О курении, нервах и вопросах

      Случилось страшное. На домовскую популяцию сигарет покусилась злопакостная администрация. Нет, конечно курение не приветствовалось и ранее, однако летунам, при общем табу, попросту не чинили препятствий. Может, потому что вышестоящие, за годы существования серого дома, уже подустали пасти котов — совершать действия энергозатратные, и, заведомо провальные. Может, потому что сами воспитатели тайно, но периодически, стреляли сигаретки у воспитанников, или по общему безразличию управления, покуда бумажки заполнены, а статистика поддерживается. Однако лафе пришел нежданный конец: внезапно нагрянувшая инспекция по технике пожарной безопасности, по глупости своей забредшая на территорию ученического общежития, осталась, кхм, под… впечатлением. Это слово было наиболее подходящим и самым цензурным, что сумел обмозговать печальный Эрик. В птичнике таинственный туман уже воспринимался частью атмосферы, в край охамевшие крысы отрываться от несомненно важного занятия и не подумали, решив, что запустить в унылого деда состайника — есть идея невероятно гениальная, а в четвертой выделился Табаки — на все охи и ахи предложил представителям инспекции не нервничать и закурить, успокоить, так сказать, нервы. Даже протянул заженную сигарету.              Это был конец. Курильщик сразу его ощутил, продымленными легкими и кроссовками, пусть до последнего и не верил, что санкции таки прочувствует на себе. Поэтому пожатие плеч Крысы воспринялось как падение ледяного, склизкого и вонючего куска маслянистого мясца на больную голову. Курильщик, накануне выкурив всю пачку при очередном порыве к придури состайников, едва не поседел от подобного заявления. После минутного ступора и пришествия страшного понимания, что новой партии он дождется не скоро, пришло осознание всего ужаса свершившегося факта. В четвертой он без своей ежедневной пачки просто не проживёт. Это безумие, оставлять его несчастного с выводком с клинической страстью к круглосуточному цирку по поводу и без.              Табаки выкурил последнюю пачку, что вообще-то приберег для себя Слепой.              — Он тебя с потрохами сожрет, — рассказал Лорд утешительно.              — Слепой не ест нездоровую пищу, — заступился за вожака Сфинкс.              — Вчера он выблевал мышь, — прыснул Лорд.              — Она была здоровой, — оскорбился Сфинкс.              — А я может тоже здоровый, — решился на откровение Табаки.              — Ты-то? Вреднее тебя только атомное предприятие, — дал оценку Лорд.              — Ужас, до чего дожили, почтенного старожила не ценят, принижают! — разорялся в ответ Табаки, каждый свой выпад характеризуя активной жестикуляцией, а поскольку до данного действа он занимался биссероплетением, всякий мусор кружил от него и по всей комнате, словно Шакал преисполнился в роли волшебной феи. — Без году неделя в нашем прекрасном доме, а уже хают на чем свет стоит, обзывают! Не ценят, грубияны неказистые, желторотые и к ближним не чуткие, чурбаны…!              — Будь добр, заткни уже своих подневольных, и без вас голова болит! — прикрикнул Черный Сфинксу, лишь благодаря железной силе воли не запуская в Табаки книжкой, когда бисер таки опорошил его чистейшую перину. Умиротворенный Сфинкс и граблей не пошевелил, еще больше зля доведенного гвалтом Черного. — Что за хтонь ты непробиваемая!              — Зачем? Меня вполне успокаивает твой перекошенный лик, приятель, — ехидничал Сфинкс к раздраженным рыкам неприятного состайника.              За Черного справился Лорд, которому бисер завалился за шиворот, теперь нервная особа королевских кровей, мигрировав с подоконника на продавленный матрас, старательно пыталась задушить Шакала подушкой.              — Убивают! Среди бела дня, уважаемого члена стаи, а вокруг — тишина! Вот он, эффект свидетеля…! Куда смотрят власти?!              — Засвидетельствую твою кончину, так и быть, — был радушен Сфинкс.              