобедали острыми закусками под знакомым уже деревом, а после обсудили работы самого писателя, над которыми больше Сынмин не насмехался. Он не был простаком, как и не был деревенщиной без задатка к великому, но отчего-то отчаянно отказывался читать то, что советовал Хёнджин. А советовал он как раз не свои труды публицистики, а тексты людей с более богатым складом ума. На это добрый друг Ким Сынмин недовольно закатывал глаза и знакомо хмурился: — Зачем ты принижаешь себя и свои старания? Неужели ты не считаешь себя достойным писателем? Судя по тому, как ты красиво унижаешь свои труды, я смею думать, что ты так же великолепно пишешь. Своим детищем Хёнджин гордился и частенько хвастался, задирая нос, что не единожды был приглашён ко вниманию императорской семьи, но это всё показное. В глубине души Хван Хёнджин понимал, что ему просто повезло попасть под лучи славы. Он обычный писака, коих пруд пруди. Его отличало лишь лицо, достойное того, чтобы императрице было приятно на него смотреть. — Не мне слагать о себе легенды, как и не мне самому решать: достойный я творец или посредственный. — Вздор! Что за чепуха? — не унимался мужчина, упорно выступая против такого перевёрнутого бахвальства. — Ты лучше многих, кого я когда-либо встречал. — Неужели так? И как много писателей ты повстречал на своем веку? Подначивания Хёнджина не закончились поражением Сынмина. Кажется, мужчина принял вызов победить в своих доказательствах все гнусные высказывания друга о самом себе. — Я говорю именно о людях, а не о деятелях. Если ты хороший человек, Хёнджин, то будешь и хорошим писателем, а если ты гадкое создание, то и не стоит ждать великих мыслей, связанных тушью и кистью на простом листе. — Ты мыслишь здраво, но всё же… — Тебе никогда не говорили, как ты хорош, я прав? — Говорили, — пожимая плечами, Хван сбрасывает долю напряжения. — Но, наверное, это были не те люди… Совсем не те… Грустный взгляд затормозил, поднимаясь от подбородка Ким Сынмина, до его нефритовых зрачков, в которых Хёнджин теперь чаще обычного видел своё отражение. Он всегда смотрел на него так правильно и заботливо, словно Сынмин и был тем, о ком он только что говорил — правильным человеком. Тот в ответ рассматривал Хвана своим, понятным только ему одному, мягким волнительным взглядом. Сынмин будто бы ласкал глазами, не решаясь обласкать руками, и хмурился, неистово ругая себя за это. — Ты достоин всей моей похвалы, Хёнджин, — из приоткрытых губ сорвалось откровенное признание. — И я бы хотел быть целым миром, чтобы в моём лице все признали тебя как лучшего человека и как лучшего писателя, достойного войти в историю. — Твои речи снова уничтожают мою бледность, — прикрыв розовые щёки, Хёнджин тихо рассмеялся. — Чудеса какие-то, ведь я чувствую себя ранимой девушкой, но я мужчина. Иронию оценил и Сынмин, повторяя мягкий смех своего друга, но улыбка не задержалась на его устах. Это не могло не огорчить, ведь даже самая незаметная улыбка на серьёзном лице обращалась к душе Хёнджина и успокаивала, а угрюмость морально избивала. — Как твоя голова? Опомнившись, мужчина тянется ладонями к лицу Сынмина и без страха тут же трогает его виски и лоб. — Мне лучше, правда, — Ким Сынмин своими влажными руками укрывает прохладные костлявые руки друга. — Тебе бы отдохнуть и поспать. — Могу уснуть прямо здесь, — не моргая, мужчина смотрит таким же уверенным взглядом, какими было его решение. — С тобой. — Не очень-то удобное место ты выбрал для отдыха, — Хёнджин нежно скользит пальцами по коже, напоминающей дорогой мрамор и слышит, как у него внутри что-то ломается… Что-то очень твёрдое, как гранит, но ненужное, словно корка грязи. — Я знаю, о чём говорю, мне уже приходилось спать на земле. — Тогда мне казалось, что ты был доволен, — покачивая головой, Ким Сынмин на манер домашнего кота сам льнёт к ладоням Хвана. — Или я ошибся? — То был не единственный раз, мой дорогой друг. Как я уже говорил, я рано познал горе, и мне приходилось жить на улице и спать у больших камней на голой земле. Озвученное повергло в шок, и лишь слабая улыбка на губах писателя дарила утешение. Это было в прошлом, совсем давно, будто бы и неправда. Нынешний Хёнджин больше не горюет от бедности, но былое одиночество тех тёмных дней неотступно. — Всё хорошо, — поняв, что новые волны хмурости на лице дорогого друга из-за его воспоминаний, Хёнджин спешит успокоить. — Всё хорошо, Сынмин. И всё будет хорошо, и не только в его жизни. Пока мужчина, расслабившись от ласки, прилёг, устроив тяжёлую голову на ногах Хвана, тот решительно настроился следующим днём отправиться в ближайший город, чтобы найти средство, способное избавить Сынмина от великих мук. Хёнджин просидел так, не смея двинуться, вплоть до рассвета, пока на его ногах и под его ласковыми ладонями тихо дышал уснувший Ким Сынмин. С розовыми лучиками Солнца упало несколько лепестков чуть более бледного цвета, чем небесное покрывало. Рядом журчала река подстать колыбели, запели птицы, вдали показались первые струйки дыма из глиняных печей. Мир просыпался, а один человек, мечтающий стать целым миром для неуверенного писателя, продолжал мирно отдыхать, пока на его лицо не упал розовый цветок сакуры. Хёнджин не успел поймать его, и Сынмин пробудился от лёгкого укола. Дальше открыто любоваться красотой друга было попросту невозможно. — Мы всё же уснули здесь, — потирая глаза от сонной пыли, Ким Сынмин не спешил отрывать голову от удобного местечка. — Или ты не спал? — Охранял твой покой, — подобрав под себя руки, Хван искусно делал вид, что ему куда интереснее глядеть по сторонам, чем на великолепие прямо под носом. — Плохо же у тебя получилось, — очень низкой и хриплой вышла речь. — Потому что ты и сам устал. — Я могу отдохнуть потом, — Хёнджин оборвал себя. Страшно. Осталось всего-ничего до конца цветения, и это означало лишь одно — разлуку. — Сейчас я не устал и полон энергии. — Тогда отведи меня домой, — лениво поднимаясь с земли, Сынмин протягивает открытую ладонь, чтобы помочь следом встать Хёнджину. — Мне нужно искупаться, да и тебе не помешает сменить наряд. — Ты что-то придумал? Хочешь показать мне какое-то особенное место? По наивности своей и по непредсказуемой предсказуемости Сынмина, Хёнджин решил, что друг его решился подготовиться к выходу в новое и наверняка занятное место. — Моя купальня — не такое уж особенное место, — уводя друга за руку с берега, Сынмин продолжал низко хрипеть и мягко посмеиваться. — Но если ты хочешь, то она непременно станет особенной. — Хочешь искупаться вместе? Слова вылетели быстрее мысли, и их уже не воротить назад, как и не поймать птицу, сумевшую порхнуть из клетки на свободу. Щёки вновь заалели, кровь с конечностей устремилась к сердцу, чтобы напитать его и не дать остановиться. Но остановился Ким Сынмин, немного не дойдя до главной дороги, ведущей прямо к дому. — Спасибо, что предложил, — развернувшись, Ким Сынмин воочию увидел на прекрасном лице Хёнджина все киноварные оттенки до единого. — Я не то… — Прошу, не бери слов назад, — он волнительно свёл брови вместе. — Это ведь всего лишь чан с водой, а не отравой какой. — Мы же… И вновь Хёнджину не дают объясниться. Как некогда раньше Хван обхватывал лицо Сынмина, так теперь и его раскрасневшееся личико обняли ладонями чтобы успокоить. Или нет? Ответный горловой смех вихрем кружит вокруг. Хёнджин теряется от резкой перемены настроения своего дорогого друга: то он был спокоен и собран, то вдруг рассыпался от необузданного смеха. — Не бери в голову, я всего лишь пошутил, пусть даже в шутках я не так хорош, как ты. — Ну что ты! Мне понравилось! — Моя шутка? — Нет, идея искупаться вместе. Очень не кстати все звуки мира затихли. Сынмин наверняка услышал глухой бой сердца Хёнджина о тонкие кости, и сам Хван прекрасно расслышал, с каким усердием Сынмин проглотил набежавшую слюну. — Значит, искупаемся, — засияли нефритовые глаза. — Ты и я. А через секунду умиротворённо улыбнулся и Хёнджин, потому что из-за его уха Ким Сынмин вдруг достал крохотный розовый цветочек. — Как тебе идея добавить лепестков?

