В ожидании воды

      Ты не помнишь первый день.       Он должен был быть, как и всегда. Разумом ты это понимаешь. И всё же, как и всегда, его нет. Только шум ветра, холод льда и снега, когда просыпаешься в палатке с гудящей, как барабан, головой.       Оно и понятно, пожалуй. Мысли твои занимают отнюдь не виды или спутница. Двадцати лет не хватит всё обдумать. Жизнь доказала, что начала даются тебе особенно хреново. С концовками справляешься. Особенно с плохими. Но новые начала и рождения? Как проклёвываются свежие листья? Такое происходит с другими людьми. Ни Подгород, ни его обитатели не знают вёсен.       Может, поэтому ускользают воспоминания. Или их крадёт призрак прошлого, как сказала однажды в «Убежище» наёмница. И это тоже понятно. Раз душа давно мертва, а сосуд принадлежит не тебе, то почему с разумом должно быть иначе?       Второй день проходит, как и прочие, память о нём ясна, но сам он не проясняет ничего. Смурное небо, неудобство от слишком тесной, не по размеру, одежды, — и медленный путь по замёрзшим склонам вниз. Плетёшься за спиной наёмницы. Едва ли о чём-то ещё можно говорить после твоего вопроса: а почему мы идём?       — Окажись мы сейчас среди добрых граждан Арка, — отвечает наёмница, — я бы не поручилась, что никто из нас не вцепился бы в глотку первому попавшемуся безупречному.       Не верится, что смог бы. Словно заледенел внутри. И ещё — очень, очень устал.       Закрываешь глаза, и по плитам пола катится голова Лето, точно упавший с плеч мяч. Распахиваешь глаза, вздрагиваешь, трясёшь головой, стирая картину из памяти.       Впрочем, ты не верил, что смог бы вцепиться в горло Лето. Смог, не так ли? Смог. И никакие неуклюжие попытки собрать его труп вместе не изменят этого. Как и жизнь в Верхнем городе. Что ты там вообще собрался делать? Ни Пути. Ни ремесла. Долго ли ждать, когда опять возьмёшься за старое?       Две луны?       Три?       Возможно, и правда лучше просто идти. Возможно, волки и медведи решат проблему сами. Будет больно, но, как ни посмотри, справедливо. К ним ты ближе по духу, чем к городу.       Если всё прочее сорвётся, останется падение, утешаешь ты себя. Пусть склон не так высок, как старый храм, но утёсы здесь отвесные, а земля достаточно далеко. Просто сойти вправо с тропы, закрыть глаза — и не будет ни вопросов, ни боли, ни памяти о пустоте в глазах брата Печали.       Но ты обещал попытаться — так пытайся. Падение подождёт. Позже будет достаточно времени, если только ты уже не мёртв.       Второй день холоден и теряется из памяти, но вечер — вечер у костра в укрытии старой гробницы здесь. Хлеб твёрдый как камень, медовуха Даль’Сарка обжигает горло жидким льдом, а вот два удачно добытых волка обещают сытость в следующие несколько дней. Наёмница свежует их со сноровкой, рождённой долгой практикой, пока ты прочёсываешь окрестности в поисках веток и хвороста — выуживаешь их из-под снега, совсем как объедки из сточных канав когда-то. Хотя почти всё дерево сырое, это всё ещё лучше, чем остаться ночью вовсе без топлива.       Стоит тебе спросить наёмницу о ночной страже, как она, пожав плечами, отвечает на вопрос пробуждением призрака — того самого, вместе с которым она сражалась против Отца. Остаток вечера тебя преследует не призрак, но вопросы настолько жуткие, что ты не решаешься задать их вслух.       Что осталось в не-живых глазах заплутавшего ралима?       Найди ты труп, некогда бывший твоим телом, и оживи его, подобно энтрописту, то кто смотрел бы на тебя?       Тараэль Нарис?       Однако, что есть Тараэль?       Множество других вопросов мечутся на задворках твоего сознания, мимолётные, туманные, и — страшные своей невнятностью. Ухватиться бы за слова, способные дать им форму, но те умирают, так и не обретя звучания.       Наконец, вы с наёмницей ложитесь спина к спине внутри рукотворного убежища, сложенного из гробов и выделанных шкур. Подушкой тебе служит труп второго волка, обёрнутый ветхой тканью. Уместность этого вы оба принимаете молча и с пониманием: засыпаете сразу, вместо того, чтобы всю ночь делиться историями из детства.       Несуразность обстоятельств и нехватка сна, и призрак маячит где-то рядом, — и всё-таки не было ночи лучше в последние годы. Смутно умиротворяющая. Может быть, из-за огня. Может быть, благодаря свободе от храма.       Просыпаешься оттого, что наёмница предупреждает тебя о метели.       В третий и четвёртый день непогода преследует вас с рассвета до заката и с заката до рассвета, пока вы ждёте любого затишья. Эта скала, та круча, вон те деревья — всё становится укрытием. Всё остаётся позади. И ничто не может уберечь от северных ветров надолго. Дни сливаются в сплошную мешанину слепящего снега, ноющих ног и холодного мяса. Изнеможение и головная боль заполняют тебя без остатка, но потом призрак дерётся с хищниками — и на тебя опускается пустота.       Ты ведь знал этого человека прежде. Этот силуэт, линию плеч, разлёт бровей. Ты помнишь своё удивление — тогда, пять дней назад, до того, как ты охладел безразличием ко всему. Да, именно удивление от обращения верного агнца Отцова в оружие против него, а не возмущение судьбой так называемого брата.       Ты знал его. Ты уверен. И всё же теперь, невзирая на все попытки вспомнить, его имя бежит тебя. Имя — и обязанности, возраст, репутация среди культистов и даже насколько далеко от тебя он расстилал спальник. Осталась только зияющая дыра и смутное чувство ужаса, как если бы незримая рука вырвала из твоей головы воспоминания.       А они были там, пять дней назад…       В четвёртую ночь, когда головная боль затмевает взор, когда ты из последних сил цепляешься за действительность в слепящей пустоте, обретает звучание неизбежный вопрос:       — Насколько он мёртв?       