Возвращение из Таур-ну-Фунин

После того, как разведчики доложили, что тень ужаса расползается в глухой заболоченной чаще одного из лесов Дортониона, заимевшего новое название с тех пор, как межгорье перешло под власть Тьмы, Моргот казался своим подчиненным особенно мрачным. Казалось, его так даже кража Сильмарилла не подрубила. Наконец, в ответ на в очередной раз заданный на совете Готмогом вопрос: узнать ли им источник этой тени или выжечь Таур-ну-Фунин целиком вместе со всем имеющимся, — Вала взорвался. — До вас, тупицы, так и не дошло, чья это тень?! Балроги отпрянули, многие из бывших майа, от силы которых осталось только бессмертие искаженного фэа, принявших орочий облик или потерявших воплощение вовсе, расступились, образуя перед троном повелителя пустой полукруг. Повисла тишина в тронном зале, Мелькор обвел тяжелым взглядом своих командующих, болезненно поморщился. Никто из них не вышел вперед. Никто. Никто… — Узнайте. Найдите. И… — Уничтожить? — вновь вскинул рогатую голову сильнейший из Балрогов, за что тут же был опущен на колени тяжестью Воли Вала. Тёмный тяжело вздохнул. — Тупицы. Приведите ко мне. А теперь — прочь! Когда все, кроме Готмога, покинули зал, он поднял вновь взгляд, исполненный равнодушной горечи. — Не убивать. Не калечить больше… необходимого. Понял? Отправляйся сам и возьми с собой самые тяжкие из цепей. Те, что… с мифрилом. Готмог склонил голову. Он начал подозревать, что Владыка уже знает, кого ему придется ловить. Но сам все не мог догадаться… Тени леса надежно укрыли его от звезд, режущих поврежденное фэа. Болото, распростертое на мили вокруг его нового убежища, сохраняло его покой. День проходил за днем. Месяц за месяцем. Сквозь мираж изуродованного тела прорастали папоротники, текли гнилостные ручьи. Пробился сквозь грудь росток соснового дерева. Разорванное горло сочилось золотом, болело, безумно и горько, но он не шевелился, словно растворяясь в пространстве. Тьма окутывала лес плотной пеленой. Он видел границы глазами волчьих стай, присягнувших ему — и отвергнутых им. Он охранял свое убежище, приманив к нему отродий Унголианты — выродившихся, некрупных, чудом каким-то оказавшихся в горах неподалеку. Они сплели крепкие сети, ловя в них любого, кто осмеливался забрести в эту часть Дортониона. Скоро уже не осмеливался никто. Ядовитые болотные испарения создавали иллюзии, зыбкие и исчезающие. Тьма клубилась под полусухими сосновыми кронами. Но все же, здесь было… спокойно. Здесь ничего не менялось. Все было одинаковым, когда бы он ни открыл глаза. Сначала, в первые месяцы, он еще слушал через птиц и зверей, что случалось в мире. Но узнав о том, что Кархарот был убит, совсем потерял последние капли воли. Отсталась лишь тупая ноющая боль в груди. Он уже не задавался вопросом, как эльфийка смогла его победить. Он понял, в чем был просчет — но исправить не мог. И… вернуться не мог. Если его подход, как оказалось, так легко было сломать, какой смысл в том, что он будет вновь служить Тьме? В нем самом смысла теперь немного. Он подвел Владыку. Так увлекся этим противостоянием с нолдо, что упустил главную опасность. Надо было убить сына Барахира сразу… Надо было сразу убить всех их. Тогда бы Сильмарилл остался в короне. Тогда Кархарот, Драуглуин, Тхурингветиль… они все не были бы потеряны. Тогда и Тол-ин-Гаурхот остался бы в его руках. Если бы он только тщательнее подготовился, если бы больше разузнал об этой Деве, если бы раньше нашел, где кроется ее боль… Если бы он все продумал заранее, не полагаясь только на отработанную схему, если бы только мог представить, что есть существа, которым все равно на происходящее настолько… если бы только догадался убить адана и бросить его тело к ногам этой эльдарской дуры, сломавшей, как обломок камня, отлаженный механизм… Он не разочаровал бы