🌸

Очень трудно смотреть на полыхающий огонь в шаге от лица. Неимоверно тяжело следить не моргая за бурным течением наземных вод. Слишком мучительно оказалось видеть, как медленно с оголённых плеч Ким Сынмин плавным водопадом стекала одежда. В купальне, что представляла из себя пустую комнатку из белых стен и светлых половиц, не было ничего лишнего, что бы позволило фантазии разгуляться: лишь единственный высокий чан из дуба по центру, в котором легко могли уместиться не только два, а то и три взрослых мужчины, да пара табуретов для одежды. Набрав воды и согрев её, Ким Сынмин капнул розового масла для мягкости кожи и самостоятельно укрыл гладь парящей воды лепестками, что успел собрать Хёнджин со внутреннего двора. Пришла пора скинуть одеяния и окунуться с головой в это великолепие, только тело Хёнджина окаменело. Он струсил показаться перед другом абсолютно нагим, а Ким Сынмин, повернувшись спиной, ни капли, кажется, не смущался своей обнажённости. Мужчина медленно взобрался по ступеням и опустился в воду. Его тёмные глаза не смотрели в сторону друга, ведь разум подсказал, что Хёнджин обязательно будет стеснён подобным пристальным вниманием. Поэтому Сынмин держался и ждал, разгоняя по воде лепестки сакуры. — Вода скорей остынет, чем ты зайдёшь под воду, — спустя время улыбнулся он. — Я могу отвернуться. — Да, — застряв пальцами в узелках, связывающих верхнюю одежду с нижней, Хёнджин тяжко вздохнул. — Отвернись, пожалуйста. Ким Сынмин не только отвернулся, но и прикрыл глаза, позволив их открыть, лишь когда плески воды рядом успокоились. Хёнджин присел, тут же широко раскинув руки по краям деревянного чана, и поднял голову к потолку. По шее струился прозрачный пот, крупные капли у выпирающих ключиц — следствие накалённого воздуха и не менее горячей воды — заворожили Сынмина. Он считал в уме секунды, отсчитывая момент, как эти капли упадут в воду, но те держались прилично долго. — Знаешь, — глядя в потолок подал голос Хван. — Я приехал в ваши края за одним, а получил совершенно другое. — И что же ты получил? — тише плеска воды спросил Ким. — Дружбу, — немного помедлив, Хёнджин выпрямляется. — Тебя. Вопреки приятным словам, Сынмин не улыбался. — Ты расстроен? — Почему я должен быть расстроен? — Твоя мечта была другой, — мужчина поднимает брови вверх. — Я не прав? — Моя мечта была таинственным бутоном, — зализав взмокшие волосы у лба, Хёнджин принялся распутывать путанные концы. — И вот он раскрылся, оказавшись совсем другим цветком, не тем, который я ожидал увидеть, признаю, но я не расстроен, Сынмин. Я очень счастлив такому повороту. — Ты очень красиво говоришь, Хёнджин, — некое спокойствие заблестело на мраморном лице. — Всё потому, что мои мечты такие же красивые, — неожиданно хмыкнув, мужчина спрятал лицо в волосах. Он вновь ощутимо покраснел, и ведь не от ароматного цветочного пара. — Моя дорога не была усыпана лепестками, а была полна колючек, и вот я здесь, в цветах с тобой. Разве это не прекрасно? — Прекрасно. — Но скоро цветы завянут и последние лепестки упадут, — не поднимая глаз, Хван Хёнджин рассматривает круги воды, оставленные каплями, сливавшимися со лба. — Мне придётся покинуть это место. — Это похоже на страшный сон, — вмешивается Сынмин. — Пусть я и не мечтал о дружбе с тобой, но познав её, мне будет тяжело тебя отпустить. И я не скрою, что заранее знал, что ты понравишься мне, поэтому просил не подходить ко мне. — Ты был груб и холоден только поэтому? — А разве этого мало? — Сынмин вновь искренне удивился, опустившись ниже так, что вода теперь дотрагивалась до нижней губы. Тело Хвана под тёплой негой колодезной воды почувствовало иное тепло — ноги Сынмина. Друзья соприкоснулись кожа к коже и взаимно напряглись. — Мне мало, — невпопад отвечает Хёнджин, проглатывая камни, застрявшие в горле. Он опускает руки под воду и наугад находит колени друга. Те разведены, в отличие от склеенных вместе собственных ног. Хван по-новой ощутил величие Сынмина и свою ничтожность перед ним. По правде говоря, они были равны физически, но в определённые моменты Хёнджин сравнивал себя с тем хрупким молодым деревцем в саду, противопоставляя Сынмина в образе могучей вековой сакуры у берега. Вместо ответа на неясную фразу Хёнджина, Ким Сынмин касается его ступней и легко скользит ладонями выше. — Мало, — вторит Хван, раскрасневшийся как варёный рак. И руки ремесленника заботливо накрывают чужие колени, легко царапают, подбираются дальше. Сынмин подаётся вперёд, ещё ближе, и пальцы оказываются ещё выше. — Я знал, что так и будет, — он делает рывок вперёд и нагло забирает губы Хёнджина в свои владения. Кончик языка тонким лезвием разрезает мнимый испуг и мимолётное напряжение. Выдохнув так близко, Хван добровольно приоткрывает рот, чтобы вобрать в себя чужой воздух, чтобы наполниться им от края до края, чтобы унять дрожь в ногах, которые Ким Сынмин продолжал сжимать с запредельной силой. Слизав с губ сладость, которой щедро одарили, Хёнджин дрожит ресницами и продолжает облизываться влажно: — Ты знал? Знал, что мы подружимся? Перед тем, как ответить, мужчина выпускает бёдра Хвана из захвата и прислоняет ладони к его горячим варёным щекам. Он несильно сжимает лицо, опасаясь перегнуть палку и причинить боль. Он целует припухшие губы ужасно медленно, словно обмазывает их сахарным сиропом, льнёт к нему, словно кусок металла к магниту, и вдоволь насладившись ответными поцелуями и насытившись приторными вздохами Хёнджина, Ким Сынмин открывается до конца: — Я видел тебя, — прижавшись лбом к другому лбу, мужчина хмурится и дышит, словно его сердце на грани последней остановки. — Однажды ночью я отчаялся и сделал маску для себя, после того, как узнал, что вытворила моя жена. Я увидел тебя рядом. Я видел каждую твою улыбку для меня и запомнил все смущённые взгляды в мою сторону. — Ты?.. — Хёнджин не выглядел чересчур испуганным этим секретом. Наоборот, он словно размяк куском глины в руках умелого мастера. — Как ты мог в таком случае убегать от меня? Новое признание не вырвалось наспех. Ким Сынмин интригующе молчал, пока подбирал правильные слова. — Я хотел изменить будущее, — коснувшись губами кончика носа Хвана, он нервно улыбнулся. — Но оказалось, что это невозможно. — То, что ты видишь, обязательно сбудется? — Да, увиденное неизбежно, и даже меняя что-то местами, нельзя ничего существенно поменять, — выдыхает мужчина и ворует ещё один поцелуй. — Я не должен был смотреть, не должен был, но я был на грани смерти, и твоё видение спасло меня. — Значит, ты хотел отказаться от своего спасения? Отказаться от меня? Почему? Хёнджин между вопросами тоже срывает быстрый поцелуй, обвивая талию Сынмина и прижимая к себе крепче. Он вновь видит себя в чужих глазах и поверить не может, насколько красиво собственное отражение. Мокрые волосы растрёпаны и торчат во все стороны, щёки полыхают, а губы едва-едва начнут кровоточить от тех поцелуев, что заставили кипеть всё нутро. Но даже так он красив, как и идеальный Ким Сынмин, чьи волосы туго убраны в высокий пучок, и лишь редкие выбившиеся пряди у висков заявляют о его небезупречности и человечности. — Я уже просил прощения за это, помнишь? — Ты просил простить за всё, — кивает Хван. — Ты простил? — Прощу, — он тянется губами к выемке у шее и оставляет с этим поцелуем честное обещание. Сынмин незаметно для себя стонет, растирая щёку о чёрные волосы мужчины и крупно дрожит, пока сильные руки Хёнджина обнимают, пальцы из раза в раз сжимают кожу, мнут, а горячий язык приятно массирует чувствительные места. Он запускает свои пальцы в невозможно длинные волосы Хвана, тянет за них, как кукловод за ниточки, и направляет поцелуи поближе к сердцу. Послушно Хёнджин расцеловывает гладкую грудь, поднимая на руках Сынмина чуть выше, прикасается сквозь кожу и кости к сердцу своими раскалёнными до красна губами и продолжает терзать пылкими влажными вздохами саму душу. Стоны, которые прежде хоть как-то худо-бедно старались держать за зубами, срываются один за другим и заползают в каждую щель в купальне. Сынмин сам себя не узнаёт, когда мычит глухо, но громко, выгнув шею назад. Ещё немного, и он начнёт всхлипывать, ведь своим упрямством он чуть не лишился такого блаженства. Всё некогда пугающее и тайно-смущающее вдруг оказалось таким правильным и слишком необходимым… Необходимым, чтобы чувствовать себя живым и счастливым. Примерно год назад Ким Сынмин действительно поник и чуть было не наложил на себя руки из-за позора, которому поспособствовала дорогая супруга. Он не спал и не ел, вытачивая маску для себя днями и ночами. Один вопрос: «буду ли я ещё когда-нибудь счастлив?», и вот перед глазами в кромешной тьме он увидел яркого мужчину, светом своим способным посоревноваться с самим Солнцем в зените. Сынмин не слышал речей, но видел отчётливые картинки радости, собственного счастья и нужного облегчения рядом с незнакомым человеком. Он всё запомнил, и увидев призрак будущего на пороге нового дома, просто испугался наперёд… — Хёнджин, прости, — стонал Сынмин всё громче и громче, обхватывая руками-плетями шею дорогого ему человека. — Прости меня, прошу, прости. И своими нежными поцелуями в порозовевшую шею, Хван Хёнджин дарил прощение и показывал любовь, от которой глупец Ким Сынмин хотел отказаться. Раз так пожелала судьба, то он примет всё как дар. Нельзя было не полюбить единственный и неповторимый цветок, распустившийся на жизненном пути среди шипов и мёртвых сухоцветов, и какое же это горькое счастье, что Сынмин сам обо всём рассказал, прежде чем Хёнджин не умер от страха перед своими новыми чувствами. — Прости, — молил Сынмин громче. — Я готов простить тебе всё.

🌸

Отправляясь в тот же вечер с закатом вместе с торговцами в город за снадобьем, Хёнджин оставил в двери покоев Сынмина короткую записку.

«С последними лепестками я вернусь, чтобы поймать их для тебя, моя цветущая мечта.»