Вроде бы в этот момент ты собираешь хворост, хотя уверенности нет — головная боль гасит чувства не хуже медитации. Здесь есть особый смысл. В горной глуши пользы от тебя — только огонь поддерживать, поэтому в последние дни у тебя достаточно времени размышлять о хворосте. О шагах между зелёными, влажными, мёртвыми конечностями. О сломах, о том, способны ли эти обрубки пустить в землю новые корни.       Затихает шарканье, плащ с шелестом метёт по земле — слышно, что наёмница повернулась к тебе. Установилась тишина, обычно сопровождаемая нахмуренным взглядом.       Потом наёмница ругается. Грязно и зло. На нескольких языках.       — Хороший вопрос, — устало отвечает она, когда поток ругани иссякает. Скорее всего, ты сидишь, потому что её речь не прерывается ни из-за расстояния, ни из-за движения. — Проклятье, прости. Сразу объяснить не получится, я же самоучка, и надо подобрать аналогии попроще вместо…       — Насколько я мёртв, — прерываешь ты её бормотание. — Я жив? Не-жив? Я не чувствую себя мёртвым в той же мере, что и… это. Но и живым себя не чувствую. Ничего не чувствую. В чём разница? Есть ли разница?       Наступает гнетуще длинная тишина, и тебе почти жаль, что ты прервал наёмницу на полуслове. Но знаешь её достаточно хорошо, знаешь, что иначе болтовня не прекратилась бы. И всё же в тишине она не даёт ответа, и ты продолжаешь, облекая в слова терзающую тебя пустоту.       — Не было никакой разницы для… для Лето, — объясняешь ты, и от звука твоего голоса по хребту бегут мурашки. — Его тело было здесь, но… нет, то тело даже было не его, не было, — бормочешь ты, осознавая. — Просто… замена. Почему… где поворотная точка? Было ли…       — Ты жив, Лето мёртв, эта штука — нежить, — обрубает твои слова наёмница, а ты, всё ещё не видя ничего вокруг, слышишь, как она обходит тебя и садится рядом. — Если коротко, то у тебя с моим видением нет ничего общего, и мне страшно жаль, что я не подумала наперёд. Просто… прежде ты относился к нему спокойно, а тут… проклятье!       Слышно, как она бьёт по лицу ладонями — как после убийства Калиана, как после наёмницы, как после брата Ненависти. Слышно, как она делает глубокий вдох в попытке успокоить себя.       — Полный ответ будет сложным, — выдыхает она. — Догадки вместо фактов. Уверен, что хочешь догадки? Они уже навредили тебе достаточно.       Если бы это хоть что-то значило. Вся твоя жизнь сплошная догадка. Последнее десятилетие — бесконечный вред. Вряд ли что-то изменится. И вряд ли поиск ответа волнует тебя больше пустоты в голове. Пора освободиться от сомнений и сбивчивых вопросов. Покончить с ними и похоронить.       — Я хочу уже покончить со всем этим, — отвечаешь ты с надеждой, что наёмница верно считает намерение в последнем слове.       — …Хорошо, — отвечает она наконец, и ты успеваешь выдохнуть с облегчением, ведь в этот раз не было пространных отступлений. Но вот она встаёт, её шаги удаляются.       Прежде чем ты произносишь хоть слово жалобы, наёмница возвращается с другой стороны, и ты чувствуешь вес её плаща на своей спине. Запахивает его на плечах, опускает отороченный мехом капюшон на твою лысую голову — и, не переставая вздыхать, садится рядом.       — Мне не холодно, — отвечаешь ты, хотя погода с тобой явно не согласится.       — Это не от холода, — отвечает она и, не успеваешь ты уточнить смысл сказанного, как наёмница приступает к объяснениям: — Не знаю, как Ралас трактует смерть, но, подозреваю, ты, подобно большинству людей здесь, видишь её как место, как Вечные Пути или… некое неизменное состояние. Всё не так. Нет никакого места, а состояние — это энтропия. Смерть иная, хотя энтропия может привести к ней. Смерть это… основное направление в Море Вероятностей.       Кажется, ты моргаешь, чтобы яснее представить картинку. А потом — чувствуешь, как нахмуриваешься, ведь зрение отказывается подчиняться тебе даже в пределах разума. Трёшь глаза, но это не помогает притушить слепящее сияние мигрени.       — Держи, — говорит голос наёмницы, и, спустя несколько шагов по поскрипывающему снегу, ты чувствуешь на лбу холодное и мокрое. — Вотри. Поможет немного, во всяком случае мне помогает.       Ты пропускаешь через себя все движения, нужные, чтобы забрать спрессованный снег и прижать его к векам. Пусть это не лекарство целителя и не апотекарский бальзам, но снег и правда утешает боль. Чуть-чуть. Всё равно лучше не станет: будь у наёмницы заклинание или зелье, она бы уже предложила.       В каком-то роде, печальном и подавляющем, это поражает. Походя швыряться огнём? Любой арканист может. Сокрушать разумы одной мыслью? Псионику хлеб и соль. Вырывать души из тел, поднимать мертвецов, создавать порождений, которым и названия-то не придумать? Всегда кто-то из энтропистов бежит за гнилой кровью и костями.       Но вылечить головную боль? Вперёд и с песней, блядь.       — Я в порядке, — говоришь ты наёмнице и отбрасываешь в сторону снег, исчерпавший свою полезность. — Продолжай.       И лишь после ты осознаёшь — требование следовало предварить словом «спасибо».       — Конечно, — соглашается она, уже привыкшая к твоей грубости. — Итак, представь Море Вероятностей как комнату, заставленную столами. Один стол — один аспект времени, а разложенная на поверхности карта — наша реальность. Карта покрывает весь стол с юга, севера, востока и запада, и мы можем отправиться куда угодно.       Пока всё просто.       — Но есть ещё два открытых, пусть и невидимых нам, направления, — продолжает наёмница, и по шелесту кольчуги становится ясно, что описываемые образы она показывает жестами. — Есть пространство над картой, уходящее из нашего времени в тело Моря Вероятностей, а есть пространство под картой. Оно сталкивается с нашим аспектом времени и ведёт в никуда. Умереть, значит, упасть под карту и застрять во времени. Успеваешь?       Должно быть, ты киваешь, ведь наёмница продолжает:       — Хорошо. Значит, не-смерть. Представь, что люди бороздят просторы карты подобно судам, а их тела — остовы… прости, — похлопывает она тебя по плечу, извиняясь за слово, трагически схожее с другим. — Корпуса. Их души — паруса. Сами по себе корпуса лишь плывут по течению, паруса — опускаются. Значит, чтобы найти направление, они должны быть связаны. Путы для них это мачта, чувства, и крепкие верёвки, воспоминания. Но, допустим, в Море Вероятностей случился сильный шторм, и путы порвались. Тогда паруса, душу, может унести ветер. Душа ещё существует, — поспешно настаивает она. — Но… не на карте. Она в облаках или, что вероятнее, под водой.       Вот почему ты словно тонешь. Чем меньше думаешь о своём сосуде, тем лучше, но если дыра вместо воспоминаний стала верёвками, то душа твоя в крайне жалком состоянии.       — Душа как настоящие паруса, — продолжает наёмница. — Неважно, куда её кинул шторм — она не в состоянии самостоятельно вернуться на карту, пока кто-то другой не привяжет воспоминания-верёвки к чувствам-мачте. Ей нечем вязать узлы. Если некому ловить её или не подует магический ветер, то она… застревает. Душа отвязывается, поднимается большая волна в Море Вероятностей, а парус падает на корпус.       Голова Лето катится по плитам, и ты даёшь своей голове упасть на свои руки. Прерывистый выдох покидает твою грудь.       Нет. Не думай о Лето. Не сейчас. С Лето покончено, Лето больше нет. Как уже было. Просто его тело — даже не вполне его — отходило ещё несколько лет.       …Что сталось с его телом? С настоящим? Ты искал везде. На арене, в стоках, в протоках, даже в криптах, как только научился держать меч. Что Отец с ним сделал? Или ты нашёл его, но предпочёл забыть, как крики и тишину, о которых говорила наёмница?       И что случилось в храме? Ты похоронил Лето? Хотел же. И сейчас хочешь. Ты тогда попросил наёмницу уйти, она ушла, и затем…       …И затем ты проснулся в палатке, и наёмница была рядом.       Не вспомнить. Никак, сука, не вспомнить.       — Но с тобой иначе, — торопится вслед за твоим никнущим сознанием наёмница. — Ты живой. Я уверена потому, что мои заклинания не способны тебе навредить и я не вижу твоей души. Значит, она надёжно привязана. Не повреждена, не перепутана, её не забрать просто так.       Не повреждена? Не похоже. И что значит «не забрать просто так»? А если не просто? Она и прежде была крепко привязана к мачте, что ни капельки не помешало Отцу, — а теперь? Даже не остановило. Любой, умеющий развязывать узлы, способен сделать это вновь, совсем как он.       Совсем как наёмница. Откуда пришло её знание — откуда приходят её призраки и скелеты, — как не из живого интереса и практики? Не так уж ты и слеп, чтобы верить в её чистосердечность, только не после того, с какой лёгкостью она примазывается к твоей лжи. И только не после долгого молчания между твоими вопросами и её ответами.       Упади ты на скалы, пробудишься ли пустым призраком или безобразным трупом?       И как вообще узнать, пока не станет слишком поздно.       Ты с силой зажмуриваешь глаза и стискиваешь виски, убивая в себе подозрительность. Нельзя позволить ей занять пустоту, оставленную злостью. Может быть, эта женщина ненормальна. Чересчур наивна, даже для дитя солнца, и последствия её занимают меньше, чем она воображает. Но при всём при этом она непоколебима. Даже в самой отчаянной глупости, с которой ты горячечно спорил, она верна тебе.       И ты вцепляешься в эту верность, хотя наивность жжёт. Прошлого нет. Цели нет. Злости нет. Лето нет — снова. Жизни нет, особенно последних четырнадцати лет. Даже лука и мечей нет, пусть они наверняка остались над обрывом — но и этого не вспомнить точно. Осталось только укрытие, но туда нельзя, да и всё равно наёмница знает о нём. Её верность — вот что осталось. Нельзя позволить сомнениям отпугнуть её.       Не видя, ты наскребаешь новую горсть снега и прижимаешь её ко лбу. Она утешает не головную боль, но разум. Наёмница гладит тебя по спине — должно быть, выражает сочувствие, но ты отстраняешься от этого ощущения, чтобы сосредоточиться на руках. На холоде, на подозрениях, что испаряются с твоей головы подобно теплу. Сомнения сбегают по твоим перчаткам, как струйки воды от подтаявшего снега.       Не помогает. Тебе никогда не давалась медитация, а редкие вещи, способные помочь, изрядно подпорчены обстоятельствами.       — Пора ответить на вопросы, которые ты собирался задать на самом деле, — продолжает наёмница, точно улавливая твои мысли. — «Создал» ли тебя кто-то? Нет. Никто не умеет создавать души, только рассеивать или перемещать их. Поэтому мы так зависимы от пирийских кристаллов. Итак, что О… — она запинается, — что он сделал, так это нечто среднее между наложением на тебя чар и вытёсыванием деревянной ноги. Он изменил тебя, да, но создал он не тебя, а лишь корпус, над которым ты, выражаясь его языком, должен был вознестись. Он кичился собой, выливая на тебя всю ту бурду. Единственный, кто имеет право называть тебя шедевром, это ты сам.       — Знаю, — отвечаешь ты. И — знаешь. И всё же слова женщины умиротворяют. Даже если венец твоего существования — втыкать иголки в рану.       — Мёртв ли ты? Ну, ты ведь не улетел с карты, верно? Ты не над облаками и не под водой. Ты здесь. — Она отнимает твои руки от лица и берёт их в свои. — Я с тобой. Мы идём на юг, к таверне, идёт снег, холодно, всё охренеть как плохо, так что мы вполне живы.       — Ура, — бормочешь ты, вкладывая в голос как можно больше сарказма, и наёмница крепче сжимает твои руки.       