Владыку. Не подвел. Не опозорился. Не… не выглядел бы слабее себя прошлого. Болото содрогнулось тогда, когда от его сознания почти ничего не осталось. Огонь полыхнул с севера топей — и он утомленно заставил его погаснуть, втянув в себя. Но он… вспыхнул снова. Мгновенно. И наконец-то был осознан и узнан. Его нашли. Владыка послал за ним худшего из соперников, самого мерзкого, самого высокомерного. Впрочем… не удивительно. Кого еще он мог послать, чтобы уничтожить облик и казнить до тех пор, пока его дух не будет слаб настолько, что не сможет надеть новый?.. Он выходит навстречу Готмогу сам. Смотрит потухшими глазами равнодушно, почти сквозь. — Так это был ты… Таурон, — смется ядовито, щелкая огненной плетью, верховный из балрогов. — Я даже не узнал твоего характерного зловония в этих землях — что-то не отдает оно кислотой, кровью и металлом, как обычно! Или ты настолько ослаб, когда сбежал из Тол-ин-Гаурхота?! Ответом служит тишина. Плеть захлестывает едва закрытое разорванной когтями валинорского пса черной чародейской мантией тело, израненное, полупризрачное, впивается болью… сползает. Полосует вновь и вновь, оставляет жгучие ало-черные следы, горящие ожоги, пока балрог не сжимает запястья Советника в широкой когтистой лапе-ладони, не задирает его руки наверх, заставляя майа вытянуться болезненно. Золотая кровь, текущая по чуть прозрачному, дымному телу, капает в мох болот. Гаснет в нем. Пять когтей сдирают кожу кусками, прижигая раны. Огненный клинок вонзается насквозь, ломает и крошит ребра. Тяжелая нога-лапа наступает на колено, переламывая. Балрог хохочет, откровенно насмехаясь и наслаждаясь болью единственной помехи на его пути к власти и признанию, единственного соперника, которого стоило брать в расчет… до этого момента. Что теперь этот слабак может? Обессиленный, едва не развоплощенный, равнодушно-блеклый, даже от боли уже не содрогающийся почти. Он ничего не может. Он ничего не может противопоставить силе, лишенный поддержки и снисхождения Вала, лишенный уважения, опозоренный… — Каков был на самом деле приказ Владыки? — тихо размыкает высохшие губы Пламенный, когда Готмог почти перестает содрогаться от смеха. Тот мгновенно замолкает, словно давится. «Не убивать. Не калечить больше… необходимого» — звучит в рогатой голове. — Найти. Привести к трону, заковав, — роняет коротко военачальник, оценивающе глядя на собрата. Тот поднимает глаза — в глубине зрачков разгорается Пламя. — Ты ведь не нарушил ни одно его повеление?.. — Я скажу, что ты сопротивлялся. — Хочешь сказать, что все же нарушил? Что ж. За это время ты не поумнел… — Саурон падает на мох, дышит ослабше — и протягивает руки сам, ядовито усмехаясь. — Заковывай. Мифриловая цепь оборачивается вокруг истощенного гибкого тела, защелкиваются кандалы на руках, ногах и шее Огненного. Балрог вздергивает его на ноги, заставляя опираться на сломанную. — Ты ему ничего не скажешь. А если и скажешь — Он больше тебе не поверит! — скалится он. Саурон закрывает глаза. Каждый шаг причиняет боль, хоть он и может легко исцелить перелом — он оставляет. Он идет по Дортониону следом за вечным дурным противником и думает, какое наказание его ждет в Ангбанде. Что может искупить его вину перед Мелькором? Сотни лет в застенках, без права вымолить пощаду? Душащая Тьма, от переизбытка которой его облик просто разорвет на куски, и каждый будет чувствовать, пока не распадется по приказу Вала прахом? Удар Грондом в самую суть, разбивающий на осколки?.. Готмог волочет его за собой, лишь изредка делая привалы — накидывает кольцо цепи на дерево и совсем не беспокоится, что Саурон сбежит вновь. В один из привалов балрог пьет — пленник чует орочью бормотуху, перегнанную восемь раз через дистиллянт кем-то из истерлингских алхимиков, которым он сам швырнул знания, как эльфийское тело