На обратной стороне бумаги писатель красиво изложил просьбу позаботиться о себе и побольше спать. Ему приятно было размышлять как отреагирует любимый друг, проснувшись и прочитав послание. Хван фантазировал, что на лице подобном идеальным статуям божеств сверкнёт мальчишеская улыбка и глаза изогнутся в полумесяцы, окружив себя россыпью морщинок. Хёнджин и сам улыбался весь путь до ночного города. Повозка обогнула главную дорогу и короткими путями через лес доехала до назначенного места быстрее, чем ожидалось. Договорившись о дальнейшем пути и щедро заплатив золотом наперёд, Хван Хёнджин поспешил наведаться к местному врачевателю. Мужчина преклонных лет сказочно быстро подобрал необходимые травы и капли, дал рекомендацию к применению и пожелал удачи в выздоровлении напоследок. Возвращался Хёнджин в Пинхыган нагруженный не одними лишь аптекарскими изысками, но и местными явствами, которые приготовили к празднику весны городские. Прижимая к груди свёрток с медовыми пряниками, жареными каштанами и рисовыми пирогами, мужчина не переставал ликовать над мыслью, что совсем скоро, возможно, и до восхода Солнца, он постучит в дверь Сынмина, разложит перед ним лекарства и приподнесёт все эти аппетитные угощения на завтрак. С этими мечтами он заснул, размеренно качаясь от ухабистой дороги и проснулся далеко позже раннего заката, но уже с тревогой под сердцем. Стоял жаркий полдень, и одновременно с ним встала и телега, в которую запрягли крепкого быка. — Господин, что стряслось? — Скотина упрямится, — отбивая хлыстом по мускулистый спине зверя, взревел извозчик. — Отдохнуть видать захотел! А ну… — ещё один хлёсткий удар прошёлся будто по самому Хёнджину. — Пошёл, говорю! Соскочив с телеги, мужчина встал рядом с тем, кто безжалостно хлестал животину и упёр руки в бока. — Позвольте ему перевести дух, не серчайте. — Куда ж это годится, дорогой господин? На водопое и так задержались, уж вон через пару часов Солнце покатится вниз, — старик, покрытый глубокими морщинами и возрастными пятнами с ног до головы, ещё раз ударил быка. — А вы торопитесь, я помню. — Я не прочь постоять и отдохнуть, — не унимался Хёнджин, поглядывая с жалостью на бедное избитое животное. — Если переживаете за плату, тогда я заплачу вам больше, дорогой друг, если дадите этому зверю как следует перевести дух. На этом они сошлись и по разным сторонам дороги разошлись. Извозчик потянул быка к журчащему ручью, а Хван, свесив ноги, устроился на краю телеги, открыл кулёк с жареными орехами, закинул парочку в рот и стал вдумчиво жевать. Проспавшись, и голова его была яснее, и думы серьёзнее. Что же происходило в его жизни? Тот, на чью тень сперва смотреть не хотелось, стал неожиданно главным источником неиссякаемой радости. И как это толковать? Писатель пережёвывал каштаны и думал об этом дальше… Раз судьбу не изменить, то можно ей поддаться, подыграть и даже переиграть. Крепкая между ним и господином Кимом вышла дружба, и ведь друзья друг друга способны полюбить. Вспомнив момент более интимный, розовый оттенок на щеках заиграл новыми красками. Определённо, их быстрая дружба и надёжное взаимопонимание пошли дальше, и как итог они могли друг друга касаться. Хёнджин не видел никаких подводных камней, ведь любовь — она и на юге Чосона любовь, и на севере. Она одинаково прекрасна для всех в каждых уголках мира, и ему несказанно повезло найти свою так близко. Или нет? Цветение подходит к концу, а значит, придётся возвращаться в свой родной край, в свои тихие покои, в свою писательскую обитель на морском побережье. Господин Хван вдруг подумал: «а почему бы не забрать Сынмина с собой? Мы будем счастливы в своём уединении. Мы спрячемся от грустного мира и забудемся в радости». С подобными раздумьями путь до следующей остановки занял ещё несколько часов. Телега снова затормозила, и в этот раз виноваты были прутья одного из колёс, которые несвоевременно хрустнули и грозились обломиться. До Пинхыгана оставалось всего ничего, но на своих двоих Хёнджин добирался гораздо дольше надуманного времени. После захода Солнца он постучал в хозяйские двери коленом, ведь руки были заняты всем, чем только можно. К купленному добавился и своеобразный букет фиолетовых васильков, которые Хёнджин приметил под конец своего пешего пути. Отчего-то эти неприметные цветения напомнили Сынмина, или скорее Хёнджин не переставал думать о своём добром друге всю дорогу, а цветы стали одним из множества других поводов раскрасить чужое хмурое настроение улыбкой. Дверь отворила молодая госпожа и тут же накинулась на господина Хвана с выкриками: — Вы что же… Дорогой гость, вы же… Что же это творится! Девушка причитала хуже вредной престарелой жительницы деревни и всё никак не могла соединить звенья мыслей в нечто связное. — Что произошло? — «а вдруг с моим Сынмином что?». — Где господин Ким? С ним всё хорошо? — Ой нехорошо, — заметалась хозяйка, хватаясь руками за голову. — Мой дорогой муж сегодня вне себя! Вы покинули нас, и он был так зол, что вы уехали, не расплатившись! — Смею заметить, что я здесь, — хихикнул Хван, расслабившись после парализующего сердце волнения. — Я не покидал вас и оставил господину Киму послание… — Что вы написали ему? — напрягла брови девушка, чьё лицо до этого было мягким как тесто. — Он что-то прочитал и поэтому так вышел из себя! Вы довели его! — Позвольте мне пройти, — Хван было двинулся вперёд со всем добром, но госпожа Ким встала перед ним преградой. — Не пристало женщинам влезать в дела мужчин, поэтому не стойте у меня на пути. Свежая, ещё не затянувшаяся обида на жену, предавшую супруга, напомнила о себе и разбудила злость. Скрипя зубами, Хёнджину всё же удалость без излишней грубости спровадить девушку, и ступив во внутренний двор, ему