Тает над бровью снег, её руки сжимают твои — вот что у тебя есть, успокаиваешь себя. Есть холод — усмирить боль, есть руки, готовые поддержать, а не гнать прочь. Знакомая, даже если она порой упорно не понимает тебя. Стискиваешь челюсть, сжимаешь зубы, силясь призвать ту решимость, что была с тобой ещё неделю назад. Что с того, что от твоего имени почти ничего не осталось? Дважды справлялся, имея меньшее. Справишься и в третий раз.       Мысль бесплотна и пуста, как руки наёмницы.       — А теперь перейдём к… сомнительным вопросам, — колеблясь, продолжает наёмница. — Отличаешься ли ты теперь от себя-до-экспериментов?       Ложное сердце пропускает удар.       Ты зовёшь себя Тараэлем Нарисом. Чувствуешь, как Тараэль Нарис. Даже помнишь, каково это — быть Тараэлем Нарисом, или, во всяком случае, какую-то часть. Но значит ли это, что Тараэль Нарис это труп, оставленный гнить на столе Отца? Раз его воспоминания почти растворились? Это правда его воспоминания или всего лишь их копия? Бухта ветхой верёвки, стянутой вокруг чужой души?       Найди ты труп, некогда бывший твоим телом, и оживи его, то кто смотрел бы на тебя?       Тараэль Нарис?       Однако, что есть Тараэль?       — Если только тело не является совершенной копией прошлого, я бы сказала, что да, ты отличаешься. Весьма. Но не в основополагающем смысле бытия, — прерывает наёмница твои мысли, пока те не успели раскрутиться дальше. — Ты тот же, кем был вчера, кем был четырнадцать лет назад. Скорее ты как… как человек с постоянной ликантропией. Или музыка, написанная для лиры и сыгранная на флейте. Смена формы влечёт за собой изменение сути, потому что информация обрабатывается по-иному. Какая-то часть непоправимо теряется, какая-то — заменяется. Всё ещё ты, — настаивает она, — но другой.       Хорошо. Ты, но другой. Как это… банально. Почти бессмысленно. Но сойдёт. Вполне. Всё равно здесь нет никого, кто заметил бы разницу; никого, кто знал брата Гнева. Нет живых, помнящих Тараэля Нариса. Даже ты себя порой не помнишь.       — Был ли ты мёртв? Падали ли твои паруса в воду? Если верить ему, то да. И ты, вероятно… — В её голосе снова слышна нерешительность. — …растерян, потому что ты ещё помнишь, каково это — быть над картой или опуститься под неё, пусть и не осознаёшь этого. Верёвки, твои чувства, привязаны не к тем местам, к которым привыкло тело, а умение отстраняться от него разумом в течение почти восьми лет уж точно не помогло. И ты чувствуешь себя… плохо соединённым. Как если бы ты был привязан, но не в тех местах.       Всё сходится. Ёбаный Ралас отравил тебя до мозга костей.       Сначала — сточная канава, потом — продавший тебя приют, потом — Яма, потом культ, буквально лишивший тебя души. Что дальше? Предложить наёмнице проверить потолок, ведь с твоей-то удачей он может просто обрушиться вам на головы.       Поднимаешь руку, чтобы протереть лицо, утягивая и руку наёмницы. Леденящая сталь её перчатки сталкивается с твоим носом.       — Порой, — возвращается она к разговору снова, дождавшись, когда ты опустишь руку на колени, — когда приходит буря, ты… дрожишь. Неожиданно поднимается большая волна и, поскольку узлы завязаны не совсем правильно, ветер подхватывает твою душу, чуть-чуть, совсем немножко, непривычно. Потом волна проходит, ты возвращаешься на место. Вот что ты есть, — подводит она черту, сведя твои ладони вместе и заключив их между своих. — Не мёртвый, не не-живой, но… вне моря, с нуждой затянуть новые узлы тут и там.       Долгий вдох. Долгий выдох — надо вернуть волю и расслабить челюсть.       Ещё один.       И третий.       — Что будет, если верёвки порвутся? — спрашиваешь ты на четвёртом, найдя, наконец, силы исторгать слова.       — Они не порвутся, — твёрдо отвечает она. — А если это и случится… — как бы предвосхищая шпильку в сторону её оптимизма, она повышает голос, — …я умею ловить души, а мой друг — привязывать их. Я не дам тебе уплыть неведомо куда, не дам утонуть, а мы оба сделаем всё возможное, чтобы ты в будущем смог выдержать любую бурю. Хорошо?       Оптимизм без раздумий, слова без действий, добрые намеренья без поддержки планированием. Надежда сидит на надежде и надеждой погоняет, устроившись на плечах чужестранки, полоумной настолько, что та до сих пор верит в сказки про дружбу и доброту в Подгороде.       Пусть малость, но она есть. Есть, добровольно поделённая с тобой. Не с братом Гневом, или шедевром, или иным ментальным конструктом, существующим лишь в разуме владельца. С тобой. Тараэлем. Может не Тараэлем Нарисом, но Тараэлем, который есть надменные ухмылки, крики во сне, нож в кулаке и — который не переставая называет наёмницу идиоткой.       И надежда, и молитва — всё, что есть, всё, что получишь. Возможно, вы оба справитесь с этим дурацким планом, как ты делал в одиночку ранее.       Плечи вот-вот закаменеют, и ты, давая мышцам отдохнуть, откидываешь голову назад. Идея сопровождается глухим ударом и сугробиком на лице. Только моргнув несколько раз ты понимаешь, что смотришь снизу-вверх на ветви в шапках снега. Сел спиной к дереву, стало быть. Даже не заметил, что вокруг что-то есть.       Только осознаёшь вид ветвей над головой, как мигрень берётся за тебя с новой силой, опять лишая зрения.       Вздыхаешь.       — Всё так просто, пока играешься метафорами, — говоришь наёмнице, смаргивая подтаявший снег.       — Я предупреждала, что прибегну к банальным аналогиям, — отвечает она, и в её голосе слышно… удивление. — Зато точно. Может изрядно… эм… стилизованно.       — Не в этом дело, — обрываешь ты её, поднимая голову, чтобы глянуть — скорее, слепо вытаращиться — в сторону голоса. — Метафоры не чинят души. Не останавливают стрелы. Не наполнят брюхо и не укроют от грязи. Неважно, что я испытываю или какие мыслишки роются у тебя в голове. Значение имеет только одна вещь — что я могу сделать.       — …Поэтому я и предложила тебе крышу над головой, да, — отвечает наёмница без тени понимания. — Чтобы ты смог понять, что собираешься делать.       — Я не знаю, что можно сделать. За еду, за деньги — да за что угодно. Не в Верхнем городе. Иначе я опять окажусь в Яме.       Или на другом обрыве, умалчиваешь ты. Сама догадается.       Она отпускает твои руки, вновь оставляя тебя в белой пустоте. Тишина милосердно наполняется звуками: вот наёмница топчется на снегу, скрипит кожа, скрипит против ветра снег. Потом — тяжесть капюшона на голове, мех щекочет кончики ушей и брови. Должно быть, он соскользнул, когда ты откинул голову.       — Ты справишься. — Ты слышишь, как она устраивается рядом. — Нужно время, чтобы всё улеглось, но оно у тебя есть. У меня есть достаточно денег, чтобы не знать нужды довольно долгое время. Справимся. Оба.       Передышка, не более. Не решение. Ни оружия, ни ремесла, ни Пути — только смерть внутри, что станет ясно любому опытному магу. Не самое благоприятное начало, особенно в проклятом городе. Но ей это нет смысла сообщать, не так ли? Владение домом в стенах Арка не делает наёмницу своей в этом городе. Она услышит тебя, но не поймёт. Совсем как сейчас.       Ты роняешь голову на руки, но наёмница отводит их, берёт тебя за плечи и ставит на ноги. Сделав пару неуверенных шагов, ты позволяешь тянуть себя, пока разница в росте не превращает её помощь в помеху.       — Последняя неделька выдалась невероятно хреновой, и ты устал, — заключает наёмница. — Идём. Устрою тебе укрытие, отдохнёшь столько, сколько потребуется. Не думай о еде, огне или страже. Просто лежи, пока не сможешь подняться снова. Через час так через час. Если через неделю — раздобуду еды и разобью палатку.       Ты поворачиваешь голову на звук её голоса и с удивлением обнаруживаешь, что видишь её. Белизна залитого лунным светом снега всё жжёт голову огнём, но её волосы, глаза, её одежда тёмным силуэтом проступают из пустоты. Эта расплывчатость, эти танцующие в белой пустоте капли темноты — и невнятный вопрос обретает, наконец, форму, срываясь с языка подобно камням, которые уже давно давят тебе на спину:       — Если бы я не убил их, — дрожащим голосом выталкиваешь ты слова. — Если бы я не убил Лето — ты бы смогла его вернуть?       Капли темноты тоже дрожат, и ты вытираешь глаза, не давая мигрени и свету мучить тебя снова. Но по подбородку бежит вода от растаявшего снега, и ты трёшь их сильнее.       Ты не плачешь. Не можешь позволить себе этого. Каждая слеза — слабина, в которую нацелены клинки. Ты и так уязвим. Незачем усугублять.       — …Там не осталось души. — Голос наёмницы почти не слышен из-за ветра. — Я искала как могла, но она покинула тело задолго до того, как его коснулись мечи. Прости.       Голова Лето катится по плитам пола, как упавший с плеч мяч. Пальцы наёмницы зарываются в шерсть и кожу твоих рукавов. Неприятно — от их хватки, от того, что они существуют. Ты отталкиваешь её руки от своего лица.       Она отпускает тебя.       — Попробуй поспать, Тараэль, — говорит она, и тёмные капли сталкиваются друг с другом в ритме её голоса. — Если станет опасно, я тут же телепортирую нас домой.       — Домой, — отзываешься ты, в бесплодных попытках силясь осознать значение этого слова.       — Да, — твёрдо и тихо отвечает она. — Домой.       Смотришь на её тень, на неверную границу заснеженных деревьев против яркого ночного неба. Какова пропасть между «сестра Гордость, убить», «брат Ненависть, переступить» и «брат Гнев, вернуть домой».       Знать бы, что видел Лето, когда выбрал тебя, а не какого-то другого ребёнка, разделить кипу сена.       — …Хорошо, — отвечаешь ты, отчаявшись подобрать иной ответ.       От пятых суток помнишь только сны. Точнее, кошмары. Грубый толчок в спину. Маски в ночи. Твои мечи вгрызаются в кость. Ша’Гун в храме. Твои руки в крови. Старик умоляет оставить сыну жизнь. Лето спрашивает Отца, убивать ли тебя или нет. Касаешься его лица — оно растекается, гниёт в твоих руках. Наёмница вонзает в тебя нож и оставляет умирать. Тело Лето рассыпается на куски, горящие, обугленные, неузнаваемые. Голова катится по плитам пола. Ещё одна. И ещё. И ещё. И ещё. И ещё. И ещё. Не стихают крики. На много голосов. Потом — тишина, потом — ничто, и позади — бездонная, чёрная пустота.       Проснувшись, ты почти благодарен проблеску снега.       Наёмница рассказывает, ты, свернувшись под меховым навесом, приконопаченным к старому столу, больше был без сознания, чем спал. Рассказывает, как шлёпала тебя по щекам в попытке разбудить, когда ты начал метаться. Признаётся, что не смогла.       Вот и хорошо. Без кошмаров ты бы прожил, а вот долгий сон сделал мигрень сносной.       Шестой день… неплох. Воспоминания всё ещё бегут тебя, но зрение и слух ясные, снег не так слепит, а холод свеж и чист. На вершине старого сторожевого поста ты завтракаешь медвежатиной, а потом вы с наёмницей спускаетесь к Кристальному лесу — наконец-то он даст защиту от ветра. По дороге спорите о природе волшебных огоньков — пусть разговор лишён смысла, но он занимает разум и заполняет тишину. Ты сыплешь одной теорией за другой, пока тебя не прерывают духи и элементали — впрочем, их, в свою очередь, прерывает наёмница.       Её призраков нет.       Просто стоя рядом и не помогая, ты чувствуешь себя… бесполезным. Настолько, что жалеешь оставленных мечей. Жалеешь, что не взял хотя бы лук. Как так вышло, что ты, безоружный, бездоспешный, продираешься через горы Северного Ветра? Лишив наёмницу её сильнейшего оружия в угоду своим страхам? Что, сука, с тобой такое?       