волколакам на подачку. В тот час Готмог принимает менее ужасающее обличье, вжимает его в землю, наступает коленом на грудь — и с ухмылкой шепчет, что способен и сам покарать его, предателя, слабака, ничтожество… рычит, продолжая пить, что «Тау» всего добился не своими способностями, а лишь тем, что служил Мелькору заменой. Заменой Варды, Ариэн… всех тех женщин, что Владыке предпочли иных. Тогда впервые звучит до боли жалящее: «хуанова сука». Саурон закрывает глаза, когда балрогова ладонь сжимает его шею под тяжелым ошейником, сглатывает. Волколачьи клыки отрастают тогда, когда Готмог рукоятью плети пытается челюсти ему разомкнуть — Пламенный просто ее перегрызает. Балрог за это выбивает ему половину зубов. Задирает полу разодранной мантии. Тянет издевательски, вливая в разжатые все же клинком изрезанные губы орочий дистиллянт: — Ты потерял Его благосклонность, он больше не снизойдет до тебя — так что место тебе теперь будет в моей постели, Огонёк. И тебе стоит благодарить, что только моей… все же, половина военного совета прекрасно осведомлены о том, какая ты сука… каждый из них хотел бы узнать, за что Владыка тебя первым советником назначил еще в те времена!.. «За бессонные годы над картами, — мог бы сказать Саурон, но лишь сплевывает на землю мерзкую жидкость. — За чертежи Утумно и Ангбанда. За распределение гнездовий драконов. За то, что послал семерых недоумков на его крик. За орочью армию, рожденную утробой Бездны Утумно, вскормленную с рук, готовую к войне. За чародейство. За ремесла. За искусность. За верность…» Готмог до конца своих намерений не доводит — сонные чары действуют вовремя, когти сжимаются на бедре Пламенного лишь. Тот даже не шевелится, даже храпящее тело слившегося со своим обликом собрата с себя не скидывает. Какой позор. Как мог он вообще допустить подобное в свою сторону. Как мерзко. Но он заслужил и худшее. Да и, может, хоть это вызовет в сердце Вала отзвук жалости. Ночь успокаивающе гладит истерзанное конвоиром все еще полупрозрачное тело, Тьма обнимает, ласкает, переливаясь тысячей оттенков темных цветов и черного. Закрыв глаза, Саурон позволяет ночной темноте слиться с собой. Через горы проходят за сутки. Севернее, еще севернее… дым и пепел Ангбанда чувствуется в воздухе, душит, режет горло… резал бы и душил, не будь они с ним сроднены. Готмог косится все злее и опасливее — раны, нанесенные им, истекают по-прежнему каплями золота. Некоторые из них нельзя скинуть на боевые повреждения. Саурон злорадно равнодушно думает: Мелько серьезно наказывает за невыполние своих приказов. Готмогу не стоило распускать плеть и когти. От мысли о том, что его в цепях проведут по всей крепости, ему ни жарко, ни холодно. Но стоит подумать о том, что его таким увидит Мелько… Стыдно. Саурон знает, что если его заставят посмотреть Владыке в глаза — он просто умрет от того, насколько ничтожен и бессилен. Насколько оказался слаб. Насколько сильно подвел. Шрамы и раны болят так, словно их огнем жжет. Но стыд жжется сильнее, сжимая сердце. В ночь, когда до Ангбанда остается только день пути, Готмог посылает с вороном весть. И снова напивается. В этот раз Саурон даже не сопротивляется, вообще не реагирует, хотя что-то в фэа противится этому решению. Не кусает когтистые пальцы, грубо оттягивающие окровавленные губы и вталкивающиеся в рот до костяшек. Безразлично смотрит сквозь лицо «соперника», вжимающего его — на этот раз — в скалу. Даже не жмурится от боли в ответ — хотя видит Эру, Готмог старается причинить ее, пользуется оболочкой без зазрения совести, раздирая в клочья, царапая, вбиваясь в слабое сейчас тело, наматывая волосы на широкое запястье, отвешивая пощечины… Саурон просто безразличен. Это мерзко. Он — мерзкий. Физически он слабее, и он дал остальным об этом узнать. Сам потерял ореол