Стая медленно, но верно ощущала на себе все тяготы ломки и едва не лезла на стенку. Курильщику искренне казалось, что еще немного и откровенно полезут в самом прямом смысле, выездной шапито остановился и гастролировал все активнее на радость публики из гостей и девчонок. Каждый справлялся со стрессом из-за внезапного и острого недостатка курева по-своему. Табаки заводил шарманку с удвоенной силой, Слепой пропадал в неведомых лесах, Лэри отрывался на фазанах. А вот Лорд целовался с Рыжей. Вдумчиво, размеренно и страстно, видимо забыв, что людей не едят.              — Я все понимаю, но можно попросить их перенести оргии из общей спальни в более уединенное место? — раздраженной кошкой шипел Эрик, когда парочка удалялась на ночные свидания.              — Заведи уже себе подружку и прекрати нервировать остальных, — был краток Сфинкс.              Курильщик был уверен, что это последний день в его недолгой и несчастной жизни. Если подобная экзекуция будет повторяться изо дня в день, без надежды продымить мозги, он больше не проснется. Испугавшись удела слететь с катушек окончательно, Курильщик спешно угнал с опасной части помещения. Вот и сейчас он скрывался в ванной, колеся от стены к стене и тихо страдая. Посочувствовал его злопакостной судьбе один лишь Черный, предложив лишнюю кружку кофе:              — Черный, я здесь с ума сойду, — поделился грядущими планами Эрик, подъехав и стукнувшись головой о грудь приятеля. Кофе перекочевал на раковину, сдвинув стакан со щетками и бритвами, а рука Черного на макушку несчастного. Не смотря на утешительные потрепывания тяжелой ладонью по голове, легче ему не становилось — в груди сбился нервный ком, будто кто-то смотал в кучу накаленные проводки, шипящие и исходящие электричеством. Эрик чувствовал, что еще немного и тонкая резина воздушного шарика его нервов напорется на подходящий гвоздик. — Точно с ума сойду!              — Бедолага, — сопереживал Черный, терпеливо воспринимая поток сознания Эрика.              — И курева нет, — уже едва не плакал он.              — И его нет, — кивал Черный.              — Я умру так.              — Не умрешь.              — Нет, умру! — обозначил свою позицию Эрик, принявшись основательно ее разъяснять. — От срыва! У меня даже подружки нет, — продолжал выдвигать причины своего несчастья Курильщик, потому что ладонь Черного была теплой, грудь твердой, а жесты утешительными. Внезапно, этот теплый и уютный Черный напрягся:              — На кой тебе подружка?              — Нервы лечить.              — Это еще что за неведомые методы нетрадиционной медицины?              — Сказали, что методика такая, помогает. Губами.              — Курильщик, ты… — Черный воззрился на него с непередаваемой смесью жалости и прочего букета самых животрепещущих чувств, которые, в купе со всеми эмоциональными окрасками, звучали так: «Совсем дурачок?».              — Сам ты такой! Учитывая, что даже Лорд сейчас образец терпеливости, похоже правда помогает! — оскорбился надувшийся Эрик на такую нечуткость и несострадательность. — Знаю, что придурь, знаю, но готов уже на стенку лезть! Или дурь глотать. У меня голова болит! Спасите меня, бренный мир лишается творца…              — Успокойся. Я могу помочь тебе, того… Нервы вылечить.              Стенающий Эрик поперхнулся, хотя Черный не шутил. Он говорил максимально вдумчиво и распланировано, будто на уроке задание разбирал.              — По-дружески, — спешно добавил Черный. — Не думай, что это что-то такое. Все же должны экспериментировать, в этом нет ничего такого… Да вообще, тяжко без курева…              — Тяжко, — признал Эрик.              