Но стрела пронзает горло наёмницы, мечи вскрывают глотку брату Ненависти, по плитам пола катится голова Лето, точно упавший с плеч мяч, и в мерклом розовом свете Кристального леса в тебя бьёт осознание.       В бесконечной своей мудрости воспоминания говорят с тобой. Вот что с тобой не так. Вот что ты делаешь, вот чего пытаешься избежать, идя безоружным и бездоспешным.       Тебе не удаётся отвернуть внутренний взор от этих мыслей.       Ты спрашиваешь наёмницу о луке и мечах, переводя интерес с их применения на причину их отсутствия. Впрочем, она безразлична. С раскрасневшимися от злости или, быть может, осуждения щеками, она доказывает тебе, что способна справиться не только с элементалями, премного тебе благодарна, имея под рукой призраков или без них, с твоей помощью или без таковой. Ты нашёл своим клинкам достойное применение, добавляет она, и было бы неправильно забирать их. Лучше оставить их в горах, как ориентир для могилы Лето.       Значит, ты похоронил его… Хорошо. Это в корне изменит сны. Пусть ты до сих пор ничего не помнишь, но знаешь, что поступил ровно как планировал, а память теперь вернуть будет проще. Он похоронен — вот и всё, что имеет значение. То, что осталось от души Лето, отправилось на покой, и ты был рядом. Детали не важны.       Боги, ты похоронил Лето.       Похоронил — и всего лишь за десять лет забыл всё, включая голос и облик. Проклятие, да ты жил с ним. Видел почти каждый день! Почему ты был так слеп?! И скольким трупами ты замостил дорогу сюда? Старик с семьёй, «горстка» людей для Ралаты, «горстку» людей довёл до смерти в нищете и забвении, какой-то там ралим, какая-то там наёмница… А её, шагающую рядом с тобой, зарезал бы, не окажись под рукой иной жертвы для Залы Картин? Сколько десятков полегли от твоей руки в Яме? Уже и не вспомнить.       Заебись из тебя брат. Заебись друг.       Ты вытряхиваешь эту мысль из головы, отгоняя сомнения и сожаления прочь, и продолжаешь путь на юг вслед за наёмницей.       На исходе шестого дня вы, наконец, видите вдалеке таверну. Последний луч солнца освещает горные пики. Наёмница идёт всё медленнее, а потом встаёт посреди дороги. Тебе приходится выяснить, что за вопрос её гложет.       А гложет её угнездившийся между глаз символ ралас.       Разозлиться не даёт тревога. Годами избегая чужого внимания благодаря капюшонам и повязкам на голову, ты избегал и своего отражения из-за клятого клейма. Едва ли неделя прошла. Как ты мог забыть? Если твой разум действительно блуждает так далеко, то медлительность наёмницы можно понять. Вряд ли завсегдатаи таверны обратят внимание на бывшего ралима, но стража Арка — другое дело.       После осмотра клейма наёмница выдаёт вердикт: есть простое решение. Шрамы плохо поддаются магии, к тому же твой расположен поверхностно. Всего один взмах ножа-шкуродёра обнажит свежую, подходящую для исцеления ткань. Наёмница считает, что ей удастся заживить его ровно и чисто, как получилось с другими твоими ранами.       Без амброзии под рукой она не рискнула бы собой, но совсем рядом — кровать под крышей и «коллега», с которым можно поторговаться, так что проблема решена. Зачем тратить силы и время, чтобы скрыть то, что можно убрать?       Своей сноровкой наёмница уже заслужила твоё доверие. А разглядывание куска рукотворной плоти… поможет как-то разобраться в себе. Ты достаточно носил на себе знак ралас. Эти годы прошли, и пусть будет так. промедлив всего мгновение, ты со всей возможной искренностью принимаешь предложение.       Ты ложишься на ближайший валун, запрокинув голову как можно дальше. Движение и поза хорошо знакомы, но звёздное небо над головой кажется чужим, как и мир вокруг. Приходит понимание, что ты видишь и наёмницу. Странно после стольких дней понимать, что не нужно смотреть ниже линии плеч, чтобы поймать её взгляд. Подушечкой большого пальца она проверяет твой лоб, щиплет и скручивает кожу, определяя глубину и угол — а тебе уже хочется, чтобы всё осталось позади.       Наёмница склоняется над тобой, глаза и нож в руке смотрят на твой лоб, её силуэт обрамлён ночным небом и лунным светом.       Наёмница лежит, скорчившись, у твоих ног, губы и нос разбиты в кровь, её силуэт обрамлён свечением заклинания, направленного в твою сторону.       Твоя рука дёргается к бедру, но хватается за воздух; пытаешься отойти, упираешься спиной в твёрдый камень. Открываешь рот, и вопрос застревает в горле: ты понимаешь, что запыхался, дыхание рваное, что в ушах — бешеный грохот сердца. Растерянный, моргаешь один раз, второй, но резкая смена обстановки никак не объясняет себя. Остаётся шарить взглядом по сторонам в тщётной попытке найти ответы.       Озираешься — и поражаешься незнакомым видам. Ломаная линия гор, шершавость снега и скал. Всё тебе чужеродно. Храм являл своё величие только в свете факелов, но даже он был зажат стенами пещеры, стелился под её потолком. Куда не брось взгляд, везде отыщешь лишь камень. Но здесь иначе. Здесь есть небо, даль — и горизонт. Такого нет ни в храме, ни в Подгороде, ни даже в Верхнем Городе, куда несколько раз тебя приводили вылазки.       Мир имел предел. Упирался в каменные стены. И пусть сейчас ты свободен от них, но всё равно кажется: сделай шаг — и упадёшь в небо.       Ход твоих мыслей грубо прерывают капли крови, высвеченные голубым сиянием. Поднимаешь руку к лицу. Обратно она опускается мокрая и красная, как и резко вспыхнувшая боль.       — Таваэль?       