неприкосновенности. Сам дал право заявить, что он ничтожество. И Готмог просто не мог этим не воспользоваться. Проиграв дурной, глупой эльфийке, у которой на все выстроенные тонкие манипуляции находился один и тот же упрямый ответ — «любовь» — он потерял даже право на себя. Мелько его не простит. Тогда какая разница, что будет с ним?.. Он любую судьбу готов принять. Смерть, пытки, изгнание, искупление кровью, низвержение… может, хоть в каком-то ином виде, в какой-то другой роли он сможет принести пользу Владыке. Он готов принять любое наказание. Любую кару. Когда начинает садиться солнце на следующий день, балрог доволакивает его на цепях до врат Ангбанда. Распахивает их ногой, не дожидаясь открытия, провозглашает с невероятно горделивой и ядовитой нотой: — Поприветствуйте вновь одного из своих Владык, мусор! Сегодня Жестокий сменит имя… на Низложенного! Ибо я привел его Владыке в цепях! Из полуосвещенных коридоров слышится сдавленный гогот. Они все… никогда не уважали его. Боялись — не зря все же он был Гортхауром. Но не было ни от кого из них ни капли уважения. Саурон это прекрасно чувствовует и в тот момент, как вступает под своды выстроенной его магией наравне с другими крепости. Хохот и шепот. Лохмотья мантии едва прикрывают тело. Раны сочатся кровью. Цепи туго сжимают, опутывают. Но он все равно идет быстро, хромая на взрывающуюся болью ногу. Гордо. Высоко подняв голову. Кто-то из расступающейся перед Готмогом толпы вспарывает кожу под ребром кинжалом — словно чтобы заставить сбиться с шага. Они все хотели бы посмотреть, как по каменному полу на цепях его проволокли бы силой. Поэтому только он еще не падает — хотя сил нет. Тронный зал распахивапт высокие двери. Саурон опускает голову, прячется в тени. — Мой Владыка! Ваш приказ был выполнен. Источник тени над Таур-ну-Фунином изловлен и предстанет перед вами… но будьте готовы к тому, что вы узнаете его. И знание это не будет приятным… Цепь дергается, и балрог тащит его к подножию трона. Выталкивает в центр полукруга, образованного расступившейся толпой. И… этот тяжелый взгляд. — Позорно проигравший эльфийской девке и ее псине ваш полководец, которого Вы гордо звали лучшим, вновь у Ваших ног, Темнейший, — роняет Готмог, ударяя ногой под колено сопернику. Но Саурон и без его «помощи» рушится на пол, как падающая башня. Звенят цепи. От взгляда Мелькора все тело дрожит. Хочется закрыться, закутаться в иллюзии и тьму, скрыть раны и следы от сотворенного Готмогом — только теперь Саурон жалеет, что не донес свою гордость целой до этого зала. Что не сохранил себя для этого суда. Ничтожество. Мерзость. Бесполезный и отвратительный… Во взгляде Мелькора он чувствует нарастающий гнев и, завесив лицо волосами, вжимает голову в плечи. — Судя по с-следам, Готмог, — раздается из-за трона рокочущее шипение. Из тьмы, клубящейся там, проявляется драконья голова — золотой Глаурунг опускает голову к ногам Отца. — …Ты нашел его в неплохой компании. Или сам все же уговорил это… отродье пламени развлечь тебя по дороге? — Ха! Уговаривать не пришлось, — смеется балрог. — Он даже сдался сам. Видать, от страха. И лег под меня безропотно… не надеялся ли ты, хуанская сука, заручиться моим благоволением и моим словом перед Владыкой таким образом? — А что… — смеется-шипит дракон, и смотрит в глаза майа Пламени. — Если он готов так легко предать свою гордыню, может, и мне уделит внимание? Грохочет по залу откровенный хохот. Никто не воспринимает всерьез подобное, хоть все успели представить… Но Саурон поднимает от пола глаза, смеривая дракона холодным взглядом и… улыбается ядовито-нежно. — А ведь когда-то я вскормил тебя собственной кровью, Отец Золотых Ящеров. Вспоил золотом, давшим цвет чешуе. Сковал для тебя первые сокровища. Лечил твои раны. Помогал тебе выбирать драконицу для гнезда… Голос