Исповедь "серого" человека

      Вечер. На город, что неторопливо затихал после дневной суеты, совсем скоро должны были опуститься сумерки, предвестником которых стал закат, едва заметный за бессмысленным для природы и художников нагромождением высотных зданий. Через незашторенное окно в небольшую, но очень уютную комнату проникали последние лучи заходящего солнца, ненавязчиво окрашивая всё находящееся в ней тёплой охристо-золотистой краской. С таким сопровождением совершенно обычные вещи казались удивительными, сказочными: вот один маленький игривый лучик заприметил книжную полку и скользнул по обложке томика, что, вестимо, лишь чудом не упал до сих пор, теснимый другими обитателями сей неказистой обители, нежно проведя собою по каждой буковке названия на твёрдой, выглядевшей совсем новой обложке; а вот и другой, одаривший вниманием объёмную куртку из денима, висевшую на стуле, боком стоявшем к окну, грубая, всем знакомая материя которой тут же вспыхнула чарующе ярким, почти волшебным индиго, впрочем, почти сразу предпочтение было отдано человеку, сгорбленную спину которого скрывала джинсовка, заставив загореться в мягком свете его тусклые карамельные волосы, пряди которых, очевидно, служившие чёлкой, спадали со склонившейся головы, из-за длины скрывая часть профиля сидящего от взора пучка фотонов, но не сумев укрыть своими концами часть линз слишком объёмных для этого очков - велосипедов, от которых наш эфемерный знакомец тут же отразился резвым бликом, что стал прощальным, поскольку день окончательно передал свои права ночи, погрузив жилище в дымку темноты.       Как только последний кусочек солнечного диска полностью скрылся за горизонтом, в комнате внезапно появился новый гость, заменивший собой лучи света на месте незримого и неощущаемыми простыми смертными наблюдателя, изменив одним своим наличием разворачивавшуюся картину, подтвердив этим опыты Томаса Юнга и Шрёденгера. Вошедший, едва ли удостоив окружающее действительно внимательным взглядом, очень обыденно и, видимо, привычно поморщился на творившееся вокруг себя безобразие из кучи валявшихся на любых доступных горизонтальных поверхностях, не считая пол, учебников, справочников, тетрадей и канцелярии, на кипу одежды, висевшей на стуле, и вновь неаккуратно прибранной постели, что небрежно прикрывалась лёгким пледом, словно опытная «ночная бабочка», которая решила немного передохнуть в ожидании скорого прибытия очередного клиента. Однако, снисходительно хмыкнув, спустил это на тормозах, мысленно отметив необходимость позже обязательно припомнить «творческий» беспорядок столь же «творческой» личности, что сейчас что-то безудержно строчила, видимо, в новом приливе вдохновения. Неслышно и грациозно, точно большая хищная кошка, этот фантомный господин подошёл к столу, встав сбоку от стула почти впритык, наблюдая.       Человек же в этот момент внезапно выпрямился и решил размять свою шею, таким образом ненароком обнажив почти всё своё лицо, открыв мягкие и достаточно женственные черты лица, после небольшой разминки вернувшись в исходное, не самое полезное для здоровья позвоночника, положение. Девушка — а это, вероятнее всего, была именно она — самозабвенно отдавалась своему занятию, вводя своего наблюдателя, следящего за кончиком гелевой ручки, что выводила почти непрерывную замысловатую линию чёрной пасты, ложащуюся в интересную вязь букв с немаленьким количеством петелек и округлых скатов, в небольшой транс. Мужчина никогда не признал бы этого вслух, но ему действительно нравился этот почерк, разумеется, только тогда, когда девушка не ленилась и не торопилась, выводя буквы аккуратно. Данная манера письма выглядела гораздо более одушевлённо, чем, например, та, что принадлежала другу хозяйки комнаты, который временами оставался у неё допоздна для совместного выполнения домашней работы и заполнял пустые строчки исключительно печатными грифельными буквами, на что ценитель каллиграфии, до сих пор искренне считавший, что она может выдать почти всю людскую подноготную, не мог смотреть без неодобрения и неприятия. Впрочем, в оценке написанного только что он мог полагаться исключительно на свои ощущения, чего не было с работами на английском языке, с которым был знаком давно и прекрасно понимал, каково правильное начертание каждого символа, поскольку о русской письменности — если это, конечно, была именно она, в чём практически не сомневался — он имел весьма смутное представление, основанное на почти полностью стёршихся безжалостным временем воспоминаниях о путешественнике, который давным давно расспрашивал его жизни и быте, делая некоторые заметки по ходу в маленьком блокнотике, который он запомнил, в любом случае, только потому, что тот был сделан из бывшей бальной книжки жены того романтика, что шокировало недоросля, полного презрения к тем, кто потакал женщинам, которым он был на тот момент, да на наблюдениях за занятиями бунтовщиков, что периодически появлялись в городе более полувека назад. Спрашивать же у сидевшего рядом человека, что почти не распространялся о своих знаниях в этой области по не вполне понятной причине — в конце концов, правительство, а с ним и народ, давно прекратило гонения за подобные вещи — дабы подтвердить свои догадки, казалось призраку крайне оскорбительным. В конце концов, у каждого есть свои скелеты в шкафу, которые для общего блага должны оставаться там. А уж он проследит, чтобы они не причинили девушке серьёзных неприятностей.       