склянки с сердцами; мягкие сигареты

      Скляночки, пакетики, коробочки. Крючки, книжки, полки. Мысли бьются о половники, а головы друг о друга. Рука в руке, ложка между пальцев помешивает сомнительную субстанцию в кастрюле. Газ равномерно напевает, сгорая в огне, ненавязчивая мелодия из радиоприемника шипит и пускает в мозг желание обнимать до хруста все на свете.       В какой-то момент руки пропадают, где-то находя соль — Том часто удивляется, как он тут ориентируется, — сдобряет ту жижу, которую называет куриным супом, где от курицы только название на упаковке бульонного кубика. Пробует, довольно кивает и приоткрывает форточку, ища в горшках на подоконнике (а потом и на полу) сигарету, а там коробок спичек сам появляется в поле зрения.       На этой крохотной кухне два на два толком нет места, а вокруг как-то поместились ровно два средних горшка с монстерой (очень милой и пока ещё небольшой) и один с гибискусом китайским — Уилл как-то сказал, что второй хорошо влияет на другие растения, да и выглядит красиво. На подоконнике же стоят горшки поменьше со шлюмбергерой рассела (в простонародье декабрист; он обязал Томми выучить названия всех своих сожителей, чтобы быть среди них!). Также там обитает, наверное, самый нелюбимый цветочек тома — пусть у него и красивые цветы, листья точно страшное оружие! Только попробуй тронуть или даже слегка задеть — все руки и пространство вокруг цветка заполнится странным, специфичным запахом, который Том еле терпит. Геранью обзывают. Таких цветка два, кстати.       Уилл как-то умудряется вместиться на подоконник, слегка тесня алóе в литровой банке. Том может легко дотянуться до него рукой, но тот словно не здесь. Забирая дым из табачной палочки, он смотрит сквозь стекло и воздух, думает о чем-то своём. Не желая разрушать эту картину прекрасного, он просто невесомо наблюдает — любуется, — пока множество полок со всякими крупами, блокнотами с рецептами, оставшиеся от прошлых жильцов, чашками и тарелками смотрят за порядком.       Немного погодя, музыка вселяет порыв целоваться, поэтому, предусмотрев выключение плиты, Том закрывает занавеску, скрываясь от портретов неизвестных ему поэтов и писателей, кутается в теплоте глаз и наконец обращенном на него внимании.       Уилл понимает все без слов, словно, зайдя в его владения (однокомнатные, всего тринадцать с половиной квадратов, но очень уютные), он точно может зачитать вслух все твои мысли и желания. Почему-то этого не делает; делает совсем другое — одной рукой не даёт ему скатиться вниз, прямо в монстеру, а другой ловит скулу, мягко поглаживая большим пальцем щеку. Томми в такие моменты даже не представляет, какую силу имеет против него. Ждущие полуприкрытые глаза, еле понимают, куда смотрят, волшебные кудри ласкаются к его руке, а уши слегка краснеют. Мягко соединяя только ему самому известные созвездия, поцелуями высчитывает расстояние до губ, явно стараясь его уменьшить. А когда доходит, задерживается, будто сам не верит, что это происходит. Будто желал этого слишком долго, хотя это максимум десять, может, пятнадцать минут. Впрочем, Томми разделяет его чувства.       Из-за сигарет поцелуй выходит горьким и тягучим, контрастно переходя в мягкий и полусладкий, благодаря конфетам, которые младший часто употребляет. Может, он сам состоит из конфет? Это был бы самый невероятный и грустный факт. Живая, ходячая конфета, которая в конечном итоге растает.       Том знающе хватается за шею одной и вплетается пальцами в затылок Уилла другой, стараясь задержаться — в поцелуе, в моменте, в вечере, в нём.       Маленькие дружные мурашки быстро пробегают по позвоночнику и ребрам в сердце, пуская новые по всему телу. Младший легонько трясётся от чувств и ощущений, чем вызывает легкую улыбку в поцелуй у старшего. Такой робкий и чувственный, кому расскажешь — не поверят!       — Чай?       — Какао.       Уилл, поставив другую кастрюльку на плиту и налив туда молока, ушёл за пледом. Укрыл его и сунул в руки книгу. "Белые ночи" Ф. М. Достоевский. Стоит радоваться, что это не "Мастер и маргарита" Булгакова, стоявшая рядом. Такую муть, прерывающуюся какой-то безумно вечной казнью, его мозг сейчас точно бы не выдержал. Открывая первую страницу, Том сканирует первые предложения, немного погодя начиная приглушенно читать:       — Была чудная ночь, такая ночь, которая разве только и может быть тогда, когда мы молоды, любезный читатель. Небо было такое звездное… — эту традицию они придумали случайно, обнаружив, что ночью за чашкой чего-нибудь домашнего, читать "Асю" Тургенева очень уютно. А потом это был "Морфий" Булгакова. Предыдущим он заставил читать Уилла Ремарка, чем обеспечил себе сердечную недостаточность и одержимость его голосом. Решил, что часто просить его что-то почитать — очень опасно для его морального и ментального здоровья.       Пока шатен колдовал над своим чудесным какао, его чудный парень постепенно притих, явно не читая. Обернувшись он словил картину чуть ли не падающего с подоконника спящего ребёнка. Сердце не словил, но он уже почти привык. Почти.