Не оставляй меня

      Иван осторожно садится около чужой постели, аккуратно касаясь ладонью чужого лба. Результат был неутешителен - русский быстро убрал руку, ощутив достаточно теплую кожу. С тоской закусив губу, российское олицетворение потянулся к рядом стоящей тумбе, вытаскивая оттуда рваные тряпки и небольшое блюдце. Здесь уже который день лежал французское олицетворение, мучаясь от своеобразных последствий людских потерь его государства.       По-хорошему, Романов тоже должен был сейчас находиться у себя, восстанавливая здоровье, а не торчать здесь, с Франциском Бонфуа. Однако он не мог. Он сам едва не терял сознание, но как верный товарищ постоянно приходил туда, где француз нашел себе временное пристанище. Местные доктора странно косились на Ивана, но то было абсолютно понятным, учитывая его внешний вид.       Впалые щеки, которые были последствием ненормальной худобы, что сопровождала его с самого начала Великой Войны, были, ко всему прочему, украшены синяками, которые отлично выделялись на бледной, как снег, коже. Потёртая форма Российской Империи в который раз доказывала, что олицетворение едва ли находится в столице. Даже пару часов нахождения там - пытка для него. Дело даже не в потерях. Ему было сложно около своего народа. Там, на фронте, он ощущал большую свободу, и одновременно пустоту. Не было ни боли, ни печали, ни сожаления. Но было одно ужасное "но". На фронте все шрамы, синяки и раны болели в сто крат сильнее. И это больше беспокоило Николая Александровича, нежели самого Ивана.       От мыслей его отвлек вскрик вошедшего доктора, а потом и звук падающих медикаментов. — Qui êtes-vous? — сипло интересуется вошедший француз, быстро поднимая упавшие вещи. — Je viens souvent ici, — негромко начинает Романов, кладя все обратно на прикроватную тумбу. — Vous ne me connaissez pas encore? — с неким недоумением спрашивает русский.       Доктор на секунду замирает, задумчиво рассматривая неизвестного гостя, а потом с долей неуверенности уточняет: — Ivan Romanov? — Oui, — тихо говорить Россия, одной рукой осторожно поглаживая волосы Франции, аккуратно закладывая их за уши. — Comment va-t-il? — Он стабильность, — с режущими слух ошибками говорит француз на русском, подходя к своей стране, взглядом прося русского чуть отступить, начиная накладывать на лоб холодную повязку. — А вы хворь. Вам хуже? — интересуется доктор, даже не глядя на империалиста, кажется, запомнив его внешность на годы вперёд. — Я стою на ногах, чем мне может быть хуже? Ваше дело - лечить Франциска, — раздражённого отрезает Иван, мягко поглаживая руку олицетворения. — Вы почти падать. Вы не стабильность. Вы часто здесь, ваш организм плох, — врач качает головой, переводя взгляд на русского. Кажется, с Бонфуа он закончил.       Только Романов хотел что-то ответить этому надоедливому доктору, как услышал тихий шепот с рядом стоящей койки: — Ванья...       Франция часто допускал глупые ошибки в его имени. Не то случайно, не то специально. В любой другой ситуации, Иван бы счёл это милым, но сейчас, закусив губу от собственной боли, резко дернулся в сторону француза, беспокойно спрашивая: — Франц? Франц, милый, как ты? — голос дрожал, а руки не слушали русского. Не то от стресса, не то от боли. — Ваня, — севшим голосом снова шептал Бонфуа, прежде чем осторожно, слегка приподняться. — Ваня, почему ты не у себя...?        Губы Романова то открывались, то закрывались, сжимаясь в тонкую полосу. Он сверлил блондина холодным взглядом аметистовых очей настолько профессионально, что даже не заметил, как они с французом остались одни.       Франциск никак не дополнял свой вопрос, лишь устало, но не менее внимательно смотря на Ивана. Его поражала глупость русского. Он, как-никак, мировая империя, а все равно, словно маленький ребенок, едва стоя на ногах бежит к нему, лишь бы помочь, оказать помочь, несмотря на себя и свои проблемы. Иначе как глупость европеец это пояснить не мог. Романов прекрасно знал, что он, Франция, как государство, ему не друг. Да даже не товарищ. Но все равно упорно помогал, аргументируя это все союзом. "Глупый", — хотелось бы думать французу, но здравый смысл буквально кричал: "человечный". — Я должен был оставить вас в таком состоянии одного, сударь? — холодно интересуется Иван, перекидывая ногу на ногу, оглядывая почти полностью лежащего мужчину. — Да, должен был, — негромко отвечает изрядно потрёпанный колонизатор. Сальные волосы разбросанные куда попало, "высушенное" лицо, и синяки, разбросанные по телу. — За кого вы меня принимаете, друг мой? — Иван, — раздражённо шепчет Франциск, — ты на себя глянь. Чем ты лучше меня по состоянию? На кой черт ты снова и снова бегаешь ко мне? — Бонфуа упирается ладонями в кровать, полностью садясь. — Стой! Тебе нельзя, — укоризненно молвит Иван, надрываясь с места, но тут же падая обратно. Больно. — И в таком состоянии у тебя хватает сил пробираться сюда из раза в раз? — с усмешкой спрашивает француз. — Когда поистине любишь кого-то - ты придёшь к этому человеку даже на смертном одре, — негромко говорит Россия. — Иван, очнись уже, — холодно бросает мужчина, — ни мне, ни тебе эту войну не пережить. Смотри на количество жертв, мы развалимся с точностью, как и Рим, а наши территории растащат слабые страны. — Нет. — Что? — Я говорю - нет. Мы не умрем, мы выиграем эту войну, надерем зад этому немцу, как это и надобно. Мы слишком сильные, чтобы умереть.        