***
От одних пальцев Сатору уже стонет — громко и неожиданно высоко, так, что Наоя слегка жмурится. На плечи опускаются чужие длинные ноги, белые-белые, притягивают к себе, слегка поглаживают по спине. Наоя не сопротивляется — подается вперед, проходится языком по внутренней стороне бедра, и Годжо рвано выдыхает и смотрит выжидающе прямо ему в глаза, сверху вниз, и Наоя готов кончить тут же. Он мягко касается губами клитора, и ноги Сатору нетерпеливо дрожат. Годжо приподнимается, зарывается длинными пальцами в жесткие, осветленные до зеленоватой желтизны волосы, давит на затылок. Наоя сжимает его бедра до красных следов и тут же чувствует, как чужие ногти царапают висок, как колет кожу мелкими иголочками электричества — не забывайся, знай свое место. Наоя мягко целует бедро Годжо и аккуратно обводит клитор языком — чужая ладонь вцепляется в волосы, направляя и подгоняя, и он, уже не сдерживаясь, проходится языком снизу вверх, и в ответ тут же следует громкий всхлип, и чужие пальцы сжимаются еще сильнее. У Наои все плывет в глазах от нетерпения; он облизывает, зацеловывает Сатору с каким-то трогательным усердием, выверенно, как будто знает о нем уже все, как будто ему уже не нужно ни слов, ни чужих повелительных касаний, и при этом нежно — так нежно, словно стоит Годжо на секунду отпустить его, дать ему отстраниться — и он, не сдержавшись, поклянется ему в чем-то таком, на что даже Сатору не сможет ответить. Годжо чувствует это, и еле сдерживается, чтобы не фыркнуть насмешливо между стонами и вздохами — да что ты такое, Наоя? Наоя об этом не думает. Наоя не помнит, что он такое — Наоя остался у Годжо в глазах, на пустой террасе, а здесь — только призрак, самая Наоина суть, которой ничего не нужно, только бы навсегда здесь, с рукой Сатору на затылке, распластанным по чужой кровати, под пронзительным, насмешливым взглядом голубых глаз. Дыхание Годжо учащается — Зенин чувствует, как голову сдавливают чужие ноги, вцепляется в них и невольно скулит, и трется о бедро, как собака, ища хоть какой-то ласки, и Сатору, не выдержав, на это выдыхает как-то особенно тяжко и качает головой: — Стой, — он приподнимается и почти снисходительно гладит Наою по голове — тот поднимает глаза, и теперь уже Годжо, не выдержав его взгляда, отворачивается. — Ложись, — Зенин следует, слегка неуклюже, как в тумане. Сатору медленно насаживается на его член — ему не больно, но с непривычки ощущения немного странные, и он слегка хмурится, пытаясь найти правильную позицию. Наоя же только шепчет что-то короткое и лихорадочное, со стоном откидывает голову назад. Годжо упирается руками ему в грудь — мускулы напрягаются под касаниями, Наоя выдыхает, перехватывает чужие ладони, тянет к себе и целует — еще секунда и заскулит, гавкнет, только попроси. Глаза у него широко раскрыты, и взгляд у него пустой, одурманенный, как будто все мысли заменила одна неутолимая жажда, и Сатору от этого передергивает, и он еле сдерживает нервный смех. — Какой ты жалкий, — роняет он, и Наоя рвано выдыхает, сжимает чужие ладони еще сильнее — Годжо, наконец, двигается, сначала мучительно медленно, будто настраиваясь, но больше все же дразня. Широкое кольцо пирсинга на члене Наои скользит у Сатору внутри, гладкое, ледяное, и от его металлического холода тянущее чувство внизу живота только усиливается. Он уже сам еле сдерживается, ускоряет темп, сжимает чужую талию, проходится ладонью по груди, очерчивает пальцами линию пресса. — Хорошо, хотя бы красивый… — Нет, стой… Я сейчас… — стонет Наоя, хватаясь за чужие бедра. — Боже… Пожалуйста… — он стыдливо замолкает, и на глазах у него выступают слезы, и Годжо наклоняется к его лицу, мягко утирает их, не сбавляя темпа. — Ну давай, скажи, — почти шепчет, но Наое слышно отлично. Горячее дыхание обжигает щеку — почти поцелуй. — Я очень хочу, чтобы… Чтобы… Господи, выеби меня, — выдыхает со всхлипом Наоя прямо ему в губы. Сатору щекочуще касается чужой щеки и целует его в уголок губ, приподнимается, — Зенин жалобно стонет от нетерпения. Годжо поднимается, находит рукой страпон, быстро, привычно пристегивает его к бедрам, ему даже не нужно ничего говорить — Наоя переворачивается на живот, приподнимается на локтях и обессиленно, жалобно просит: — Быстрее, пожалуйста, быстрее… — Быстрее? — Сатору склоняется над ним, проводит рукой по напряженной спине — тот вздрагивает и резко