Нас ждет многое.

      Вода в туннеле не та, что течет в кранах или кипит в чайниках, а липкая, словно в ней плавают сгустки крови. Она мерзко липнет к обуви, совсем затапливая, пытается просочиться через ткань, через все зазоры. Нет, Ульман, храбрейший из храбрейших, не пугался ни воды, ни пространства давящего, ни загадок товарища Хана. После этой проклятой Полянки всё в глазах таковым стало. — Я с тобой по коротким путям больше ходить не буду, всякая чертовщина бонусом с тобой, — ворчит Ульман, сжимая ружье. — Тут ты ошибаешься, друг мой, этот путь долог, полон душевных переживаний и преобразований.       Спартанцу, естественно, не нравятся шарады в ответ. С первых минут знакомства прослывший сказочником Хан для Ульмана пах ладаном, как в церквях. Может, философ является бродячей аномалией, коллективной галлюцинаций всех жителей метрополитена или самим его духом, олицетворением. Ведь не получается же так, что он просто так изредка, но является во снах, при касаниях случайны и не очень фантомно зажигает внешнее и внутреннее.       Находясь здесь, в необидной тесноте, где тот самый запах ладана остается на время, а не выветривается за считанные минуты, превращаясь в родную плесень. Чем ближе, тем интенсивнее запах; одурманивающий чутка. Эд никогда не понимал, чем пахнет эта смола… Какая-то затхлая древесина. — У тебя рука не болит? — спрашивает Хан, обернувшись. — Какая рука? Где?       Философ разворачивается и идет к Ульману, сопротивляясь воде, которая поднялась выше колен. Подойдя, снимает свою заштопанную-перештопанную дубленку, перевязывает её на пояс к платкам. — Вытяни левую руку, пожалуйста.       Со слегка не доверительной миной мужчина всё-таки протягивает интересующую руку и просто наблюдает. Наблюдает за тем, как Хановские руки расстегивают нарукавную повязку с эмблемой ордена, поднимают вверх, задирают рукав. Далее его левая ладонь проходит точно по пальцам, накрывая их; поднимается к запястью, сжимает его несильно; спешно скользит по предплечью; большим пальцем обводит сгиб локтя; наконец, добирается до плеча и останавливается в районе двуглавой мышцы, где-то посередке. Начинает средним пальцем будто кругом обводит эту часть руки по несколько раз.       И всё не отводя зеленых глаз Хана от карих глаз Ульмана, который как заворожённый не смог разорвать до ярких звездочек контакт. Церковнопахнущий философ и правда дурманит.       Неожиданно для спартанца нежность обводящей ладони исчезает. Необычно утонченные пальцы хватают место очень жадно, словно вот-вот руку отберут, украдут и спрячут. Маршрут повторяет голова, точнее ужасно острый нос. Звуки резких вдохов и выдохов заглушала вода, по которой ступал философ. Эдуард точно не знал, что вынюхивает Хан, но он знал, что пахнет от него тем самым запахом заброшенных станций и трупами. Такое вода за быстрое время не вымоет.       Дойдя до злосчастного места, мужчина продолжил водить носом по нему, что-то шепча невнятное для Ульмана. И тут же касается губами. Выцеловывает небрежно, так хаотично это делают при встрече после долгого расставания, а тут будто на прощание. Где-то клюёт, а где-то останавливается и вдыхает глубоко-глубоко.       Он также резко прекращает. Отшатывается, поднимает голову вверх и впускает в легкие влажный подземный воздух. С закрытыми глазами и поднятой головой Хан развязывает рукава дубленки и снова накидывает её на себя. Выдыхает. — Ну, что ж, пошли дальше, — также томно выговаривает Хан, раскрывая глаза. А Ульман наблюдает стекающую слезу, но не подает виду. — Нас ждет многое.