пришлось задержаться, чтобы мысли привести в порядок и отойти от вспышки гнева. Коротко постучав в дверь, без церемоний Хван Хёнджин открыл её сам, кое-как удержав в руке несчастный букет васильков. Сынмин его ждал, это было видно и даже слышно по тому выдоху облегчения, с которым он поднялся с матраса, стоило только дверце скрипнуть. — Вернулся, — не доверяя своим глазам, Ким Сынмин в три шага оказался у порога и тут же обнял своего друга за талию. Заметив неподалёку силуэт жены, он спешно завлёк Хёнджина в комнату и нарочно громко хлопнул дверью. — Ты вернулся! — Я же обещал. — А я боялся, что ты обманул и покинул меня. — Брось. Как я мог? Я ведь ещё не поймал для тебя последний лепесток, — тихо усмехнувшись, Хёнджин опустил голову под тяжестью печали. Ему не хочется ловить ни последний, ни предпоследний лепесток сакуры. Ему не хочется прощаться. — Я принёс тебе лекарства, — Хван качает в руках кульки, будто малютку укачивает. — Отправился в соседний город ночью и должен был успеть к утру, но неудачи мне помешали. Ким Сынмин недоверчиво смотрит на то, что так старательно прижимает к груди его дорогой друг, и недоумевает. — Зачем мне лекарства? — Ты мучаешься от головной боли, и я знаю, как это тяжело. Раз моё снадобье не работает, я подумал и решил, что тебе нужно что-то другое. — Хёнджин, — мужчина хватается за сердце. — Не стоило… Тебе не нужно было так заботиться обо мне. Надув губы и оставив замечание незамеченным, Хван аккуратно разложил принесённое на столике, обогнул его, и уселся на колени. — Ещё я принёс тебе пряников, — как ни в чём не бывало Хёнджин похрустел бумагой и зажал пальцами сладость. — Если ты уже отобедал, то мы можем поужинать этим. Следом взору открылись блестящие от кунжутного масла жареные орехи и бледные рисовые пироги, формой похожие на речных карасей. Хёнджин жестом пригласил Сынмина присоединиться, и как только мужчина опустился по другую сторону стола, он протянул помятый от времени и странствий букет. — Это я тоже для тебя собрал, потому что… — запоздало засмущавшись, Хёнджин спрятал взгляд. — Потому что красивые. Щекочущее нутро чувство, что он слишком старается, начало раздражать. Хёнджин хоть и сидел на одном месте, но душа его металась из стороны в сторону, готовая прорвать тонкую кожу, и это сказалось вялой тошнотой в самый неподходящий момент. Опомнившись, Ким Сынмин решил отблагодарить друга за подношения самым простым и прямым способом, а именно взять Хвана за руки и нежно сжать их так, чтобы смысл тайного молчания стал понятен. Хёнджин поднял взгляд против воли и снова замер. — Ты выглядишь уставшим, — заметил он, оглядывая неуместно убранные в обычный холостяцкий хвост волосы и расстёгнутые завязки ханбока. Под глазами у Сынмина тоже виднелся измор в виде тёмных полукружий цвета праха. — Предлагаю поужинать и передохнуть. — А как же твоё обещание собрать для меня лепестки? — ещё сильнее сжимая руки Хёнджина в своих, Ким Сынмин открыто забеспокоился. Он совсем не походил на того надменного человека, который оказался на пороге в их первую встречу. — Это никуда не денется. — Нет? — Нет, — заверил Хёнджин. — Давай сегодня? — нефритовые зрачки забегали. — Пойдём на берег сегодня же? — Сынмин, что с тобой? — Что со мной? — некоторое время он молчал, продолжая бегать глазами всюду как в приступе лихорадки. Хёнджин не спешил отвечать и лишь наблюдал. — Прости, прости меня, Хёнджин. Я ужасно испугался, когда не нашёл тебя утром, и когда я увидел записку, я начал переживать сильнее. — Я напугал тебя, — вздохнул Хёнджин ненамеренно громко. — Тогда и ты прости меня. Не думал, что благие намерения обернутся таким подлым образом. И снова стало тихо до такой степени, что можно было расслышать учащённый пульс Хёнджина и болезненные вздохи Сынмина. — Знаешь, я тоже много раздумывал о разлуке. — И что же ты придумал? — Ты мне предначертан самой судьбой, поэтому будет нелегко с тобой расстаться, — открылся Хван. — Я не могу остаться здесь, в чужом краю, но ты можешь уехать со мной. Тебя тут ничего не держит, а лишь удерживает взаперти. В моём доме я подарю тебе свободу. Прозрачный смех рассыпался в пространстве. Сынмин согнулся как от приступа боли и продолжал посмеиваться мечтам Хёнджина, пока тот не освободил свои руки и не занял их рисовыми пирогами. — А я думал, что всё же мне стоило попробовать изменить судьбу. Мне нужно было избавиться от тебя. Клейкое тесто осталось крошками в уголках губ. — Это была очередная грубость? Или это страх? — Это правда, мой Хёнджин, — вновь кривясь, Ким Сынмин спрятал гримасу за ладонями. — Помнишь, я ведь мечтал не причинять людям боль, но мне самому больно из-за тебя. Я будто взял ответственность, с которой не справляюсь. Придуманный аппетит пропал бесследно. Хёнджин откладывает съестное в сторону и на коленях переползает по другую сторону стола. — Сынмин, не бери ответственность за эту печаль, ведь мне не больно любить тебя, — теперь он берёт нежные руки Кима в своё распоряжение и оставляет на каждой тыльной стороне пылкий поцелуй. — Я мечтал любить и быть любимым. Мне с тобой и одиночество позабылось, и я надеялся, что это взаимно. — Взаимно, — кивает мужчина рассеяно. — Тогда нет беды нам жить друзьями и быть любовниками, так? Тёмный взгляд, которым ремесленник наградил Хёнджина, не говорил ни о чём. Сынмин казался и растерянным от важных слов, и благодарным. — Твоя правда, я слишком устал, чтобы вести сейчас такие разговоры, — подтягивая колени к подбородку, Ким роняет голову, будто сдаётся и замирает. Они так ни к чему и не пришли в ту ночь, но Хёнджин не смел противиться. Главное — здоровье Сынмина, и выдав ему лекарство с подробными объяснениями, он остался охранять его покой больше не говоря ни слова.