Курильщик призадумался, покусывая сухие губы. Все его ровесники уже давно перецеловались, и были богаты впечатлениями об опытах удачных и нет. От чего он чувствовал себя неразумным сопляком, не способным постичь очередную мудрость желанного взрослого мира. А так, если попробует, может наконец поймет, что в этом такого. Чего греха таить, Черным был самым… целовательным из стаи. Не считая Лорда и Рыжей. Хотя они осточертели Курильщику настолько, что даже рисовать их перестал — хорошо наблюдать издалека, но, когда все великолепно-возвышенное, одиноко вздыхающее с сигаретой у раскрытой форточки, опускается до грязного секса под ухом, от которого чувствуешь себя поганым вуайеристом, весь флер таинства издыхает. А Черный был Черным — красивым и надежным. У него сильные руки, которых приятно касаться, и он прохладный, даже в духоту. Черный был его лучшим другом, и в целом лучшим, что с ним случалось. Поцеловаться с ним казалось приятно, ведь, даже если он облажается, то стыдно не будет — Черный всегда был терпелив и не осуждал за глупые действия и вопросы. По коже у Эрика побежали трепещущие мурашки при мысли о поцелуях с приятным Черным.              — Ну, если только по-дружески… — в конце концов решился Эрик. Он прислушался — в спальне, после ужасающего грохота, сравнимого с началом второго пришествия, — воцарилась зловещая тишина. Даже Македонский не отцокивал чашками. Но тишина своевременная и вдруг желанная — почему-то заниматься такими делами, пусть сколько угодно дружескими, было не так приятно из-за возможности свидетелей. Столь же щепетильно прислушавшийся Черный вполне серьезно объяснил:              — Во двор укатил наш выездной террариум. Рептилиям иногда нужно греться на солнце. Терморегуляцией этот естественный процесс называется…              Курильщик помялся, чувствуя, как мозолистые ладони Черного пристраиваются на его скулах. Он нагнулся ближе, опалив горячим дыханием и мимолетно коснулся, чтобы отстраниться и проверить реакцию. Эрику было уютно и смешно, может немного жарко, потно и неловко, но одно только присутствие Черного всегда успокаивало само собой. Словно нечто бушующее и беленяшееся в нем, горячей кровью стучащее по вискам, остывало и умилосердивалось. Эрик потянулся сам, на этот раз решив повторить то, что считалось поцелуем для взрослых — дольше и глубже, даже дыхание задержав. Не рассчитав угол, Курильщик попросту боднул партнера носом. Стало щекотно — он не выдержал, отстранился и раскатисто чихнул в сгиб локтя.              — Не смейся, — попросил красный Эрик, готовый брякать любую билибердень, лишь бы теплый и приятный Черный не уличил его в невежестве, да не убежал от него, такого стыдно-неопытного, поняв во что впутался. Учить же придется, как всегда. — Я в этом деле не большой знаток, так, любитель. Опыта до этого не было, вот и…              — А профессионал что, звучало бы лучше?              — Похоже, что нет, — Эрик посмеялся. — Ты сам-то где научился, профи?              — У нас в стародавние времена такие журналы передавали. От старших и за немалые деньги, — царственно покивал Черный. — Самым просветленным в этой, кхм… Сфере, считался Рекс. Стервятник, то бишь.              Курильщик подавился.              — Не смейся, он с братцем своим только так журнальчики таскал. Мне. Не сказать, чтобы мелкому придурку мне так уж нравилось увиденное, важнее — поддержание статуса. Да и Сфинкс завидовал, только ему и Слону смотреть на голых теток не давали.              — Деспот, — оценил степень коварства Эрик. — А дальше как? Помидорная тема?              — Так или на Габи, когда ее к нам завезли.              — И ты бы стал? — почему-то обиделся Эрик. — С ней?              — Еще чего. Я такой дурью не страдал, — оскорбился Черный, а потом добавил, по приятной привычке объясняя даже то, что не особо нуждалось в объяснении. — У меня был спортзал и эти, культуристы. Они поприятнее будут.              — Везе-ет, — протянул Курильщик. Опыт есть опыт, даже если на помидорах, с состайниками, или журналами. — Мой максимум — в щечку за портрет. Я гребаный девственник.              — Это поправимо. Не зацикливайся на такой ерунде, всему рано или поздно научишься, — философски решил Черный, привычно успокаивая Курильщика ладонью и по волосам, до приятных улыбок.              — А ты можешь научить? — склонил голову к плечу в любопытстве Эрик. — Я буду много ошибаться.              — Тебя, да, — выдержанно и тяжеловесно дал согласие Черный. — Разрешаю ошибаться на мне сколько хочешь.              