Осколки прошлого — как снег

      Он находит её у маленького водопада, где брызги похожи на серебристые искорки, и невольная улыбка касается губ. Дезмонд помнит, как наколдовывал крохотное чудо для Алатиэль: настоящие, волшебные огоньки срывались с пальцев юного мага, словно пляшущие светлячки. Всё для того, чтобы грустная принцесса оттаяла и улыбнулась.       Наверное, когда-то всё начинается с этого: ласковый перезвон, тающие призрачные снежинки и холодная, такая маленькая и узкая девичья ладонь.       Дезмонд бережно хранит в своей памяти каждое мгновение с Алатиэль и первый раз, когда она взглянула всерьёз на него — подчас бестолкового ученика придворного мага. Дезмонд в те минуты, когда спешит к ней, чтобы из лап Деймоса вырвать, вспоминает несусветные глупости. Водопад и волшебные искорки. Тёмную прядь, которую он бережно заправляет за острое ушко Алатиэль. Прядь выбилась из прекрасной причёски; вся Алатиэль — гордое, сильное и надломленное совершенство.       Он вновь задумывается об этом — и забывает обо всём, застывая у кустов сирени. Как мальчишка, который с уроков сбежал — и такое в жизни Дезмонда было, нечего отрицать, — и теперь подглядывает за чем-то, для его глаз не предназначенным.       Алатиэль смеётся. Мелодично, печально — и с неуловимой, пронзительной нежностью. Она оборачивается, и Дезмонд отмирает.       — Из нас двоих — ты маг. Отчего замираешь, будто я в статую тебя превратила?       Он моргает, изящный жест очерчивает, словно колдовскую сеть сбрасывая. Алатиэль, потускневшая, хмурая, сама будто бы на осколки разбитая, как и прошлое, вновь улыбается маленькой шутке. Наблюдает тепло за ним, её пушистые ресницы трепещут, когда он садится рядом.       Дезмонд налюбоваться ею не может. Он так мечтал о том, чтобы всё закончилось, чтобы Деймос сгинул, исчезла зловещая тень, нависшая над Энией, и он смог бы вернуться к любимой. Он размышлял, что скажет Алатиэль, когда она вновь будет рядом. Но слова рассыпаются, как серебристые брызги или неумелое волшебство.       Дезмонду хочется сказать глупость. Нет, не так. Ему хочется взять Алатиэль за руку и сказать, как сильно он её любит и скучал, даже если это покажется глупостью. Слова разбегаются от него, будто лягушки, которых он когда-то ловил в пруду — не лучшее занятие для эльфа и светлого мага, но ему можно находить оправдания в собственном происхождении.       Когда-то всё сводилось к тому, может ли он, полуэльф, ловить лягушек. А потом — к тому, достоин ли Дезмонд эльфийской принцессы, способен ли защитить её от страшной беды.       Он всё-таки берёт Алатиэль за руку.       — Знаешь… — искренне признаётся полуэльф. — Даже произносить речи на празднике или перед боем было проще. Кажется, я ужасен.       Алатиэль смотрит серьёзно. Она кажется заплаканной, и у Дезмонда сердце разрывается, но утешать он её не смеет. Алатиэль потеряла отца и была готова отдать жизнь за своё королевство — она сильная, храбрая, несгибаемая, как ивовая ветвь. Принцесса, чьё сердце было сердцем Энии. Она чтила павших, говорила тихо и скорбно, стоя рядом с Дезмондом и Ирдисом, и каждому слову её внимал народ.       Алатиэль убегает на их тайное место, опускает дрожащие пальцы в прохладную воду. Расслабляет руку, не даёт ладони сжаться в кулак — принцессе не до́лжно плакать, принцессе не до́лжно бояться.       — Это неправда, — тихо и твёрдо произносит Алатиэль, качая головой. Она всегда так делает, когда замечает в Дезмонде сомнение. — Ты и без магии чары сплетаешь, когда говоришь. Всякий пойдёт за тобой, ведь в твоём сердце нет лжи и страха перед злом.       Маг из них двоих — он. Но она вновь заставляет Дезмонда оцепенеть. Взглянуть с пронзительной, удивлённой нежностью, и горечью, что фальшивой нотой в прекрасную симфонию вплетается.       — Это неправда, — он точно так же головой качает. — Я боялся.       