🌸

К утру настроение молодого писателя закатилось под лежачий камень. Поднявшись с рассветом и выбравшись во внутренний двор, у него состоялся весьма неприятный разговор с женой своего дорогого друга. Девушка не выбирала выражения и бранила Хёнджина. Судя по тону и сути этих мерзких речей, Хван догадался, что их тайное стало явью, но пока только для одного близкого человека. Не зная, что ответить и каким словом защититься, Хёнджин просто сбежал от разговора, как последний трус, и взял время подумать: а готов ли он к дальнейшим пересудам и подобным обвинениям? С Сынмином было славно, хорошо, душевно и комфортно. С ним рядом не было места одиночеству, унынию и всепоглощающей тоске. Быть счастливым, а не казаться — вот, к чему Хван шёл всё это время, и дорога его неспроста привела в дом знаменитого Ким Сынмина. Былая слава наверняка будет сопровождать его, куда бы он ни шёл, и с каждым шагом, длиною в целый год, она обязательно превращалась бы в бремя. Хёнджин понимал страхи и тревоги своего доброго друга, не смел глумиться, но эгоистично и самодурно хотел с ними побороться. Стремительный и резкий прыжок в неизвестность — пока лучшее решение в борьбе против реального и гнетущего. Когда местные жители и гости деревни высыпали на берег, Солнце находилось в самом разгаре. Спрятавшись от всех подальше в тени знакомого дерева, Хёнджин разлёгся с тяжёлой головой. Ему нужно было подумать о многом и придумать хоть что-нибудь, что однозначно поможет склонить Сынмина на сторону своей правды. Они должны быть вместе. Так предсказала им сама судьба. Будущего не изменить и жизненную нить не перевязать на свой манер, и раз его собственная красная ниточка спуталась с нитью жизни Сынмина, то так тому и быть. Хван был рад этой путанице больше, чем опечален возможными последствиями. Но вот готов ли Ким Сынмин радоваться и переживать вместе с ним? Возможность спросить об этом представилась немногим позже, когда мужчина сам явился на берег к другу со свёртком орехов из павильона, что раскинул пологи шатра сегодня у моста деревеньки. Хёнджин обрадовался от одного взгляда на любимого человека и тут же сердцем покраснел. Мысли его всё это время наедине с собой не только блуждали от жутко-горького к прекрасному и сладкому, но и от неприличного, моментами интимного желания завладеть Сынмином целиком и полностью, к чему-то нежному и обычному вроде мимолётного поцелуя. Сынмин сегодня сменил наряд на светлые одежды. На поясе красовалась пряжка в виде незнакомого цветка, в волосах, собранных в неприличный к его статусу супруга высокий хвост, точно такой же, как у самого Хёнджина, виднелась заколка из сандалового дерева. Присев рядом, первым, что почувствовал Хван, был как раз таки сильный аромат этого дерева — терпкий, агрессивный, но неизменно сладковатый, будто приторно-ореховый. — Ты снова покинул меня ни свет ни заря, — без злобы заметил Сынмин, раскрывая перед Хёнджином свёрток с явствами. От голода схватив небольшую горсть, Хван не кинулся наедаться. Первым делом он отправил один орех в рот другу, следом ещё один, а после всё, что было в руке, оказалось съедено Сынмином. Веселье вновь обняло Хвана за плечи, отбросив путы грусти. — Я знал, что ты меня найдёшь. Всегда находишь. — И поэтому намеренно теряешься? — Ну что ты, — закатив глаза к небу, Хёнджин притворно обиделся. — Разве могу я потеряться насовсем? Уверен, ты бы меня из-под земли достал, чтобы отчитать за что-нибудь этакое. За смехом последовал ещё один жест заботы. Хёнджин продолжал кормить Сынмина и посмеиваться их обоюдному ребячеству. Прожевав последнее лакомство, Ким Сынмин свободно устроил голову на дружеском плече, как делал это уже много-много раз, а после показательно сплёл свои натруженные временем пальцы с гладкими пальчиками Хёнджина. — Хочу, чтобы этот день не кончался, — очень низко и бархатно признаётся Сынмин. — Сегодня и вправду последний день, — подняв глаза к сереющему небу, Хван глазами напоролся на почти голые ветви сакуры. Проблески зелёной молодой листвы преображали картину, но мизерное присутствие важных розовых капель всё ухудшало. — Завтра упадут оставшиеся лепестки. — И ты поймаешь их для меня. Уверенность, с которой говорил Ким Сынмин, была подкреплена сжатием чужой ладони. Любое действие этого мужчины в сторону робкого Хёнджина было чересчур… Чересчур сильным, желанным, ревностным, обязательным и дорогим сердцу. Наклонив голову, Хёнджин легонько ударился виском о тёмную макушку. Запах сандала просочился в лёгкие и впитался так же быстро, как самое ароматное масло под кожу. Он нежно водил головой то вверх, то вниз и ласкал своего друга в утешение, при этом утешая и себя. — Я рад, что моя мечта не завянет вместе с этими последними цветами. На это Сынмин не отвечает и молча принимает ласку. — А о чём ты мечтаешь? — спустя время Хван снова начинает разговор. — Есть у тебя мечта? — Ты знаешь. — Не делать людям больно? — нервный смешок колышет воздух. — Разве это похоже на мечту? — Если не понимаешь, то хотя бы не смейся, — бурчит Ким. — Это больше, чем просто мечта. Это больше, чем обычное желание. — Давай я буду щедрым и поделюсь с тобой своими мечтами? — игриво и волнительно спрашивает Хван, прежде чем оставить в волосах Сынмина свой поцелуй. — Они отличаются от твоей, но это и к лучшему. — И чем ты готов поделиться? — Душой, временем, — не отрывая губ от гладких чёрных волос, Хван чуть тише добавляет, — любовью. Оглашённая правда отыгрывается на всех по-разному. Сынмин моментально напрягается, каменеет и наверняка бледнеет, а Хёнджин краснеет, размякает и едва ли не растворяется от собственных изысканных изречений. — Мне нечего дать тебе взамен. — Я не жду и не требую ничего, кроме взаимности, и она уже здесь, с нами. Новый поцелуй в темечко потянул за нервы, завязав их узлами. У Хёнджина забурлила кровь, и стоны ожидания порхнули наружу. Наверняка и Сынмин поддался нежности, раз сжался разом в беззащитный комок. Он устроил голову на ногах Хвана, согнувшись улиткой, и обнял себя, будто испытывал зверский холод. — Тогда я мечтаю, чтобы ты написал про меня. Тихая просьба забралась в душу без стука, распахнула двери и навела беспорядок. Хван Хёнджин захлебнуться был бы рад от нахлынувшего на него потока счастья от одного еле слышного предложения. — Ты больше не против стать героем моего романа? — Я уже герой, разве нет? — Да, — поигрывая с хвостом мужчины, Хёнджин сдерживал себя от искушения запустить пальцы к корням и изничтожить эту идеальную причёску. — Мой главный герой. — Тогда напиши что-то, что останется в истории. Только тебе я согласен довериться. — Поверь, про мужское бессилие я и не думал писать, — сводит всё в шутку писатель. — Я прославлю тебя в лучшем свете, не сомневайся. — Я хочу, чтобы и ты не сомневался, — перевернувшись на спину, Сынмин теперь глядел точно на прекрасный лик Хёнджина и больше никуда. Он тянет руку вверх, гладит шею и острый подбородок и застывает великолепной бледной статуей. — Ты лучший человек и лучший писатель. Запомни это на век. — Опрометчиво так говорить раньше времени, — Хван вновь прячет за иронией свои плаксивые тревоги. — Вот прочитаешь и дашь мне оценку. — А когда ты начнёшь? — Когда на землю упадёт последний лепесток, — скромно улыбается Хёнджин под внимательным и чересчур серьёзным взглядом. — Ты ведь правда поймаешь его для меня? Не забудешь? — Не забуду. Никогда. И вечер продлился в тишине, а ночь воспылала громкими поцелуями на свежем воздухе вдали от всех и трепетными касаниями где только можно. В ту последнюю ночь праздненства, писатель Хван Хёнджин больше не тратил красивых речей, пытаясь убедить Сынмина бежать с ним, потому что убедился сам, что этот человек будет рядом с ним до конца… Он будет в его сердце всегда…