Почему-то именно благодаря этому неловкому, но откровенному, разговору ребус: «Как же пристроиться с удобством», — наконец-то решился. Черный сообразил взять шефство в свои руки. Подушечка его большого пальца потерла от щеки к скуле, поддерживая подбородок остальной ладонью. Он был аккуратен, словно Эрик в его руках мог рассыпаться пеплом — так могли прикасаться только к тончайшему хрусталю. Фаланги скользнули на затылок, загребая и вычесывая путаные волосы макушки, настраивая голову на более удобное для целования положение. Они вновь коснулись губ друг друга, но теперь ближе и спокойнее, без лишней спешки. Это было приятно, тепло и волнующе — оно распылялось и возгоралось, ошпаривая глотку и оставаясь покусываниями на губах. Он тонул, его затягивало и уводило. Эрику, в этой тягучей нежности, почудилось, что к нему пришло понимание чего-то безмерно сложного. Например, Курильщик вдруг понял, почему Рыже-Лордовые приступы нежности не прерывались даже недовольными взглядами. В момент, когда печешься и таешь, а волнующий жар обволакивает с макушки, по колеса коляски, остается решительно не до остального мира. Да даже пойди он пропадом, сминать чужие губы не перестанешь. Руки осмелевшего Эрика потекли с плеч к шее, остановились на затылке, скользя меж коротких прядей. Начинало становиться очень, очень хорошо и он не мог сдержаться от сжатий волос в кулаках. Беспокойство и нервозность покинуло его, стало легко и бездумно. Эрик даже подумал, что такие дружественные жесты внимания стоит воспроизводить почаще — расслабляет похлеще курева, до дрожи в теле. Может с таким красивым Черным, с его руками на шее и спине, с его мягкими, чувственными губами, ему даже и не потребуется курево. Курильщик уже решил, что возможно стоит предложить ему вместо перерывов на покурить использовать свободное время для основательного и продолжительного целования…              Как дверь скрипнула и по-хозяйски отворилась.              — О… — высокоинтеллектуально выдвинул Сфинкс, явно не мечтающий стать свидетелем подобного зрелища.              — М? — уточняюще поднял горе очи оцелованный и вряд ли что соображающий Курильщик. Казалось, появись здесь монстр дома — Стервятник, — Курильщик, вместо привычного одутловатого оцепенения, с блаженной улыбочкой похвалил бы его кольца и кактусы…              Сфинкс, с минуту постояв разинув рот, наконец захлопнул несчастно скрипнувшую деревяшку. Чтобы та едва не отвалилась с петель, выпуская красного, как Крест святого Георга, Курильщика:              — Ты не так все понял, я все объясню!              — Повесть о своих непотребствах прибереги для Табаки…              — Могу прямо показать, что ничего…!              — Не надо мне ничего показывать, я хочу остаться с глазами, я к ним, знаешь ли, успел привязаться, — просипел позеленевший и преисполнившейся в неком сакральном познании, Сфинкс. — Знаешь, Курильщик, когда я попросил тебя найти подружку я имел в виду немного не то, неужели и это нужно было тебе на грабле разъяснить…?              Он уперся граблей в лоб. Да, он был готов к Рыжей, учитывая реакцию крестника на обнаженную натуру последней. Был готов к чертом драной Габи, успевшей перетрахать все домовское население, что двигалось, даже если на коляске — Длинная брала, двигала и трахала. К Лорду, чем Дом не шутит, в конце концов именно Лорда — преувеличенно красивого восприятием впечатлительного крестника, — в тетрадке Курильщика было больше чем звезд на небе. К Рыжему — большому экспериментатору, падкому на все сколько-нибудь эксцентричное и художественное. Даже, Слепой побери, к Стервятнику, птичий лик которого подопечный так внимательно и упрямо выводил решительно на всех горизонтальных и вертикальных поверхностях, до которых ручонками дотягивался. Но Черный! Грубый, правильный, строго традиционный, консервативный и маскулинно-мужественный скептик Черный, с эмоциональным диапазоном зубочистки. Такой Черный рядом с тонкой и нервной «творческой натурой» Курильщика? С другой же стороны, все как-то разом встало на свои места. Переглядки, и неспешные разговоры, и общие шутки, и та несвойственная учтивость не самого щедрого на сюсюканья, Черного, как и его давящая, плотная забота о личности конкретного Курильщика. От когда-то Спортсмена, с его гадкими шутками и колочением всего движущегося в пространстве, что не было воспитателем это смотрелось почти фантастически.              — Я просто нервы успокаивал, — оправдался Эрик, машинально растирая обветренные и покусанные губы.              — Свои успокоил, а мои упокоил, — хохотнул крестный. — Надо заняться погребением… Умеешь ты удивлять, Курильщик… А ты!              Он прокурорски тыкнул граблей в виновника.              — А я, — абсолютно спокойный и флегматичный Черный, неспешно покинул пределы санузла. Словно всего-то отлучался по типичным санузловым делам, а не портил Сфинксу бедового крестника, теперь уже не ядом в уши, а языком и в рот. Сфинкс скривился гнилым фруктом.              — Попортил ты его, бесстыдность. Неисправимо, — поставил диагноз Сфинкс.              — Попортил, — расслабленно завел Черный, ленно упав на собственную кровать и напялив очки, уткнулся в книжку. — Пожалуй, следует повторить.              Раздобревший, неожиданно спокойный, пусть и покрасневший, Эрик, не имел решительно ничего против. Сфинкс, неодобрительно покосившись с крестника на неприятеля, только головой покачал. Вот же компания, кошка с собакой. И ведь поладили, со своими-то сложными характерами. Все его приручение Курильщика давно покатилось ко всем чертям, но так он еще не отплясывал. В казематах крестника закрыть, бескультурье юное, а разве поможет ему, такому упертому, когда не надо? Черный от него теперь вовек не отступится, раз отметил своим, собака плешивая…              — С вами вовек не успокоишься, — страдательно подвел итоги он.              — Не волнуйся. Твоя перекошенная рожа несказанно меня успокаивает, приятель, — заметил Черный, не отвлекаясь от книжки.              — Сволочь…       

***

      О конфузе подросткового возраста счастливый Эрик не вспоминал вовсе, пока злопакостная судьба не достала из широких штанин новую подлянку. А ведь Эрик, убеждениями своего менеджера, просто пытался бросить курить.              «Тебе вредно так много курить, Эрик»              «Я понимаю, что выставка, но рак легких не обойдет тебя стороной, потому что ты художник и тебе некогда, Эрик»              «Сигареты — это не завтрак, Эрик!»              «И не ужин тоже!!!»              Эти заверения Черного вспоминал Эрик, сидящий и седеющий за столом в доме отца, ругаясь тихо и ядовито — послушался же! А надо было припрятать штуку-другую. Нет, предшествующий заветной дате месяц воздержания и постепенного отстранения от пагубной привычки проходил плавно: Черный самостоятельно изучил вопрос борьбы с зависимостью, даже вызвал на дом хорошего специалиста и тщательно опекал Эрика, уберегая от срывов. Все шло хорошо, даже слишком, и срывов ранее у Курильщика не наблюдалось. Однако вечер в компании родителя и вечного Сфинкса, — что прижился в его семье будто новая мамочка, — старательно выводил его из себя и Эрик вдруг вспомнил, чего это раньше, в доме и четвертой, дымил как паровоз. Жизнь под защитным куполом Черного, что опекал от стресса, значительно отличалась от жизни в непосредственной близости с отцом и крестным, что стресс не купировали, а создавали. Нет, Эрик конечно любил и отца, и Сфинкса, но предпочитал делать это на расстоянии. В десять тысяч километров, например. Обходясь телефонными разговорами, открытками из разных курортных и не очень стран. Туда Черный и Курильщик путешествовали или на конференции, или в поисках вдохновения для последнего, или даже ради отдыха, раз уж все равно приехали — как уговаривал Черный. Ещё Сфинкса от мозгодробящих нравоучений отвлекали истории о благотворительном собачьем питомнике, который «бизнес-партнеры» взялись содержать на средства с последней выставки (он рассматривал фотографии, ехидно вкидывая, что: «Великовозрастной малыш Черный наконец-то исполнил детскую мечту, осталось только перевести через дорогу…»), или внезапные тирады Черного по части готовки здоровых, злаково-белковых блюд, которые тот воспроизводил для брезгливого и привередливого в еде, Эрика («Я-то думал, что крестника держат в подчинении, а тут, кажется, милый крестник завел себе служебную собаку»). Каждый раз иронизировал Сфинкс будто впервые, вкидывал предложения о супружеской терапии по скидке, но скрывался с горизонта всяко раньше, с окончательной формулировкой: «Что толку лезть в семейные склоки».              — Эрик…? — на пробу позвал Черный, заглянувший за сгинувшим в туалете Эриком. Наверняка боялся, как бы не смыл себя в унитазе, от греха, то бишь Сфинкса, подальше, ретируясь от родительского собрания.              — Я с ума сойду! Точно с ума сойду! У меня нервы сдают, еще одна история в духе: «А вот у Сфинкса», — и я выкинусь в окно. Желательно вместе со Сфинксом, — шипел люто и яро эмоционирующий Эрик. — Или еще лучше: «Тебе пора найти девушку, Эрик, а вот у Сфинкса такая роскошная барышня, Эрик»! Да не сдалась мне невидимая жена Сфинкса, почему меня просто не могут оставить в покое?! Он еще пытается меня с кем-то познакомить. Говорит, я такой нервный, потому что не обласканный вниманием леди. Да черт бы побрал этих леди, мне может одних впечатлений от Рыжей и Габи хватило на всю жизнь вперед, больше не надо…!              Все общение с Циммерманом старшим, с момента, как Черный крепко вошел в жизнь, квартиру и голову Курильщика, вдруг минимизировалось до совместных сидений за столом по особым праздникам. Черный ничего против мистера Циммермана не имел, а имел против того, каким изнуренным и подавленным выглядел Эрик после встреч с родителем. «Предательство» собственного сына, в предпочтении Сфинкса — ведь именно так их общение воспринимал Черный, по обыкновению крепко и злобно разозлившийся за Эрика, — вовсе уничтожило всякую надежду на какие-никакие, но узы. Семьи отделились, и союз когда-то белых ворон стал собственной, отдельной ячейкой. Эрик и сам был не против сократить контакт. Конечно отец был ни разу не четвертой, но слишком часто встречаться с ним Эрик тоже не хотел. Плавно, но верно кошмарные подростковые: «Вот у Сфинкса вышло лучше», «Сфинксу приходится хуже, но он», — сменились на то, что Черный называл «Родительский вопрос», стоило ему перейти порог двадцатипятилетия: «А где же твоя невеста, Эрик?», «Когда внуки, Эрик?», «Всю жизнь делить квартиру с другом — это не взрослый подход к жизни, Эрик!», «Остепенись, Эрик!», «Приведи уже хоть кого-нибудь, Эрик!». Черный, посещающий с Эриком решительно все родительские вечера, в такие моменты с видом хмурой сторожевой овчарки, переводил тяжелые, как его домашние гантели, взгляды, с насмешливого и даже ироничного Сфинкса, на разгорающегося жухлым хворостом мистера Циммермана.              — Это несерьезно, Эрик! — разражался мистер Циммерман тирадами прямиком после вкуснейшего яблочного пирога, приготовленного собственноручно Черным. — Если ты не слушаешь меня и Сфинкса, послушай своего менеджера! Даже твой менеджер скажет, что в твоем возрасте давно пора! Ты не вечен, Эрик, и каким бы самостоятельным юношей ты не был, дружеские и партнерские отношения не заменят настоящую семью! Кто поможет тебе вне этого твоего дурачества…              «Дурачеством» обозначалась его художественная карьера, даже если зарабатывал Эрик давно больше чем Сфинкс и отец вместе взятые. Отец считал, что он занимается несусветной чушью, когда умный Сфинкс устроился на: «Настоящую, востребованную работу, способную обеспечить ему будущее!».              — Забота — это очень важно! Кто позаботится о тебе, когда ты приболеешь? Кто приготовит тебе завтрак? Ты же не вылезаешь из студии, Эрик…!              