Внезапно, она, поставив последнюю точку как за сегодня, так и, видимо, за свою жизнь, бросила ручку и откинулась на спинку, устало прикрыв глаза на несколько долгих минут, попытавшись осознать, что больше никогда не будет работать над творением, за которым призрак заставал её не один десяток раз, и только поэтому позволив продлить рефлексию и ничегонеделанье на более длительный срок, чем следовало бы, прежде чем они были прерваны мягким шелестом закрывшейся тетрадки, нашедшей своё место на вершине стопки какой-то макулатуры в одном из углов стола. Доселе затуманенный взгляд в никуда сфокусировался, посему именно этот момент был выбран призраком для того, чтобы проявить себя. В конце концов, прошло уже достаточное количество времени, наступила полная темнота, насколько, разумеется, это возможно для большого города, разбавленная светом из окон неспящих людей из дома напротив и уличных фонарей, и пришла пора наибольшей активности потустороннего. В конце концов, воплощению глупых страхов миллионов не хотелось получить ещё больше провинностей, расхаживая у всех на виду днём — подобные мелкие проступки набираются довольно быстро и незаметно, собираясь в огромный ком уже крупных проблем. — Ты вновь опаздываешь, Юджиния. Кажется, мне следует вводить за это штрафные санкции, — негромкий баритон громовым раскатом разбил тишину комнаты. Девушка дёрнулась от неожиданности, резко повернув голову в сторону говорившего, позволив наблюдать, как в черноте глаз страх медленно сменялся невысказанным словами упрёком, разбавленным нотками обиды, сверля мужчину так, что тот, казалось, должен был бы умереть от полученного ранения, если бы, разумеется, ещё не был мертвецом. В любом случае, достаточно скоро ей пришлось оставить это ни к чему не приводившее занятие — чем дольше она пыталась уязвить своего супротивника взглядом, тем большее удовольствие тот испытывал, оказавшись редким обладателем… нестандартного чувства юмора, что выдавало появление улыбки на лице, что до сих пор во время разговора было стоическим.       Джин кинула взгляд на часы, которые показывали на три четверти часа больше условленного времени встречи; испуг и удивление вновь отразились на её лице: — Я действительно прошу прощения, Босс, — голова живой слегка наклонилась в полупоклоне, показав осознание вины, однако в ней всё равно появилась иррациональная обида на собеседника, который позволил совершиться такой глупой и неприятной ошибке. — Но Вы же знаете, что я ненавижу опаздывать, так что Вам следовало пресечь это недоразумение значительно раньше.       Пусть на лице призрака не было видно никаких бровей, можно было поклясться, что как минимум одна метафорическая точно взлетела вверх в немом вопросе. Впрочем, не нужно было даже использовать воображение, чтобы почувствовать, как белые провалы глаз смотрели на девушку с ожиданием, которое почти сразу прервали: — Конечно, учитывая то, что Вы показали себя всего пару минут назад, было бы логично предположить, что Вы и сами припозднились… — мужчина явно хотел сказать что-то в ответ, однако не получил такой возможности. — Если бы мы были знакомы на пару лет меньше. Я не умаляю своей вины, но бьюсь об заклад, что всё это время Вы просто стояли и смотрели, пытаясь таким образом возродить мою совесть, прекрасно понимая, что это гиблое дело, и гораздо полезнее было бы просто «толкнуть» меня, указав на время.       Однако мужчина лишь покачал головой в отрицании на эту отповедь, озарив пространство тёплым, ласковым светом своих «глаз»: — Не буду спорить с твоим практически правильным умозаключением, но могу предположить, что на меня вряд ли было бы обращено должное внимание — в конце концов, кто-то полностью отдавал его своим литературным изысканиям.       Юджиния тут же отвела взгляд в смущении, чувствуя себя, как человек, которого поймали с поличным, несмотря на осознание, по крайней мере, мозгом, что Босс видел сам процесс написания, вряд ли понимает русский и то, что даже в противном случае не стал бы читать записи без разрешения, уважая чужое личное пространство. Да и не отреагировал бы негативно на сам факт знаний — в конце концов, был рождён и жил в совершенно иное время.       Взяв себя в руки несмотря на ещё выше поднявший голову стыд, живая сказала: — Ты вполне мог меня прервать — я не писали ничего серьёзного… — скептицизм, кажется, волнами излучался мужчиной, поэтому Джин пришлось продолжить, объясняя — Лишь пытались разобраться в том, что происходило с моей жизнью с того падения.       Взгляд чёрных глаз тут же прикипел к книге, которая едва умещалась на полке, встав не как остальные, наружу корешком, а облокотившись так, что на виду была обложка: на каждого находящегося в комнате смотрел тёмный силуэт, поверх которого было начертано «No longer human». Вот только человеку, что купил её, был привычен иной перевод этого названия — «Исповедь «неполноценного» человека».