🌸

«Всё будет хорошо», — как заведённый вторил мужчина всю ночь, пока с силой обнимал своего больного друга. Приступы мигрени дошли до возможной вершины. Снадобья не спасали, а кажется, наоборот, усугубляли положение. Сынмин корчился на полу, не отнимая рук от головы, всхлипывал и собирал у носа ручьи горячих слёз. Хёнджин тоже плакал, наблюдая за чужими страданиями, и под утро поддался своей головной боли. Праздничного настроя как не бывало. Вместо того, чтобы отправиться на берег реки, провожать цветения, танцевать, встречать весну хороводами и восхвалять духов этих земель, Хван остался в покоях Сынмина, чтоб обнимать и дарить утешение, хотя бы физически, ему одному. — Всё будет хорошо. Он готов был вторить это бесконечно долго как молитву во спасение и упрямо делал это, пока усталость не сморила его. Во сне всё было так же: дружеские объятия, любовные поцелуи, девственные вздохи, страстные обещания… Сновидения с главным героем Ким Сынмином пробудили тайное возбуждение, и вместе с ним Хёнджин открыл глаза. В комнате было темновато и прохладно. Дорогой друг всё ещё был в руках мужчины, прижатый спиной к его доброму перепуганному сердцу и к налитой кровью плоти. Медленной дорожкой поцелуев от позвоночника к уху Хёнджин нечаянно разбудил спящего. Воздух тут же стал катастрофически жарким. Кима бросило в пот от ненавязчивых движений Хёнджина. Он продолжал поцелуями украшать его шею сзади, оттягивал ворот одежды и обжигал губами вдоль позвонков. Закинув руку за голову, мужчина наугад нашёл распущенные волосы, запутался в прядях пальцами и потянул любимого на себя. — Я очень плохо себя чувствую, — как только Хёнджин оказался сверху, Сынмин прошептал это прямо в губы, а после быстро скрасил сказанное долгим звучным поцелуем с тягучим стоном. — Чем я могу помочь тебе? — жарко дышал Хван, пребывая на грани страха и изнеможения. — Скажи… — он расспрашивал, обсыпая лицо любимого человека своими мокрыми поцелуями, словно сверкающими драгоценными камнями. — Молю, скажи, как мне помочь? — Мне нужно отдохнуть, Хёнджин, — сглотнув так, что острый кадык резко подскочил, Сынмин, превозмогая себя, отвернул лицо к стене. — Оставь меня ненадолго. Отдохни сам. Хёнджин ни за какое золото мира не согласился бы на это, при том, что чувствовал, как был взаимно возбуждён его друг. Неловко поёрзав, он всё же сполз со страдающего, и накрыв своё вспотевшее лицо прохладными ладонями, мысленно застонал. «Что же я делаю? Схожу с ума? — после хлёсткой пощёчины, мужчина вцепился в волосы. — Какие злые демоны надо мной посмеялись, что я превратится в такого эгоиста?». — Хёнджин, — на пике вздоха Сынмин тянет к нему ладонь и заканчивает мысль только тогда, когда Хван скрепляет их руки вместе. — Дай мне… Отдохнуть… Просто… Отдохнуть… — Я не оставлю тебя. — Поймай мне… — хрипло выдавливая из себя просьбу, Ким краснеет от кашля. — Последний… Лепесток… Не забудь… Не в силах смотреть, как дорогой друг и любимый человек горюет от боли, Хёнджин вылетает за дверь, по-новой обливаясь слезами. Голова кругом, весь мир вверх дном. Темнеющее небо над головой давило по глазам. Сил смотреть на проклятый мир не осталось. Упав прямо на крыльце, Хёнджин заплакал от кислой отравы, разъедающей сердце гневом. Человек, в которого он ушёл с головой вместе с открытой душой, явно болен чем-то страшным. — Я должен его спасти, — рыдал в ладони мужчина, не заботясь об испачканной пылью и влагой одежде. — И я спасу! Обязательно спасу! Решив убедиться в правильности своего намерения, Хван со всех ног помчался без оглядки в мастерскую. Дверь скрипнула, сердце сделало короткую остановку при виде одиноко лежащей на столешнице маски в форме морды зверька. — Нужно спросить, — вслух раздумывал мужчина. — Но что я должен спросить? Зажмурившись, он поймал некое затишье в мыслях, и скрестив пальцы на удачу, прошептал своё пожелание прямо в маску: — Покажи не моё будущее, а дальнейшую жизнь моей любви во всей красе. Прислонив холодный металл к лицу, первые секунды Хёнджин не видел изменений. Темно и темно, но после перед ним открылся другой фантомный мир, заставивший его странно выдохнуть. Перед глазами замелькали чересчур яркие и немного размытые пятна и формы. В них он нашёл себя, пихающего Сынмину за щёки орехи; увидел перед собой неповторимые губы, изогнутые в улыбке; он почувствовал небывалый жар в костях, когда ощутил, как приведение Сынмина обняло его с полной гаммой чувств под сакурой, ставшей им вторым домом. Хёнджин дышал часто, будто после бега, и улыбчиво, словно выиграл в конце своего забега ценный приз. Ему хватило улыбок и мнимых поцелуев из будущего, чтобы обмякнуть и упасть на пол с облегчением. Камень с души сорвался и он следом за ним. Но немного погодя радужные картинки сменились на унылые, совсем бесцветные. Лил дождь, и каждую каплю Хван прочувствовал в настоящем. Он вглядывался в окружение, но не примечал ничего более или менее знакомого, кроме той сакуры, под которой ранее он сплетал с Сынмином руки. Оглядевшись ещё раз и обойдя кривой ствол, взгляд упал на камень — надгробную плиту. — Нет! Всё увиденное было таким смазанным, что нельзя было точно разглядеть имя, нацарапанное на граните. Хёнджин пытался, наклонялся и вглядывался, но новое видение заставило его завыть от обиды… Он видит лепестки сакуры и свои ладони, изуродованные морщинами. По спине бегает холодок — это снова могила из прошлого будущего, и на этот раз у мужчины выходит изучить её, пока с неба сыпятся дождём розовые мягкие капли цветков.

«Достопочтенный муж, славный ремесленник, благороднейший человек и любимый друг Ким Сынмин»