Эрик едва сдерживался, чтобы не закатить глаза. Черный, партнер в бизнесе, взял на себя все, что не касалось непосредственно написания картин. Не просто то, чего не прописано в менеджерском деле, но и то, что выходит за всякие рамки. Ладно заключенные договора, обсуждение размещения, гонорара и организации перемещения, но какой менеджер будет готовить своему нанимателю завтрак, ограничивать потребление сигарет, следить за состоянием коляски, и не разрешать выезжать из дома без шарфа и шапки? Да даже посещать с Эриком все «родительские вечера», учитывая свою острую непереносимость Сфинкса, что постоянно ошивался с мистером Циммерманом? У них общее дело, общий дом, общий бюджет, общие собаки и кровать. Черного ему хватало. Лучше Черного быть никого не могло, кто бы еще терпел его поганый характер.              Эрик категорично уткнулся лицом в плечо присевшего Черного, чтобы этот несправедливый мир не смущал творческую натуру своим существованием:              — Сигарет нет. И тебе нельзя, норму ты уже выкурил, — предупредил Черный и Эрик тяжело вздохнул. И правда, он устал от сборища еще до его официального начала — даже основное блюдо не вынесли, — и выделенная Черным дневная норма исчезла как по мановению волшебного провидения.              — Еще одно: «Тебе что, не хватает внимания папы, Курильщик?», — и я запущу в Сфинкса семейный фарфор.              — Пожалей фарфор, у нашего лысого мачо череп непробиваемый, — оповестил Чёрный, будто сам проверял.              Эрик бесцельно и расстроенно поездил из угла в угол, поразмышлял и наконец с четким желанием двинулся к застывшему менеджеру. Черный, знакомый с подопечным не первый год, ярко прочитал намерение. Началось. Вредный, нелюдимый, эксцентричный, в этом весь его Эрик, с его внезапными порывами и совсем уж неожиданными решениями. В таких приступах: «у меня стресс, я умираю», — Эрик чудил страшно, но зрелищно. Однажды ему что-то стукнуло в голову обзавестись гитарой, залакировать волосы и отправиться на фолк-фестиваль, уезжая на своей дорогостоящей коляске (по последнему слову техники, способной развивать достаточно внушительную скорость, гнущуюся во все стороны — только не летающей для полноты комплекта) от «скучного Черного» в даль светлую и дурно пахнущую алкоголем: «Я понял свое предназначение, Черный, я звезда, у меня гонорары, я стану рокером!». И отбиться от «ужасного консерватора», в попытках глотнуть травки, залезть на сцену, или закупиться Лэри-подобным хламом, не вышло. Черный следил, как бы этого неугомонного среди сборища неформалов и рокеров случайно не убили. Выглядел Эрик как бунтующий подросток в разгар пубертата, видимо переживая второй трудный возраст. Хуже, когда он, вернувшийся сильно поддатым с корпоратива в честь окончания арт-проекта, начал слезно клясться в любви и предлагать парные татуировки. Черный едва не словил припадок. Максимум проявления чувств от трезвого Эрика — это принимание помощи без ворчания и сопротивления, в духе: «Ладно, безобразие, путай меня в этот чертов шарф», «Да съем я эту твою презренную лазанью, смотри, не обляпайся». Все заверения Эрика: «Они обидели твою собаку, а я смеялся с этими…! Поехали, мы должны вернуться и все повторить, эти вонючие невежды не понимают всю прелесть твоих ахуенных собак…!», «Как ты мог не позвать меня с собой, я что, был тебе не нужен, немедленно возьми меня с собой на эту твою адскую колесницу автобусную, я требую…!», — были благополучно забыты с утреца, но впредь, на всех мероприятиях, Черный тщательно содержал Эрика подальше от злопакостных отваров. В состоянии кризиса Эрик приобретал странные пылесборники, которые затем складировались в гараже и забывались до скончания веков. В этом же состоянии мог что-то малевать, а затем требовать поднять его на Эмпайр Стейт Билдинг, чтобы над крышами небоскребов торжественно порвать. Он бывало приобретал несвойственную себе одежду, то пытаясь овладеть Лордовской очаровательностью в белых рубашках, то собирая на себе помойку Табаки, жалуясь на собственную: «Излишнюю сухость!». В общем, к редким порывам Курильщиковой дурости в разгар творческого кризиса, Черный привык. Творческая натура же, да и после подобных перепадов он также внезапно возвращался к типичной