Инстинктивно ищешь источник голоса, взгляд упирается в наёмницу, сидящую на земле. Уже и забыл, что она тут. Твои глаза встречаются с её, широко раскрытыми и непроглядно чёрными, полными голубого мерцания от заклинания…       …и яснее не становится. Перед твоим лицом была другая её рука, не та, что швыряет огонь. И выбор заклинаний у неё ограничен: заморозить, сжечь, осушить. Среди них нет тех, что разрывают тело или оставляют кровоточащие раны. Она не выглядит злой или готовой к нападению. Наоборот, она будто обороняется. И, судя по линии бровей, она взволнована. Заклинание защитное. Ты уже видел его много раз. Видел её такой, там, в…       Ты мигаешь.       В приюте.       Сука. У тебя что, опять… опять «приступ»?       — …Ага, — отвечаешь ты и ей, и своим мыслям, не переставая искать намёки на произошедшее. — Ага, я… что случилось?       Она откидывает голову с явным облегчением, и защитное заклинание спадает.       — Олофо, — невнятно шепелявит она, хватаясь за валун. Со стоном подтягивает себя вверх, становясь на колени, и принимается шарить по поясным сумкам с зельями. — Ш тофой олофо, шо мной олофо. Бьёф ак грёфаный тволль, но я ф поядке.       Лихорадочно переводишь взгляд то на валун, то на снег, то на кровь, от этой круговерти голова словно уплывает, не в силах переварить слова наёмницы. Ты упираешься спиной в камень и цепляешься за звёзды — ориентиры для спятившего зрения.       В мгновение ока дрожащие линии сжимаются в точки.       — Что я наделал, — выдыхаешь ты. — Я не… такого не было, когда меня клеймили.       — Фсё олофо, — повторяет наёмница, сплёвывая кровь. — У фебя фыл приффуп. Шлефофало дофагаться. Даф лефица?       Подхваченный незримым потоком, ты не сразу осознаёшь смысл вопроса. Ты озадаченно смотришь на неё, на её руку, протянутую к тебе сквозь туман помрачения. И рука дотягивается до тебя.       Ты обращается внутрь себя, успокаиваешь дыхание, выравниваешь биение сердца, отгородившись от её манипуляций.       После нескольких зелий и заклинаний лицо наёмницы выглядит как прежде, а твой лоб не кровит. С одежды, впрочем, красные капли не исчезли, и ты оттираешь не меньше чем пинту крови горстями снега. Безнадёжное дело.       — Прости. — Ты не знаешь, что ещё сказать.       — Уже дважды я тебя подпалила, — пожимает она плечами. — Вполне заслужила за свою охренительную тупость. Ага, давай-ка потыкаем ножом Тараэлю в лицо. Смешно-то как. Что вообще может случиться?       — Что ты сказала?       Наёмница переводит взгляд от запасов медикаментов на тебя — столько злобы ещё найти нужно.       — Я не настолько тупа, чтобы повторять, спасибо тебе большое.       …Справедливо. Резко, но справедливо. Мало приятного, когда чей-то кулак ломает тебе нос. Ты молча оставляешь наёмницу копаться в запасах и осматриваешь землю и камни — везде их пятнает кровь.       — …Клеймо, — вспоминаешь ты и проводишь рукой по лбу, подозрительно мягкому и гладкому. — Получилось?       — Да, — отвечает наёмница, и её хмурое лицо расцветает улыбкой, пока она укладывает зелья в дорожный мешок. — Видок у нас тот ещё, как будто свежевали друг друга по дороге сюда, и тебе точно не помешает побриться, хотя лицо у тебя — глаже не бывает, и у нас есть шкуры, соль и навес, так что свалим вину на медведей, и… о-о-ох.       Резко поворачиваешься к ней, её глаза широко открыты и слепо смотрят сквозь тебя.       — Что?       — Всё в порядке, не волнуйся, — успокаивает она тебя, хотя длинные, растянутые звуки в речи намекают на неладное. — Как же нам везёт, а. Ну и хрень. Давно так плохо не было. С видениями, не с удачей. С удачей всё отлично.       — Чудесно, — отвечаешь ты, не веря.       Видения? Что за хуйня опять происходит?       — Ну, эта версия тебя явно показывает признаки недостатка смерти, — объясняет она, — и я не тащу твой труп. Так что да, у нас всё отлично. Фигово быть другими нами.       — Чародейская лихорадка, — догадываешься ты.       Тебе не доводилось её испытывать, но ты видел страдающих от лихорадки и в храме, и в Яме. Мерзкое зрелище, иногда — с мерзким финалом. Хотя никто из них не заглядывал в другие реальности. Или они молчали о таком.       — Ага, — подтверждает наёмница твою догадку. — Амброзия и хороший отдых, и я буду как новенькая. У мутного типа за дальним столом она всегда есть. Выменяю её на мои книги.       То есть, вы не способны защитить себя и должны полностью положиться на делишки «мутного типа», которого может носить незнамо где. Отлично. Просто великолепно.       Открываешь рот, чтобы сообщить наёмнице о недостатке её блестящего плана, и захлопываешь обратно. Лицо у неё пылает, и не от злости. Щёки горели уже этим утром. Вчера ты спал, несколько дней прежде не мог видеть, а за день до этого тебя ничто не волновало.       Как долго ей «так плохо» от лихорадки? С бури? С драки с Отцом? Ну и кретин. Интересно, а её версии из других реальностей так же сияют своей тупостью, как и красными щёчками?       И почему они тащат твой труп.       Голова Лето катится по плитам пола, и снова, и снова ты силишься водрузить её на место, где ей следует быть, и стереть из памяти вид безголовой вещи на полу, вид мечей, рассекающих шею, его взгляд на Отца, словно тебя никогда не существовало. Но кровь слишком скользкая, тяготение слишком безжалостно. И время — незыблемо. Труп остаётся трупом, несмотря на все твои старания.       Взгляд женщины всё ещё прослеживает одной ей видимые линии слева от тебя. Ты поднимаешь её мешок и, поддерживая под руку, уводишь от окровавленных камней на заснеженную тропу.       — Давай войдём внутрь, — предлагаешь ты.       Женщина кивает, и вы выходите на дорогу к таверне. Наёмница нетвёрдым шагом прокладывает путь, ты поддерживаешь её.       