— Нет! Не может быть! Хёнджин отбрасывает маску, как нечто чуждое и зловредное. Утирая рукавом ханбока холодные слёзы, он возвращается обратно к другу, чувствуя себя вновь последним эгоистом на земле. — Ты знал! — упав на колени у матраса, набитого гусиными перьями, мужчина склоняет голову и упирается лбом прямо в сердце лежачего. — Я видел! Я всё увидел, Сынмин! — дрожащими руками он наобум находит ладонь любимого человека и упивается его еле заметным пульсом. — Ты знал, что умираешь! Ты хотел избавить меня от этой боли? — Да, — другой рукой Ким Сынмин гладит Хёнджина по голове, качающейся от рыданий. — Прости. — Это жестоко! — всхлипывает Хван. — Несправедливо! — Это судьба, мой Хёнджин. Ответы больного были вялыми и совсем не утешительными. Его голос угасал вместе с жизненной энергией. Он пытался всё изменить и избежать этой боли… Он не смог победить… — Не умирай, умоляю, Сынмин! Живи! Живи для меня! Живи со мной, прошу, молю тебя, мой любимый, — мужчина по-настоящему захлёбывался, будто опускался на дно бездонного солёного моря. — Не оставляй меня в одиночестве! Сиплый кашель мешает мужчине выдать свой ответ, да и отвечать ему было нечем. Он не мог пообещать невозможного. В ту ночь, когда он нарушил все обеты своего чудесного мастерства и сам заглянул в будущее, он проклял себя. Как писатель или поэт не может описывать себя, и как художник не может изобразить самого себя сполна, так и масочник не должен был творить подобное чудо. Отчаяние толкнуло за черту, за которую вернуться было нельзя. В ту злополучную ночь он подписал себе смертный приговор, и его счастье, о котором он спрашивал судьбу, обратилось в страшную боль. — Прости. Он полностью принял ответственность за свою болезненную ошибку. — Сынмин, нет! — Хёнджин перестаёт стонать душой и выпрямляется, чтобы своим жалким видом показать другу своё разбитое сердце и хоть так заставить его бороться. — Я найду лекарей. Я обещал тебе… Я готов поклясться, что найду средство! — Не уходи, — просит Ким еле слышно. — Останься со мной до конца. Мне недолго осталось. — Но… — Помоги встать, — хрипит он, сшибаясь в кашле. — Хочу на воздух. И не в силах отказать, Хёнджин на руках поднимает друга, крепко прижимая к себе. Слёзы не утихают и продолжают капать, падая на бледные щёки Сынмина. Тот не протестовал против того, чтобы быть ближе к страдающему сердцу любимого человека. Ким Сынмин окончательно смирился, обняв судьбоносное счастье за шею. Хван дошёл до важной для них двоих сакуры и опустил Сынмина на траву, оставшись перед ним сидеть на коленях. На ветках всё позеленело, никакого намёка на розовые цветения не осталось. Это вызвало горькую улыбку на белом как чистый хлопок лице. — Мы опоздали, — Сынмин прикрыл веки и набрал в грудь свежего воздуха будто бы в последний раз. Задрав голову, Хван принялся оглядывать дерево, чтобы убедиться, что Сынмин ошибся, но цветов и правда не нашёл. Река, что спокойно текла далеко-далеко в неизведанные края, была чиста, лишь среди травинок ещё розовели мёртвые лепестки. Пейзаж вокруг навевал ностальгию и яро напоминал виды в их первые встречи, когда бутоны только-только набухали. — Опоздали, — согласился Хван, заполнив и себя весенним воздухом, от которого дурно. — Ты… Напишешь историю? На звук голоса Хёнджин вновь обратил взор на Сынмина и куклой похлопал слипшимися ресницами. — Напишу. И сердце в сговоре с душой с этим обещанием соглашается, отодвигая всё другое на второй план. — Тебе больно? — еле выговорил Ким, прежде чем вновь скривиться от головных болей. Открыто сознаться в том, что да, нечеловечески больно, казалось страшным преступлением. Над Сынмином висел злой рок, и его страхи быть проблемой для других мучали его слишком долго. Хван Хёнджин не мог признаться в подобном, однако и соврать не решался. Вместо хоть какого-либо ответа, он наклонился и хрупко поцеловал в мокрый от жара лоб мужчину, принёсшего в его жизнь не только эту жгучую боль, но и тихую радость со счастьем. — Я полюбил тебя, значит, и могу полюбить эту боль, — шепчет Хван, вспоминая о своих слезах. — И я оставлю эту любовь до конца своей жизни. Я расскажу всему свету о своей любви и вместе с этой болью заберу в могилу, Сынмин. — Ты потешный, — не в силах ответить на поцелуй стонет Ким в воздух. — и смелый. — Я отчаянный или отчаявшийся. Солёные реки заливают угасающее лицо. Хёнджин исправляет это недоразумение, собирая губами собственные слёзы. — Ты был любимым, — Сынмин вновь надрывается от кашля и стонет от острых уколов по вискам. Его всегда насыщенные тёмные глаза одинаково мутнеют. — Им и останешься, но я… — Ты не был проблемой, — в ответ всхлипывает Хёнджин, перебивая не только любимого человека, но и свою внутреннюю истерику. — Ты был спасением, им же и останешься навек. Мелкие звёзды подглядывали за тем, как двое на берегу отчаянно прощались быстрыми поцелуями и шептали друг другу правильные слова на прощание. Деревья подслушивали просьбы захоронить тело под этой первой сакурой, а округлая Луна стала свидетельницей того, как самый последний лепесток, сорвавшийся с самой высокой ветви у макушки, медленно закружился и мягко приземлился на полупрозрачную кожу умирающего. Хёнджин на миг удивился зрелищу, растёр пальцами слёзы и ими же убрал с гладкой щеки розовую каплю. — Последний, — почти беззвучно пробормотал писатель, разглядывая в своей руке романтичный лепесток. Небо пока не плакало об уходе такого прекрасного человека, как Ким Сынмин, зато чудом заплакала сакура, прикоснувшись к лицу на прощание своей розовой нежностью. — Ты поймал, — голова Сынмина, покоящаяся на коленях мужчины, ощутимо расслабилась и немного сползла к земле. — Как… И обещал. — Я хотел бы пообещать тебе жизнь, мой дорогой Сынмин. Неотличимый от лёгкого ветерка смех отразился уколами мурашек по коже. — Здесь тебя ждёт неудача, мой любимый… Мой Хёнджин. Закрытые прежде глаза широко открылись, и в них сверкнула новая боль, сравнимая с размахом величественной пагоды в императорских владениях. Ким Сынмин громко завыл, выгнувшись в спине. Больше он не притворялся и не скрывал своих естественных страданий. Ему позволили напоследок побыть настоящим, чтобы уходить было легче. Слова прощания больше не были нужны. Сколько ни говори — всё равно будет мало. Теперь их близкие души общались на языке тишины и любви, что в разы преобладал над озвученным вслух. Обняв и прижав к груди горячее от лихорадки тело, Хёнджин почти задохнулся от обиды и боли, которую решил хранить в себе, чтобы не ранить любимого сильнее. Сдержался. На долю секунды ему показалось, что и весь мир сдержался вместе с ним, застыл, чтобы запечатлеть этот момент вечной трагедии — смерти. Под волшебным деревом в окружении мертвых цветений, Хван Хёнджин провожал свою первую любовь в последний путь, повторяя про себя как заклинания все моменты близости и нежности. Он не смотрел вниз, не смотрел на остывающего Сынмина в своих объятиях и одними мокрыми губами благодарил за каждый миг, что им судьбой-хозяйкой позволено было быть вместе. — Прости, — последнее, что поцеловало слух Хёнджина, прежде чем обладатель хриплого голоса напрягся в самый последний раз перед тем, как замереть навсегда. Нефритовые глаза заволокла стеклянная пелена… — Прости, что остался с тобой тогда, — унаследовав надломанный голос, Хёнджин сипел в прохладный лоб любимого друга, покачиваясь из стороны в сторону. Хрустальные извинения, словно нефритовые камни, падающие на гранитную плиту, со стеклянным звоном били по совести. — Прости, что не ушёл за тобой сейчас, моя розовая мечта. Прости меня…

Когда листва опадёт и увянет

Я обниму тебя на прощание

Когда туманы рассеются Я попрощаюсь