***

      Темно. Темнее. Ещё темнее. Вокруг не было абсолютно ничего — лишь пустота, границ которой нельзя было различить. Это место казалось похожим на космическое пространство, что внезапно лишилось всех планет, звёзд и прочих небесных тел, оставив лишь индифферентный ко всему, мёртвый вакуум. Здесь не существовало и нормального течения времени — стрелки часов сошли бы с ума в попытке правильно показать его течение, ведь каждая секунда тут была как десятилетие, а час — как мимолётное мгновение. Более того, разные его отрезки постоянно менялись местами, и временная линия больше напоминала ленту, с которой игрался маленький ребёнок, оставив её перекрученной и запутанной, полной надрывов и узлов. Здесь так же было тихо, и это ужасающе оглушало, грозясь порвать барабанные перепонки каждому незадачливому спутнику, что мог ненароком забрести в эту бескрайнюю пустыню, воплощение чистого хаоса, что, как известно, состоит из бесконечного числа вещей, из-за чего невозможно выделить отдельные элементы, почувствовав их любым из органов чувств, доступных человеку, точно как огромное количество различных звуков и шумов, сколь тихими они бы не были, если раздаются одновременно, на определённом уровне перестают быть различимы, лишая возможности слышать и создавая иллюзию полного безмолвия.       Эту дикую немую песнь нельзя было разрушить, как-то внести дисгармонию, словно на картине в стиле ташизм, где каждый, даже самый яркий и небрежный мазок органично вливается в канву произведения, как если бы он планировался к добавлению с самого начала работы. Именно так вошла сюда, например, и очередная Душа, получившая билет в своё персональное чистилище, не имевшая даже права осознать происходящее, потерявшаяся из-за резкого перехода из привычного, знакомого и рационального мира в некий суррогат, что смутно ощущался чрезвычайно ущербным и неправильным, впрочем, она так же не имела и шанса понять истинную причину подобных ощущений, потеряв нечто слишком важное — личность, которая, в свою очередь, лишилась своего якоря ещё на некоторое время ранее попадания сюда, ослабев настолько, что была вынуждена спрятаться в глубины ядра эфемерной субстанции, существо коей разительно отличалось от всего, что находится в физическом мире, проявляясь лишь в отголосках былого, посылая из недр лишь чувства, которые прежде бы вызывала обстановка вокруг и осколки воспоминаний, прозрачных, точно стекло. Первое время все ощущения были подёрнуты вязкой, плотной пеленой, которая лишь с возрастанием срока нахождения в том пространстве становилась всё более тонкой, пока не стала совсем лёгкой дымкой, словно сотканной из шёлка — Душа всё больше и больше восстанавливалась, испытывая острую тоску по вещи, до коей не было возможности дотянуться. Это снедающее чувство походило на подвешивание на дыбе, когда жертве экзекуции пол представляется чем-то совсем близким, однако дотянуться до него ей никогда не хватит сил: кроме того, чем упорнее она будет стараться преуспеть в этом глупом, безнадёжном занятии, тем больше мучений себе причинит. Вот только перестать стремиться к этому неизвестному, но столь важному чему-то Душа не могла: она чувствовала, что как только прекратит поиск сего лучшего состояния, висевшего перед ней, как морковка перед ослом, то полностью сломается и обратится в пыль, навечно потонув в этой бездне, до которой никогда не дойдёт ни единого лучика Света; более того, вовек не сможет исправить грехи, тяжким грузом давившие на саму суть, сковывавшие незримыми нерушимыми оковами, что ещё больше подпитывало чувство вины, охватившее добрую её половину.       Вот только слепая надежда Души, удерживавшаяся лишь тончайшей ниточкой неизрасходованных сил, постепенно угасала, утопая в засасывающем болоте этой непрекращающейся агонии. Но когда линия невозврата была практически пересечена… Вся боль внезапно ушла. Просто неожиданно безвозвратно испарилась, хотя к этому не было абсолютно никаких предпосылок. Что-то мощным потоком стало приливать в корпореальное «тело», снимая накопившуюся вековую усталость и прочие негативные эффекты, укрепляя и до конца залечивая невидимые раны, исправляя то, что оказалось регенерировано неправильно. Всё это было не зря! Услышали! Её услышали! Апогеем эйфории же стало возвращение личности доминирующей роли. Всё, наконец, встало на свои места. Душа вновь обрела сознание. И в тот же момент была вытолкнута, точно пробка из шампанского, из опостылевшего хаотического пристанища.