манере поведения: сварливой, ворчливой, в студии запирательной. На его голове, меж торчащих волос, гнездились воткнутые за уши кисти-карандаши, под глазами пролегали сонные мешки от ночных творений, на шее повязанный Черным шарф, а упакован он был чаще всего в деловой, отутюженный и постиранный тем же Черным, костюм. Нисколько не сентиментальный, «профи на своей волне», ехидность которого сменялась «глазазакатыванием», когда недалекие и чуждые его особому «я так вижу» журналюги пытались выяснить, на кой ему медведи, состоит ли он в секте, прячет ли под краской пентаграмму, и правда ли то, что серый Дом сломал его психику и приобщил к психотропным, под которыми творец и выдает свои шедевры.              — Эрик, ты мне дорог конечно, но давай что-ли подождем до дома…              Эрик разумилялся. Спокойный, выдержанный Черный, даже сейчас — его опора. Гарант стабильности в филиале зоопарка четвертой и напряженном давлении дома. Эрику он был нужен как крепкая платформа под колесами или ручники на пандусе — то, за что можно было бы уцепиться, какой бы сумбур и бестолковщина кругом не представала, нарушая его тонкую душевную организацию. Черный нес покой.              — Иди сюда, быстро! Иначе я стану несдержан! Даже буен! — зашипел по-кошачьи всклокоченный Эрик, зацепив Черного за ворот и наглейшим образом притянув к себе. Другая рука легла на затылок, на белый ежик волос. Эрику нравились волосы Черного, и, медведи с картин знают, как Циммерман радовался, когда тот наконец перестал пытаться лепить из себя карикатурную пародию Сфинкса.              — Хорошо, хорошо. Помилуй, преступный элемент, — сдался плутовски заулыбавшийся Черный.              Воздух поплыл, как будто напитался летним зноем, дыхнув жаром на губы и шею. Черный собственнически приобнял его за талию, сжимая крепко и уверенно, а Эрик зацепился за его шею так, словно тот мог исчезнуть, опять оставив его совершенно одного. Как в те адские пять лет до его возвращения. К черту, к черту! Эрик яростно впился, усилив напор, которому подивился даже Черный. Теперь они вместе и больше он никогда не останется один! И плевать на отца, плевать на четвертую, плевать на Сфинкса. Черный — все, что ему нужно… В самый разгар таинства уединения, или же своеобразного метода Эрика спасения остатков популяции нервных клеток, дверь предательски скрипнула и обличительно отворилась.              — У тебя все хорошо, Эри…? Эрик…! — выдохнул отец, воззрившись так, словно узрел сына впервые.              Эрика как окатило холодной водой после парящей сауны. Как-то так вышло, что со времен дома они двое ужасно расслабились. К амурным делам тонкие стены с обшарпанной штукатуркой и вечно снующие по углам состайники, совсем не располагали. Чего нельзя было сказать о комфортной квартире с тяжелыми шторами, широкой кроватью и непрослушиваемыми комнатами. И горький урок о том, что двери нужно закрывать, приобретенный в четвертой, выветрился, едва двое распробовали на вкус отдельное жилье. Пришла пора пожинать плоды собственной невнимательности.              — Кажется у меня дежавю, — выглянул из-за его плеча Сфинкс. — Опять нервы успокаивал, крестник?              — Упокаивал, — покивал Эрик, выглядывая из-за спины Черного с хмурым видом. — Стучаться надо.              — Значит внуков не будет…? — задумчиво спросил у Сфинкса отец, словно обсуждал очередную многосерийную передачу, а не внезапный любовный интерес сына.              — Внуков не будет! — заявил красный Эрик упрямо, растолкав раздражающих родителей, гордо проезжая мимо. Черный поспешил следом, готовясь спасать кухню от битья фарфора о голову несвоевременного Сфинкса. Хороший же фарфор.              — И девушек, кстати, тоже, — угрожающе и тяжело добавил Черный на всякий случай, для закрепления эффекта.              Из ситуации можно извлечь плюсы — теперь в груди теплилась надежда, что более мистер Циммерман не будет подсовывать сыну дочек знакомых на: «Попробуй пообщаться, Эрик!». Всякий родительский вопрос впредь считался закрытым.