Алатиэль часто глаза прячет, губу закусывает, после подбородок вздёргивая — она должна быть сильной, несокрушимой. Должна жизнь за своё королевство отдать. Слабость не показывать. Она народная героиня, в честь которой уже баллады слагают, и на страницах истории золотой вязью их с Дезмондом имена уже переплелись, как они и мечтали. И он тоже — герой, и волшебный посох в руках его сияет, и глаза пылают ярче звёзд, и сердце его бесстрашно, как драконье. Они подстать друг другу — те, кто Энию никому в обиду не дадут.       Посох остаётся во дворце. Остаётся во дворце и герой. Рассыпается звоном хрустальный водопад, и болезненной сладостью напоена сирень, и в руках Дезмонд сжимает ладони Алатиэль.       — Я боялся, что не справлюсь. Подведу и потеряю друга. Я боялся… — он запинается. Взгляд Алатиэль встревоженно мечется. — Я боялся, что опоздаю. И не спасу тебя.       В последние дни Дезмонд самому себе кажется статуей — его возвели на пьедестал, руку принцессы в ладонь героя вложили; но здесь всё идёт трещинами.       Он хочет быть для Алатиэль героем.       Он хочет быть для неё другом и мужем, опорой и поддержкой, и — самим собою, без оглядки на прошлое. Только будет ли этого достаточно?       — Я боялась, — эхом повторяет Алатиэль, и в её мелодичном голосе диссонансом звучит дрожь. Откровенность за откровенность. — Что не справлюсь.       Дезмонд помнит: когда-то она ему совершенно не нравилась. Высокомерная, равнодушная королевская дочь, бесчувственная ледышка, он и взглянуть на неё не смел.       Алатиэль такая живая и тёплая в его руках. Он вновь замирает от того, как она в объятия к нему тянется, утыкаясь носом в плечо. И сердце её колотится перепуганной птичкой, Дезмонд чувствует, Дезмонд гладит шёлковую зелёную ткань, Дезмонд отстраняется, чтобы стереть единственную слезинку с трепещущей щеки. Шепчет: «Всё хорошо».       Они справились.       В это почти не верится — и кажется невероятным чудом. Кажется невероятным чудом, что они могут больше не прятаться, не играть разобранные с рождения роли — принцесса и маг-полукровка.       Но они отчего-то до сих пор прячутся. Вдали слышатся знакомые голоса, и Дезмонд с Алатиэль замирают. Застывают, прижавшись друг к другу и почти не дыша. Будто их вот-вот с поличным готовы поймать, а они — нашкодившие дети, для которых не существует ни титулов, ни правил. Пусть всё королевство уже знает об их помолвке.       Дезмонд помнит, как его в практике чёрной магии обвинили, и старый страх на мгновение вновь прошивает иголкою сердце.       Когда голоса стихают, Алатиэль отмирает и отстраняется. Она выглядит смущённой. Нет-нет на Дезмонда взглянет и тут же глаза отведёт, словно невинного прикосновения смущаясь. Ему снова хочется сказать глупость вроде: «Маг из нас двоих — я, но отчего ты такая волшебная?» Только воображаемый Торвальд глаза закатывает: «Дружище, это слишком плохо».       Изящные пальцы словно бы на воде мелодию играют. Алатиэль задумчива.       — Я была готова умереть за свой народ. Но этого недостаточно. Ничего бы не изменилось… Если бы не вы, моя кровь пролилась на алтарь. Если бы не вы, Эния оказалась захвачена…       Дезмонд хмурится, понимая, куда она клонит. Ему это совершенно не нравится.       — Деймос не остановился, что бы ты ни сделала. Неужели хочешь сказать, что лучше было согласиться на его предложение?       — Нет, — Алатиэль вскидывается, выпрямляясь. Она кажется натянутой, как струна. — Я бы не стала его рабыней и Энию не отдала!       Непрозвучавшее «но» звенит в воздухе. Алатиэль кажется раздосадованной, рассерженной… И уязвимой.       Он слышит невысказанное:       Я могла сделать для Энии больше. Я могла быть хитрее. Я могла быть лучше. Меня растили быть впереди врагов.       Дезмонд мягко сжимает её ладонь.       — Ты лучшая принцесса, что могла быть у Энии.       — Лишь сидела в темнице и пустыми угрозами сыпала, — Алатиэль капризно морщит изящный носик. — Хорошая принцесса.       — Умная, гордая, сильная принцесса, — Дезмонд улыбается. — Которая не сдаётся злу и смело смотрит ему в лицо. И даже с мечом кидается.       