Домишко выглядит неказисто снаружи. Старые брёвна, камень ещё старше, несколько грязных окон. Если бы не снег и небо, ты мог бы представить его где-нибудь в Подгороде. В Светопыльном переулке, например. Даже возле приюта. Но стоит вам пройти мимо неприкаянных пьянчуг и переступить порог, как первое впечатление тает. Столы для азартных игр, уставшие завсегдатаи и барды с тоскливыми песнями — но здесь есть тепло, витает в воздухе гостеприимство, которым не могло бы похвастаться «Убежище» и в лучшие свои деньки.       Таверна как таверна, но здесь слишком оживлённо. Слишком громко. Слишком много всего за раз. Нет тёмных углов — и плечи каменеют, нет оружия на поясе — и руки судорожно дёргаются. Ты здесь никого не знаешь.       Ты здесь никто, к лучшему это или к худшему.       Наёмница указывает на стол около очага, где старик в капюшоне корпит над кипой книг. Следуя невысказанной просьбе, ты то ли толкаешь, то ли проносишь наёмницу до ступеней к помещению харчевни. Старика она приветствует так же, как ты приветствовал свои контакты, и, поторговавшись несколько минут, и он, и женщина улыбаются. Он — старинному и, должно быть, бесценному тому, она — знакомым склянкам.       — Ужин, — объявляет она с улыбкой.       — Надеюсь, у тебя остались деньги заказать что-то стоящее, — хмуро возражаешь ты.       Откупорив амброзию, женщина разражается смехом, и ты следуешь за ней к стойке посреди комнаты, тоже, впрочем, усмехаясь. Может, от нелепости происходящего. Может, дают о себе знать расшатанные нервы.       Хозяйка приветлива, как очаг и сама таверна, и крайне назойлива. Она тебе совершенно не по нутру, отчего сильнее всего на свете хочется выбежать обратно в снег. Наёмницу, однако, всё устраивает. Она улыбается женщине, заглядывает в кошель, затем смотрит на тебя и заказывает «комнатку на двоих» до «начала следующей недели».       — Ночь и ещё три дня, — объясняет она тебе на лестнице, опираясь на тебя. — Питание есть — овощи и мясо не помешают, но попробуй наложить лапу на десерты, и платить будешь сам. Сейчас устроимся, а потом сходи за кроликом.       Не стоит спорить на лестнице, у всех на виду. Ты ждёшь, пока вы не подниметесь на второй этаж и пока за вашими спинами не закроется надёжно дверь в комнату.       — Я думал, мы шли в Арк, — говоришь ты, когда наёмница удобно устроилась на кровати.       — Мы идём, — подтверждает она, выпивая вторую склянку. — Но я хочу, чтобы всё получилось, хочу повысить твои шансы, скажем так, и шаг первый — выдуть всю амброзию и проспать весь день. Ещё надо отдать хранителю мирада письма, и… ну, выкинуть тебя на рыночную площадь сейчас не самая лучшая идея.       — Я жил сам по себе двадцать лет, — возражаешь ты, снисходительность наёмницы доводит тебя до белого каления. — Не надо няньчить меня. Я не грёбаный ребёнок.       Наёмница хмурится и склоняет голову набок.       — Сможешь и сейчас, Тараэль, не сомневаюсь. Я видела, как ты справлялся с гораздо более страшными вещами. Но справишься ли, не наставляя всем встречным-поперечным синяков и не пуская кровь? Вот, — указывает она на помятый нос, — вот что меня беспокоит. Твои рефлексы заточены под выживание под Арком, а не под жизнь внутри его, отточены до совершенства. Поэтому — несколько дней, чтобы проветрить голову, спросить всё, что хочешь спросить, попрактиковаться в сосуществовании с пьяными наземниками.       Рациональная часть тебя считает, что мечи лучше оставить на могиле, друзей распугивать не стоит, и — помнит о головах, катящихся по плитам пола. Но звериная часть, привыкшая сражаться мечами и убивать друзей, и срубать головы, прорывается сквозь твои раскалённые нервы как вода через плотину.       — Попрактиковаться, — огрызаешься ты со всем возможным презрением. — Считаешь, мне следует попрактиковаться среди отбросов? Чем я, по-твоему, занимался последние десять ёбаных лет? Ты вообще слушаешь, что я говорю?!       — Я считаю, что чёрное одеяние решало проблемы за тебя, — отвечает наёмница и, хотя она следит взглядом за твоими руками, свои она держит на коленях. — Считаю, что ты полагался на него больше, чем думаешь. Ударишь меня опять?       Вопрос пронзает твоё сердце подобно клинку, но ни один клинок не способен так быстро погасить злость.       Голова Лето катится по плитам пола точно упавший с плеч мяч.       Наёмница лежит, скорчившись, у твоих ног, с разбитых носа и губы капает кровь.       Мешок выскальзывает из твоей руки, ты, не говоря ни слова, разворачиваешься и ступаешь за порог, идёшь по второму этажу, потом — в боковой выход, который ты заприметил ранее. Ты делаешь едва ли несколько шагов по снегу, прежде чем осознаёшь — идти больше некуда.       Тёмная даже против ночного неба, возвышается над миром горная вершина.       Надо было упасть.       Надо было прыгнуть.       На плечи наваливается усталость последней недели, и ты опускаешься на землю посреди дороги. Ты упираешь локти в колени и роняешь голову на руки, одинаково сильно не желая как возвращаться, так и идти дальше.       Неизвестно, сколько ты сидел так, пока не услышал за спиной скрип снега. Рядом с тобой садится нечто тяжёлое. Рука в перчатке, укреплённой стальными пластинами, протягивает тарелку. Её содержимое густо исходит облачками пара.       Жареный кролик и картофель.       Женщина придвигается ближе, ёрзает мгновение, и ты опять обнаруживаешь себя завёрнутым в тёплый плащ. Она стягивает концы, укрывая вас обоих тяжёлой тканью, подбитой шерстью и заячьим мехом, а потом отпивает медовухи Даль’Сарка, прежде чем поставить бутылку перед тобой. Свою тарелку она устраивает на коленях, ест руками рёбрышки.       Через несколько минут ты делаешь так же, позволяя еде и питью вернуть тепло в твоё тело.       Наёмница сидит с тобой на снегу до рассвета, сперва любуясь звёздами, а потом наблюдая за ними, гонимыми солнцем со вспыхнувшего алым и голубым неба.       Никто из вас не проронил ни слова.