выдыхает, подаваясь назад, стараясь хотя бы на секунду продлить касание. — Раньше ты хотя бы немного стеснялся, а что сейчас, а, Наоя? — Годжо распределяет по пальцам смазку и аккуратно вводит один внутрь — Зенин жалобно всхлипывает, подается назад, и в его шепоте Сатору почти различает то, что совсем не хочет слышать. — Будущий глава клана, да? Стонешь от одного моего слова, скулишь, как собака, от одного касания, — Наоя рвано выдыхает и подается назад со стоном. Годжо умолкает, но Зенин знает, за каждым его вздохом невысказанное — почему, Наоя? Что тебе во мне, Наоя? Наоя сам не хочет знать. Хочет только упасть на колени, стопы Сатору исцеловать, сделать все, что угодно, — лишь бы не уходил. В голове рокочет удаляющийся гром. — Не могу терпеть, — хрипло признается он. Недоговаривает. Ты скоро уйдешь. Ты тут не навсегда. Останься, Сатору, отдается в голове мольбой-мантрой, но никак не хочет превратиться в просьбу; это больше просьбы и больше самого Наои. Больше только гордость, осколки которой он собирает сейчас всеми силами затуманенного сознания, хотя, кажется, проще уже проговориться: скоро все кончится, и от этой мысли мне нет покоя никогда, ни когда мы вместе, ни когда ты пропадаешь снова — как о таком сказать? Годжо входит резко, будто в ответ на его на корню пресеченное мысленное признание, и Зенин резко выдыхает, подается назад, чувствует, как на плече смыкаются чужие зубы. От вцепившихся в бедра рук колет кожу, бьет током — Наоя шипит и жмурится, пытаясь вырваться из водоворота собственных мыслей и хоть немного отдаться моменту. В голове — непрекращающаяся тревога. Годжо вздыхает и крепко обхватывает ладонями его талию, поглаживает ребра большими пальцами, успокаивая: — Не напрягайся так, — он выходит, помогает Наое перевернуться на спину — под его взглядом Зенин как пойманный в силки кролик. — Сам же попросил, — и Наое сразу так стыдно, что хочется под чужими пальцами испариться, совсем исчезнуть. Он тянется вверх и целует Сатору, нежно, как бы извиняясь. Касание чужих губ возвращает в реальность, и когда Годжо подается вперед, целуя в ответ, Зенин слегка успокаивается. — В порядке? — Да, — выдыхает он. Берет Годжо за руку и тянется поцеловать пальцы, но останавливается. Годжо понимает, коротко кивает и, поддерживая Наою за талию, аккуратно запрокидывает его ноги себе на плечи. Все кончается быстро. Сатору двигается сильно и размеренно, и Наоя уже явно на пределе — совершенно обалдевший, он цепляется пальцами за простынь, лихорадочно блуждает руками по шее Годжо, пока не притягивает его, наконец, к себе для поцелуя. Сатору чувствует, как Зенин под ним вздрагивает всем телом и невольно вцепляется в бледные плечи сильно-сильно, до синяков. Наоя отстраняется и поднимает глаза, и Годжо хочется ударить его по лицу — столько в них привязанности и любви, слепой и неоправданной.***
Наоя смотрит ему в спину, моргает как-то заторможенно, следит за тем, как Годжо грациозно потягивается, как играют мускулы на спине — последний раз перед тем, как их укроет белая рубашка. Сатору картинно наклоняется, бросает взгляд на полуживого Зенина, проверяет — следит ли, внимательно ли смотрит. Внимательнее некуда — и Годжо, удовлетворенно ухмыльнувшись, начинает мучительно медленно шнуровать ботинки. — Сатору. — А? — Я еще буду. Через неделю. Ты ведь тоже будешь? Скажи, что тоже будешь. Как на такое ответить? — Ну, и я буду, — смеется. — Никуда пока исчезать не планирую. Но если ты про… Это… — он как-то неопределенно машет рукой, — ничего обещать не могу. Может быть. Наоя тяжело выдыхает. Хочется что-то сказать, что-то еще спросить, разговорить, рассказать пусть даже сказку — тысяча и одна ночь, знаешь, Сатору? Если я расскажу тебе наконец самую-самую интересную историю, если сдержусь и остановлюсь на середине, если дам что-то, чего тебе больше всего на свете хочется, догадаюсь о том самом, что известно только тебе, и сдержусь, не отдам за раз всего себя — ты вернешься? Годжо молчит. По комнате гуляют еле видимые молнии, и за окном снова сверкают зарницы, где-то над городом, и громовой рокот стихает. — Ладно, мне пора, — роняет еле слышно. Наоя одними губами повторяет за ним «пора», как будто открывая новую сцену — «пора» написано на хлопушке, и, стоит Наое моргнуть, все пропадет, но еще на мгновение Сатору здесь. Наоя всматривается в него в последний раз и закрывает глаза.