Он посмеивается, пока Алатиэль хмурится — невсерьёз, притворяется, он ведь наизусть уже каждый жест её выучил, каждое касание, трепет взгляда.       — Я горжусь тобой. И твой отец бы гордился.       Алатиэль вздрагивает. Смотрит на него с горечью и благодарностью.       — Он… так несправедливо с тобой поступил. Нет. Мы все. Относились с предубеждением из-за твоей крови. Смеялись. Послушали глупые слухи и лишили тебя дома и счастья.       Алатиэль выглядит виноватой. Сердце Дезмонда сжимается — о боги, она же ни при чём, она не виновата в том, что его когда-то изгнали! Она не должна брать поступок отца на себя.       — И после этого ты спас Энию, несмотря на всё, хотя мог отказаться…       Дезмонд смущённо дёргает плечом. Усмехается, словно ему весело становится — ну, зачем зло держать и правду скрывать?       — Я не спасал Энию. Я тебя спасал.       Алатиэль удивлённо приподнимает брови:       — А есть разница?       Она, принцесса, и есть Эния. Несокрушимый её символ.       Дезмонд вздыхает. Он нежно переплетает их пальцы, желая всё прояснить, и улыбается, светло и уверенно.       — Ты меня знаешь, Алатиэль, уже давно знаешь… Я не герой. Не славный воин. Я любил магию и тебя. Не желал, чтобы обо мне слагали легенды, и не хотел жертвовать собой ради блага страны, которая отвергла меня и не была мне домом. Наверное, потому так странно принимать всеобщие почести…       Она смотрит на него, не отрываясь, замирая и едва дыша. Она кажется растерянной, и на щеках вновь расцветает румянец — Дезмонду так хочется прижаться губами к нежной коже, о приличиях забыв. Да будто они раньше их волновали?..       — Я не шёл спасать Энию. И не шёл спасать эльфийскую принцессу. Я шёл за моей любимой Алатиэль, — он усмехается. — А Эния так… случайно получилась. Я и не хотел быть королём, пусть правит Ирдис. Мне не нужны ни баллады, ни венцы, ни статуи. Ну, разве что одна. Та, в которую ты меня превращаешь, когда я смотрю на тебя, как влюблённый мальчишка. Из нас двоих маг — я, но у тебя эти чары получаются превосходно.       Алатиэль вздрагивает, когда его пальцы касаются её щеки. Вновь тёмную прядку за острое ушко убирают и — замирают, ловя чужую дрожь. Потому что Алатиэль дрожит, едва уловимо, едва заметно, как дрожат колдовские искорки или серебристые светлячки.       Она кажется такой уязвимой, искренней, такой человечной — пусть странно об эльфах подобное говорить. Смотрит робко и нерешительно, будто не веря, что Дезмонд говорит всерьёз. Она вглядывается, правду ища, вглядывается пытливо, и Дезмонд может ответить лишь уверенной, успокаивающей улыбкой.       И на лице принцессы вспыхивает улыбка ответная — настоящее волшебство, перед которым Дезмонду не устроять.       — Я тебя люблю, — шепчет Алатиэль.       Она позволяет ему снять её королевский венец, чтобы волосы тёмным водопадом по плечам рассыпались. И позволяет… Нет, это Дезмонд позволяет себя поцеловать. Потому что они тянутся друг к другу, но Алатиэль успевает первой.       Когда-то они целуются здесь впервые — и серебристые искорки опускаются венчальными венками на головы. Скоро, совсем скоро он поцелует её вновь — и венки будут настоящими, и магия соединит их навек, и Дезмонд наречёт Алатиэль своей женой. Наверное, менестрели сложат очередную дивную песнь — о маге-полукровке и эльфийской принцессе, таких прекрасных и таких счастливых.       Но Дезмонд чувствует себя счастливей сейчас, без чужих любопытных глаз и красивых песен. Алатиэль устало улыбается, опустив голову ему на плечо, и не напоминает совсем то прекрасное совершенство, которое он когда-то повстречал. Она совсем измучилась за последние дни, пусть отдохнёт. Даже готов вновь изобразить неподвижную статую, не шевелясь.       — Дезмонд…       — Да?       — А поколдуй, — шепчет Алатиэль, и он слышит такое знакомое, такое родное любопытство. — Как раньше.       Дезмонд тихонько усмехается, прижимая к себе любимую, и взмахивает рукой.       Поют не менестрели, а водопад; и серебристые искорки путаются в волосах Алатиэль, словно снежинки.