Франциск смеется настолько громко и звонко, насколько это позволяет его состояние. — Да ты прям оптимист, Романов. Впрочем, — мужчина смотрит куда-то за русского, о чем-то задумавшись, — даже если мы одержим победу, я подыщу себе замену, и уйду на покой.       Иван замер в той позе, в которой сидел, ошарашенно смотря на европейца. — Ч-что? — голос предательски дрогнул в самом начале, словно играя против своего хозяина. — Уйду на покой. Я устал от этого дерьма, мне хватит. Найду кого-нибудь, чтобы продолжил мою работу и дело—       Но его обрывает достаточно громкий для человека в состоянии полу трупа, голос: — Нет! Франциск, пожалуйста, скажи, что ты шутишь... — Шутки? Ты думаешь, что сейчас самое время? — Ф-франциск, — голос дрожал, предательски, безбожно дрожал, как и плечи русского. Он ничего не мог с собой поделать. — Франциск, пожалуйста, не оставляй меня... — Иван, — грубо говорит француз, — брось эту детскость и отпусти меня. Мне пора на законный отдых. Ты обязательно поладишь с новым, или новой, Францией. — Нет-нет-нет, — мотая головой шепчет русский, неожиданно хватая чужие руки, покрывая их поцелуями. — Ты не можешь это сделать, не можешь...        Резкий звук пощёчины наполнил помещение звуком, который уже не выйдет из голов этих двоих.       Иван осторожно потрогал места удара, поняв, что зубы, кажется, тоже задеты. Какая жалость. Он поднимает взгляд аметистовых глаз на европейца, сплевывая ему на постель кровью из задетых десен. — За что? — Отпусти меня.       Спустя минуту в помещении остаётся один Франциск, а дверь громко хлопает, оповещения всех об уходе Ивана Романова.                                     ×××       На дворе стоял март 1918 года. Иван, нынче больше не Романов, а Брагинский, стоял и курил папиросу, думая о чем-то своем. Его государство официально покинуло Великую Войну, получив не заветный статус победителя, которого была достойна, а статус...статус кого? Мужчина даже отвечать на это не хотел, даже у себя в голове. Его внешность почти не изменилось. Разве что, ему выдали военную шинель, в которую он усердно кутался, пытаясь согреть исхудалое тело.        Он не сразу услышал бег и чужой, приближающийся голос, который требовательно звал его по имени, и почему-то, по прошлой фамилии. — Иван! Иван Романов! — запыхаясь лепетал несущийся блондин, наконец достигнув своей цели. — Ваня... — француз выглядит достаточно здравым, по сравнению со своей тенью прошлого. На это русский лишь фыркает, оборачиваясь к обладателю сапфировых глаз. — Что вы хотели, су...товарищ Бонфуа? — он все ещё не переучился обращаться к другим на новый лад, поэтому такие путаницы у него происходили часто. — Ваня, Ванечка, — мужчина хватает мозолистые руки Брагинского, осторожно гладя их. — Что они с тобой сотворили...? — То, — Иван резко вырывает свои руки, с отвращением смотря на собеседника, — чего вы всетак желали. Меня делят изнутри, я становлюсь слабее. Больше нет великой Российской Империи. Вы довольны? — холодно спрашивает русский. — Ваня, пойми, я не хотел этого...это была не моя прихоть! Я бы ни за что не заставил тебя мучиться, поверь мне! — То, что Франция сейчас не стёрта с карты Европы, вы обязаны России и русскому солдату, — негромко говорит Брагинский. — Чем вы отплатили? Мне абсолютно все равно, чей это был приказ. К этому причастна Франция. К этому причастен ты! — на глазах русского появились маленькие слёзки, которые едва можно было заметить. — Иван, мне жаль. Я понимаю, что ты убит горем, но это не повод рушить наши отношения! — Забудь меня. — Что? — Я сказал: забудь меня. Меня разрывает гражданская война, результат ваш оправдался. Вы молодцы, — он снова закуривает папиросу, краем глаза смотря на француза. — Если мы и встретимся снова, то уже не сможем смотреть друг на друга как раньше. И тебе же, блять, не жаль.       Франциск промолчал. Он не произнес в слух, что да, чёрт возьми, ему жаль. И он бы много отдал, чтобы Иван не смотрел на него с ненавистью и отвращением. Он вернул бы все вспять, лишь бы снова услышать сонный говор на французском, и заливистый смех, который был посвящен одному ему. Но вместо этого он разворачивается и уходит, как пару лет назад Иван покинул палату Франции.                                     ×××       Они встретились снова. В 1922 году, когда Иван стал Советским Союзом. И, сказать честно, он был до невозможности прав. Они снова видят друг друга, сидят не так далеко, но теперь они друг другу чужие, вовсе не знакомые страны.       Люди не ценят того, что имеют, а как потеряют - плачут. А в голове Франциска навсегда засели две фразы, которые он будет помнить даже на смертном одре: "Не оставляй меня, пожалуйста..." "Забудь меня"        Один и тот же человек. Один и тот же. Но сначала живой и его, а потом сломанный, и совершенно чужой. Навечно чужой.