О лисах, одуванчиках и плесенниках

— Почитай мне. Руки Кавеха — нежные, с царапинами от бумаги, с лилово-пурпурным лаком на ногтях и грифельными пятнами. Он гладит ими спину аль-Хайтама, перебирая позвонки подушечками пальцев. — Вновь твои инженерские мудрости? — тот протяжно вздыхает и тянется к книжной полке. — Пф-ф, вот еще! В отличие от некоторых, мне учебы и в Академии хватает. Глаза Кавеха — мягко-красные, с переливами миндаля, цветущего персика и расстветающего горизонта. В них — мир, сотканный кометами, словно нитями шелка; вселенная пылкости, укрывающая теплом, согревающая; пристань милосердия и ума. Он смотрит ими на комнату, принадлежащую паре лучших друзей. На стеллажи с пыльными полками. На чашку из-под пунша. На наушники аль-Хайтама, сползающие вниз. Кавех различает в динамиках речь профессора по семиотике — что-то про древние руны и шифрование. На подобных занятиях он по обыкновению спит, пока аль-Хайтам пишет лекции, со скрежетом проводя пером по бумаге. А потом — его пальцы забираются в непослушные пряди, перебирают их, как ромашки, с таким нежным-нежным очарованием; потом — он наклоняется, дотрагивается губами кожи за ухом, полушепотом на выдохе произносит столь желанное, столь волшебное, но все еще — неозвученное. А Кавех просыпается и делает вид, будто продолжает спать. — «Ведьма и гончая», значит? — аль-Хайтам болтает туда-сюда книгой в лавандовой обложке с изображением собаки и остроконечной ведьминской шляпы. — Я ведь показывал на «Лисицу в море одуванчиков»… — Кавех качает головой, перебирается ладонями на обнаженные плечи друга и краснеет — совсем немного, до светло-румяных пятен на скулах. — Хэй, ты специально вынудил меня произнести это вслух, чтобы я смутился! Щеки аль-Хайтама по-прежнему белоснежны, как лунное сияние на пути к его сердцу; Кавех смущается больше и больше, сердится и меняет позицию, пристроившись между бедрами парня. Корешок книги упирается в его затылок. Волосы Кавеха — с солнечными лучами, с пыльцой ароматных лилий, фиалок и гортензий. Они — на плечах, на груди, на ладонях аль-Хайтама, на страницах книги, на подшитой заплатками подушке. Сияние чистейшего золота. Лепестки подсолнуха. Аль-Хайтам принимается читать. «— Лети, лети, одуванчик, в дальние миры, — прошептал лисенок. Он дунул на цветок, и пух одуванчика взмыл в небо. После этого лисенок сказал: — Так семена одуванчика донесут твои желания до Архонта ветра. Между ними пронесся поток ветра и поднял в воздух весь пух. Полетели ли они в лучшие миры, неся с собой мои мечты и надежды?». Тишина. Шелест страниц. Кавех хмурится, поднимает голову. — Не останавливайся! — и легонько, почти не коснувшись, целует запястье аль-Хайтама, наблюдает за реакцией. Губы Кавеха — бархат, сладостная нежность, пламя из красноречия и беспокойства. Они мягкие-мягкие, как облака, слегка влажные. С маленьким шрамом в уголке. С малиновым блеском. Они приоткрыты и — немного, сомневаясь, прерываясь — близятся к губам аль-Хайтама. А он… он, похоже, не понимает. Водит ногтями по золотистым буквам и ухмыляется. — Меня удручает наивность этой истории. Если бы любой желающий мог исполнить свои желания, Тейват не прожил бы и дня. — А мне нравится! Поэтично, романтично и вообще… — златовласый юноша толкает приятеля в грудь и вздирает подбородок. — Я тоже желание загадал. С одуванчиками. С ветром. — И с вином? Кавех возмущенно фыркает. Подбирает подходящие слова и, потеряв момент, но не признав поражения, перепрыгивает на противоположную часть дивана. На ум приходят сплошные глупости, и он решается озвучить наибольшую из них. — Ты — противный плесенник! — поджимает под себя колени, закатывает глаза. — А я на тебя еще и желание потратил! — Гм… — Аль-Хайтам смотрит на Кавеха, молчит, едва заметно приподнимается, чтобы дотянуться пальцем до колена юноши. — Никакая рациональность не поддается этому разуму. И, не дожидаясь ответа, продолжает читать. Мысли Кавеха — непроглядный туман, мерцание вечности; конец и начало, собранные судьбой и разделенные временем; признания, переживания и чувства, пронизывающие тело неугасающими искрами влюбленности, юной и наивной, обнаженной, как его плечи, подствленные пробивающимся лучам солнца.