его, дрожащий, надтреснутый, сломленный, безумно тих, но Глаурунг дергается, как смертный от пощечины. Закрывает пасть. Отступает. — Тебе ли гордиться такой работой, Первый Советник?! — смеется Готмог, выпрямляясь и дергая за цепь. — Ты не принес ни одной значимой победы нашим армиям, противоречил любым планам, ставил палки в колеса… может, ты еще и позорно проиграл — ах да!.. Саурон вновь смотрит на подножие трона. Тяжелый полыхающий гневом взгляд придавливает его к полу, заставляет сгибаться все ниже и ниже. — Хуанова сука!.. — выкрикивает кто-то из толпы, судя по выговору — один из балрогов. — Подстилка бесталанная, — шипит вполголоса у него за спиной их глава, — я бы заставил тебя показать всем свою сущность… да тебя на стольких не хватит. Или же я ошибаюсь, и наоборот, тебе с твоей золотой алчностью вместо крови мало будет?! Саурон дышит рвано — железные нашейные оковы натирают свежий шрам. Он что, один чувствует этот гнев?.. Толпа военных советников волнуется, кричит, придумывая унизительные прозвища одно за другим — но вмиг замолкает. И раздается ледянящий до костей голос. — ПОШЛИ ВОН, ОТРЕБЬЕ. Саурон сжимается на коленях, свернувшись на полу и уткнувшись в пол лицом. Все торопливо обходят его по дуге, еле сдерживая смешки. «Интересно, он сдохнет?» «Жаль, что не увидим». «Да уж, если между ним и Владыкой что-то и было, теперь Он явно побрезгует…» «Надеюсь больше никогда его рожу смазливую не увидеть». «Интересно, что задумал Владыка, если не хочет, чтобы мы видели?». Саурон не слушает их. Он слышит, как звенит натянутой струной до слез пугающая ярость в воздухе, как лед охватывает тело, как тьма заползает в легкие с каждым вздохом. Двери захлопываются за последним из военнокомандующих и запечатываются. Врата Глаурунга — тоже. Проходит минута тишины. Другая. И оковы, тянущие к полу, рассыпаются ржавой железной пылью, соскалюывают с тела на пол. Дуновение холодного ветра сметает ее. И струна больше не звенит. Словно Владыка, выгнав всех посторонних, успокоился… Вновь звучит его голос — но он уставший, тихий. Без капли злобы или гнева. — Поднимись… Майрон. Майа вздрагивает, сжимается на миг еще сильнее — то, что сейчас Владыка называет его этим именем, сохранившимся лишь между ними, вызывает только больше страха. Но он берет себя в руки и поднимается. Даже взгляд поднимает на черную фигуру в доспехах, только в глаза старается не смотреть. Но он видит, как медленно поднимаются вычерненные, сожженные руки, тяжело снимают массивную корону с двумя Камнями и пустым гнездом от третьего. Ставят на постамент возле трона, отворачивая изуродованной стороной от майа. Ладонь Вала, с тяжелым вздохом откинувшегося на спинку трона, взлетает, легко изображая мягкое натяжение несуществующей цепи — и Саурон слушается, подходя ближе, хоть в груди ком ледяной встает: это ведь только их жест. Поднимается по ступеням, припадая на сломанную ногу. Останавливается у самого трона. Мелькор ныне в полном обличьи — громадный, окутанный мраком. В два раза выше своего майа-чародея. И он… протягивает ему невероятно знакомую плоскую банку из непрозрачного стекла, пахнущего травами. Едва осмелившись взять ее в руки, майа снимает вощеную бумагу. Сглатывает. Поднимает болезненный, горький взгляд на Владыку. На шею, подбородок… выше. Мелькор смотрит без капли гнева. Только с усталостью и болью. По лбу его расползается кровавая рана, сочащаяся тьмой. Ожог от Сильмариллов, растравленный, растертый тяжелой короной почти до костей. Саурон закрывает глаза, но вновь открывает их — и забирается на трон. Садится боком на подлокотник, стараясь не коснуться руки Владыки — ни к чему ему и впрямь осквернять себя прикосновениями к истерзанному, испачканному чужими руками образу. Отрывает кусок ткани от остатков мантии. Набирает мазь на вторую ладонь и передает баночку обратно. Мелькор безмолвно наклоняет голову, подставляя ее под дрожащие руки. Ткань мягко стирает кровь-тень, густую и черную, пальцы в травном составе бесконечно осторожно касаются ран, нанося заживляющую и успокаивающую одновременно мазь, втирая бережно и легко — это привычное им дело. Только Саурону сумел доверить свои раны от тяжелого венца Мелькор. И Саурон положил много сил на то, чтобы суметь создать то, что хоть ненадолго помогало бы. И только сам имел право вот так касаться. Методично, аккуратно, умело. Одновременно распределяя состав по челу Владыки — и снимая усталость от тяжести венца. Мелькор не касается его — но рука дрожит в нескольких дюймах от спины Пламенного майа, истерзанной плетью Готмога. — Майрон. — Владыка? — он смотрит в глаза Темного Вала со страхом и болью. Боится, что это последний раз, когда он имеет право находиться так близко. Боится решения. — Спустись с подлокотника. Майа вздрагивает, и кончики его ушей краснеют. Но он спускается — все еще касаясь лба, висков, затылка Вала, перебирая волосы, — садится на колени лицом к нему, как обычно и сидел в такие моменты. Это… болезненно. Это в любой миг может превратиться в кошмар. К тому же… тело сводит судорогой отвращения. Готмог воспользовался им. Он теперь не чист, не принадлежит словно одному лишь Мелькору… Тьма окутывает дрожащее тело. Ласково, мягко, овеивает покоем и прохладой ноющие раны, пробирается в самое сердце, греет изнутри. Ладонь Мелькора по-прежнему вблизи от спины, но не касается ее. Вторая зависает в воздухе у пояса. Саурон смотрит в глаза Вала — внимательные. Искрящиеся мертвенно-белым. И — кивает, поняв, что тот ждет. Только тогда Темный касается, опускает ладонь между лопаток своего майа, стискивает безболезненно изгиб от пояса до бедра. Гладит истерзанное тело кончиками пальцев. Переводит взгляд на широкий рваный шрам поперек тонкого горла… и опускает тяжелую голову на грудь Майрона. — Слава Тьме, что ты все же сумел выжить при встрече с ними, — хрипит он, сжимая мягко майа в объятьях. — Слава Тьме, что ты здесь. Золото течет по щекам. Падает в черные волосы. Руки, кажущиеся совсем тонкими, обнимают в ответ — за плечи. Не могут сомкнуться на спине, гладят волосы, перебирают. — Я потерял форпост. Из-за моего просчета вы пострадали. И… я подвел вас… я… — Ты едва выжил, мой темный пламень. Я знаю, какова была сила этой девы. Даже меня она смогла усыпить. То, что ты сумел хотя бы выжить — уже чудо. Майрон всхлипывает, пряча лицо в черных волосах Владыки. — Ты проиграл. Но я видел силу и особенности твоего противника. Этому никто не способен противостоять. И еще… — Да? — Я хочу дать тебе право самому выбрать кару для главы валаукар. Хочу, чтобы ты сам решил, что он заслужил за то, как поступил с тобой, нарушив мой приказ «не вредить», — голос Мелькора становится жестким, глухим. Пальцы касаются пылающих шрамов от огненной плети на спине, другие — полос от когтей на бедре. — Готмог… должен быть казнен. Я хочу его уничтожить. Утопить во Тьме. Но решать… тебе. Озолоченные губы изгибаются в жестокой, мстительной усмешке. — Он слишком сильный воин, чтобы его развоплотить… — шепчет майа. — Без его руки остальные балроги распустятся. Он влиятелен в армии. Но… позвольте мне следующие Советы, когда я восстановлюсь, провести подле вас. Проявляйте внимание. Пускай… он существует в отчаянии и страхе, зная, что едва не присвоил себе вашу собственность. Ежесекундно помнит и знает, что его жизнь в моих руках. На кончике моего языка. И… что вы не пощадите его даже за косой взгляд. За слух, который вас не устроит. Что он потерял ваше доверие. Мелькор усмехается, поднимая голову и вплетая пальцы в огненные — снова огненные, как потоки магмы, — волосы. — Ты по праву носишь свое имя, Гортхаур. Меня устраивает твое решение.